Дом сохранял свою элегантность и торжественность, и было что-то в обивке мебели и мягком трепете ковров, что делало его более гостеприимным, так же как его изменившуюся хранительницу.
– Если бы вы знали, что тут было, вы бы не приносили извинения за свой вид, – сказала Консуэло. – В конце концов, во что бы вы ни были одеты, вы – воспитанный человек и имеете право находиться среди этих стен, где мы рады принять вас.
Потом она рассказала, что несколько месяцев дом был временно занят одним из генералов Вильи, чей главный штаб размещался в соседней резиденции. Этот человек, скорее грубиян и сквернослов, чем подлец, почувствовал потребность в большем уединении и проводил здесь каждую ночь с ноября по май, когда генерал Вилья оказал всем любезность, отправившись в другое место со своей войной. Консуэло, чтобы сохранить дом, удовлетворяла все капризы этого человека и многочисленных женщин, с которыми он спал. Они съели и выпили все припасы, даже шампанское, но ни одна книга из библиотеки, ни одна тарелка, ни одна рюмка не пропали.
Когда она закончила рассказывать эту историю, уверенная, что ничего хуже эта революция уже не могла им сделать, она перекрестилась и помолилась о душе своего племянника Элиаса, четырнадцатилетнего подростка, ушедшего вслед за генералом.
– Вам сообщили о его смерти? – спросила Эмилия.
– Для меня он умер в тот день, когда ушел из дома, – объяснила Консуэло.
– Наверное, у него были на это свои причины, – сказал Даниэль ледяным тоном.
– Его глупая идея, что все мы равны, – ответила ему Консуэло. – Нагреть вам ванну?
Даниэль посчитал нужным отложить спор о равенстве. Возможность принять ванну оказалась для него на тот момент такой же ценной, как любое из самых чистых революционных устремлений.
Ничего нет лучше горячей воды, подумала Эмилия, погружаясь в прозрачность первой ванны. Даниэль последовал за ней, чтобы отмыть почти месячную грязь. Ванна была таких размеров, что они свободно помещались вдвоем. Они намылили друг друга, обнялись в воде и играли, пока не сморщились подушечки пальцев, а у Эмилии не появилось два красных пятна, как два уголька, на лице. Тогда, устав барахтаться в супе из собственной грязи, они перебрались в соседнюю ванну, чтобы ополоснуться.
– Какой ты превосходный зверь, – сказала Эмилия Даниэлю, когда он встал в полный рост над нею, еще не решавшейся вылезти из воды. Снизу, пока она еще медлила, она пришла в восторг от вида его яичек, она погладила его ноги, поцеловала худое колено, привстала, чтобы, играя, просунуть голову в арку его бедер. – Ты крыша моего дома, – сказала она ему.
Даниэль нагнулся, чтобы поцеловать ее, и вытащил ее из воды.
– Что за глупости ты говоришь, – сказал он, повязав себе на талию полотенце, и ушел искать неизвестно что.
Эмилия плескалась в чистой воде и ждала, когда Даниэль к ней присоединится, перестав ходить туда-сюда по комнате.
– Что ты ищешь? – спросила она, играя своей темной прядью, отражавшей множество огней.
– Не знаю, – сказал Даниэль, опускаясь наконец в прозрачную воду, где она уже засыпала. Ему хотелось обхватить ее талию пальцами обеих рук коснуться языком ее пупка в центре плоского живота. Но сначала он нашел ее губы, а под ними – ее язык, остроумный и памятливый, в неизменном ладу с ее глазами.
Я давно уже не дарил тебе ни одного камня, – сказал он, оторвавшись от ее рта.
Эмилия почувствовала, как золотой холодок коснулся ее зубов, попала кончиком языка в полый круг и сжала губы. Две слезы, как две загадки, пробежали по ее вымытым щекам. Даниэль положил ей в рот кольцо, купленное этим утром.
– Не плачь, ты заставляешь меня нервничать, – сказал он. – Хочешь выйти за меня замуж?
На следующий день, наглаженные и надушенные, они вышли в безразличие города на поиски телеграфа, магазина, чтобы купить одежду, ресторана, чтобы отпраздновать событие, и кого-нибудь, у кого будет время и желание поженить их. Сначала они попали на телеграф. Эмилия отправила Саури самую длинную телеграмму за всю историю работы этого почтового отделения. Вторым по счету оказался шикарный ресторан, который, казалось, совсем не обижался на демонов дороговизны, там молодые люди забронировали два места на три часа дня и отправились искать одежду и того, кто совершит для них обряд.
Почти все магазины были закрыты, но на рынке они нашли белую индейскую рубашку, вышитую терпеливыми руками женщины из штата Оахака.
– Какое счастье – не иметь врагов, – сказала Эмилия, когда они снова пустились бродить без цели.
– Почему ты так говоришь? – спросил Даниэль.
– Потому, – вымолвила она.
Они шли куда глаза глядят, без цели и без дела, и, сами того не желая, вдруг очутились у ворот кладбища.
– Здесь похоронен Хуарес, – сказала Эмилия, узнав кладбище Сан-Фернандо. Она была здесь четыре года назад с Милагрос, когда они посетили могилы великих людей. И сейчас собиралась войти в ворота, чтобы снова обойти его.
– Ты же не хочешь пойти на кладбище? – спросил Даниэль.
В ответ Эмилия улыбнулась ему, улыбнулись даже ее темные глаза. Даниэль вспомнил, как Милагрос Вейтиа говорила, что лицо Эмилии наделено каким-то таинственным очарованием. Может быть, ее главный секрет – не быть идеальной?… На передних зубах у нее была маленькая щербинка прямо посредине; отметинка от оспы придавала особый шарм ее самоуверенному носу богини, а еще она очень забавно хмурилась, когда вопрос казался ей бесполезным, как сейчас.
Они вошли в ворота кладбища. Эмилия шла впереди и рассказывала, что раньше здесь была могила Мирамона, врага Бенито Хуареса, пока Конча, его жена, не перевезла его в другое место, узнав, что Хуарес лежит рядом. Даниэль рассмеялся, услышав эту историю, а Эмилия воспользовалась моментом, чтобы напомнить ему, как хорошо не иметь врагов и не растрачивать свою жизнь на политические драки. Единственная нужная в этой жизни вещь – это умение прощать. Единственный способ не оказаться в ответе за сход лавины – это не быть одной из песчинок этой лавины. Даниэль снова рассмеялся и обвинил ее в том, что она все упрощает. Эмилия, знавшая, с каким трудом далась ей эта простота, обняла его за талию, и дальше они пошли молча.
Как и весь город, кладбище было заброшенным и полуразрушенным. В полдень на его скамеечках сидели полупьяные и нищие. Эмилия и Даниэль шли между ними и живыми изгородями, цветущими то тут, то там, блаженные от собственного счастья. Их очень забавляла идея пожениться. Какой-то мужчина, старый, как сама старость, подошел к ним и спросил, какое сегодня число. Они назвали ему даже час, месяц и год. Затем в обмен на это попросили объявить их мужем и женой.
– Не могу, – ответил старик.
– Почему? – спросила Эмилия.
– Потому что я очень голоден, – ответил тот. – Я жду здесь, когда вернется моя дочь, которая пошла с другими женщинами громить булочную одного испанца.
– Пожените нас, пока ждете, – попросила Эмилия.
– Нет, – сказал мужчина. – Я не буду женить тех, кто расстанется.
– Откуда вы знаете, что мы расстанемся? – спросил Даниэль.
– Потому что я – ясновидящий, – ответил старик, направляясь к одной из скамеек.
Эмилия и Даниэль пошли за ним как под гипнозом.
– А по вашим предсказаниям, кто придет к власти после революции? – спросил Даниэль, которому с самого утра хотелось послушать кого-нибудь, кто знает или предвидит хоть что-нибудь в политических делах.
– Самые плохие, – сказал старик.
– А кто самые плохие?
– Теперь ваша очередь угадывать, – сказал старик.
Эмилия наклонилась к нему и сказала, что они думают не расставаться.
– А об этом никто никогда не думает, – сказал ясновидящий. – Вы расстанетесь, потому что все прямое оказывается кривым. Но если вы так хотите, я вас поженю. Встаньте там.
Он показал на ясень, растущий в полуметре от скамейки. Затем, без каких бы то ни было символов власти, лишь властью своего взгляда старика, сведущего в вопросах жизни и смерти, без лишних формальностей, спросив только их имена, дон Рефухио, как он назвался, объявил их мужем и женой. Он сорвал три листика ясеня, росшего над их головами. Прикусил все три листика за краешек и передал им, чтобы каждый последовал его примеру: Потом он осмотрел каждый лист, словно это были официальные бумаги, оставил один себе, а два другие отдал молодоженам.
– Это дерево питается светом усопших. Поэтому нам не нужно иных свидетелей, – сказал старик. А потом спросил, собираются ли они в благодарность за совершенную церемонию накормить его обедом.
XXIV
Ресторан назывался «Сильвейн», в нем имелся зал, открытый для любой платежеспособной публики, и несколько отдельных кабинетов. Эмилия, Даниэль и их необычный гость заняли маленький столик у окна. Дон Рефухио заказал рыбу под зеленым соусом, тушеную свинину с фасолью и бутылку красного вина, к изумлению Эмилии, которая предполагала, что он не умеет читать. Даниэль наблюдал за посетителями. Пока они с Эмилией делали заказ, кабинеты понемногу заполняли генералы с физиономиями политиков и политики со статью генералов. Они вели себя очень шумно и приветствовали друг друга криками. Даниэль смотрел на них с высокомерием человека, вырванного из этой среды, и уже минут через пять обнаружил среди них нескольких друзей, с которыми воевал против Уэрты на севере.
– За нас не беспокойся, – сказала Эмилия, видя, как он вертит головой от нетерпения, готовый бежать навстречу приключениям и страстям, от которых отказался два месяца назад. Она подарила ему улыбку принцессы, отпускающей разрешение на самоубийство тому, кто сам этого так хочет, и, похлопав его по спине, предложила пойти поискать бывших приятелей.
Дон Рефухио мог бы похвалиться точностью своих прогнозов о будущем этой пары, но подумал, что разумнее будет помолчать и подождать без лишних осложнений свой вожделенный суп. Он взял булочку из корзинки и посетовал, что масло не приносят вместе с хлебом, прежде чем принять заказ. Потом он заговорил с Эмилией, словно они с самого начала были одни, и рассказал ей всю свою жизнь. Он вырос в поместье генерала Санта Аны. Оттуда его увез священник-иезуит, у которого было три страсти в жизни: математика, цветы и точки соприкосновения религий, считающихся противоборствующими. Он научил его читать и писать, считать, ухаживать за садом и путать воскресение с реинкарнацией. Когда иезуит умер, слепой и так и не принятый теми, кто никогда не считал необходимостью примирение противоположностей ни в математике, ни в религии, ни в политике, Рефухио было тридцать два года. Он устроился на работу в дом художника, зарабатывающего настенной живописью на религиозные сюжеты. У него он жил, пока Порфирио Диас не поднял страну на восстание, провозгласив себя либералом и защитником бедняков. Тогда он два года прослужил в армии, этого ему было достаточно, чтобы навсегда понять, что человек может быть бедным или богатым, но самое лучшее, что он может сделать в своей жизни, – это держаться подальше от военной службы. С победой Диаса бедняки не исчезли, и жизнь продолжала показывать спину каждому из них. Рефухио снова стал работать садовником в одном поместье в штате Морелос. Там он решил жениться на женщине с косыми глазами и благородной душой, которая умерла через пятнадцать дней после родов, подарив ему дочь. Именно тогда, когда он пережил такую потерю, он стал замечать в себе способности ясновидящего. Ему было видение, что его дочь умрет от тифа, и с тех пор он всегда бежал, когда рядом появлялся очаг этого заболевания. Он скитался из города в город, работая с изготовителем колоколов в Керетаро, с нотариусом в Веракрусе, с проститутками в Кордове, с изобретателем агавауборочной машины в Тласкале, с ливанцем, торгующим тканями около Мериды, с врачом, лечившим заболевание костей простым прикосновением, и с монахинями-чудотворицами, ухаживавшими за часовней. Там, подрезая розовые кусты у паперти, он познакомился с симпатичной вдовой, приехавшей из штата Сакатекас помолиться Святой Деве. А поскольку она просила у нее мужа и в течение трех дней так и не смогла его найти, то решила, что Рефухио был послан ей Богоматерью, и попросила его стать ей мужем. Чтобы принять ее предложение, Рефухио не стал обращать внимания на видения, которые ему приходили, уверенный, что всему причиной его первая жена, которая, должно быть, так его приревновала, что посылала знаки о грозящей ему опасности. Но он не захотел даже думать о них. В свои пятьдесят лет он влюбился во вдову, как мальчишка. С ней он научился пользоваться вилкой и ножом, одеваться как господа, играть в шахматы, слушать Беллини и, ложась спать, надеяться, что ночь принесет ему какой-нибудь приятный сюрприз. Он был вынужден покинуть эту чудесную женщину, которая только и делала, что заботилась о нем, как о сокровище, с первого дня, когда они полюбили друг друга возле часовни, потому что ему опять было видение: ее сыновья, ненавидевшие его со дня приезда в Сакатекас, решили убить его. Он бежал от собственного счастья и с тех пор странствовал по свету, тоскуя по объятиям вдовы и внимая предсказаниям, с головой, полной будущего и мескаля, и с желудком, полным страданий, когда мескаль добирался до него как до объекта своих пагубных деяний. Он жил с внучкой, которую звал дочкой, пятнадцатилетней девушкой, беременной и больной, но шустрой и счастливой, как козочка в своей первой жизни.
Эмилия тоже рассказала ему о своей жизни, не упустив ни одной важной детали. Начиная с привязанности к своей умной и проницательной матери, которую она вспоминала улыбающейся среди цветов в коридоре их дома, и своего преклонения перед отцом, который пел, как молился, среди фарфоровых банок и старинных книг его аптеки, и кончая поездкой в Чикаго и своим возвращением вдогонку за мужчиной, которому она отдала сердце в пятилетнем возрасте и с которым не собиралась расставаться никогда. Когда она это сказала, у нее задрожали ресницы от набежавших слез, но она так элегантно справилась с собой, что дон Рефухио решил, что она – лучшее из случившегося с ним за последнее время, не считая, конечно, обильного обеда, положившего конец его долгому посту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41