Они держались подальше и от фасадов, стараясь случайно не соприкоснуться с теми, кто выходил из дома. Когда нужда заставляла людей выходить из дома, они готовились к этому, как будто их должны были прогнать сквозь строй. Казалось, опасность подстерегает повсюду. Лондонцы пытались оградить себя от смертоносных испарений, навешивая на шею амулеты – мышьячную камфору Парацельса, безоаровый камень, дощечки со знаками зодиака или словом-заклинанием «абракадабра». Большой популярностью пользовались и золотые монеты эпохи королевы Елизаветы, которые клали в рот, и мешочки с мышьяком или ртутью. Аморе видела, как кое-кто держал под носом травяные шарики или носовые платки, вероятно, смоченные уксусом. Другие курили табак. Аморе, выезжая, обычно жевала корни дудника.
Многие дома пустовали, так как обитатели выехали в деревню. Казалось, вымерли целые улицы. И все чаще на дверях заброшенных домов можно было увидеть роковой красный крест с подписью: «Господи, да будет милость Твоя на нас». Умирающий город казался еще более зловещим из-за непрерывного погребального звона, наполнявшего воздух. Теперь от чумы умирало столько людей, что колокола умолкали лишь ненадолго.
Беспомощность властей и священства поражала. Установили дни постов и публичных молитв для умилостивления Господа. Отчаявшиеся люди устремлялись в церкви и стояли там в тесноте, заражая друг друга. Но власти не решались запретить посещение храмов, так как пренебрежительное отношение к богослужениям лишь усилило бы гнев Божий и отняло бы у беспомощных людей последнее утешение. Во избежание хаоса и самоуправства лорд-мэр и городские советники оставались на своих постах и пытались по мере возможности поддерживать порядок. Нужно было следить за тем, как выполняются распоряжения совета, обеспечивать продовольствием и всем необходимым тех, кого заперли в домах, и собирать пособие для бедных, которое пополняло бы городскую казну, не выдерживавшую всех этих расходов. Лорд-мэр сэр Джон Лоренс, ежедневно принимавший посетителей, в целях предосторожности выстроил большой стеклянный ящик, пытаясь оградить себя от болезнетворных человеческих испарений. Сидя в нем, он напоминал экзотическое растение в оранжерее.
На углу Феттер-лейн Аморе остановила кучера: ее внимание привлекла странная сцена. Два оборванца подняли с земли тяжелобольную женщину, перенесли по улице ярдов шестьдесят, снова опустили и не оглядываясь ушли.
– Что это значит, Роберт? – с удивлением спросила Аморе.
– Скорее всего у бедной женщины чума, миледи, – объяснил кучер. – Староста наверняка дал этим бедолагам шиллинг, чтобы они отнесли ее в соседний приход. Если она умрет в его приходе, ему придется платить до семи шиллингов за похороны. Но в соседнем приходе поступают точно так же – все экономят.
– Чудовищно! – в ужасе воскликнула Аморе.
– Приходы нищие, миледи. Почти все богачи, которые давали деньги на пособия, бежали.
Аморе откинулась на сиденье, ей не хотелось больше смотреть в окно. На Патерностер-роу она быстро прошла в цирюльню. В дальнем углу подмастерье дымил глиняной трубкой.
Аморе не удостоила его приветствием:
– Эй, доктор Фоконе дома?
– Нет, – прозвучал короткий ответ.
– Когда он придет?
– Не знаю.
– Он был сегодня?
– Нет.
– Когда он заходил последний раз? Говори же наконец, черт тебя подери!
– Позавчера или два дня назад. Я уже не помню.
– Где мистрис Брустер?
– Пошла за покупками.
Аморе едва не выругалась. Если верить этому наглецу, патера Блэкшо уже несколько дней не было дома. Но где же он? Ее беспокойство росло. А вдруг с ним что-нибудь случилось? Его нужно искать!
Не сказав ни слова, Аморе выбежала из дома и забралась в карету.
– В Сент-Джайлс, Роберт!
Кучер пробормотал нечто невразумительное. Он очень хотел отказаться, но боялся, что его уволят, как уволили уже немало слуг.
Аморе еще не бывала в квартале Сент-Джайлс-ин-де-Филдс, и то, что она там увидела, превзошло ее самые худшие ожидания. Дома разваливались на глазах, некоторые так обветшали, что было непонятно, на чем они держатся. Многие грязные мрачные улицы, где стояли эти скорбные жилища, были такими узкими, что на них с трудом могли разойтись два человека; проехать здесь в экипаже нечего было и думать. Аморе осмотрелась и решила не выходить. Она велела кучеру поездить по более широким улицам и, выглядывая из окна, искала патера Блэкшо. Но скоро поняла – это все равно что искать иголку в стоге сена. Лабиринт из улочек, переулков, проходов невозможно было осмотреть как-то систематически. А она даже не была уверена, что священник вообще здесь.
Солнце начало клониться к закату, и Аморе уже подумывала о возвращении. Она велела кучеру возвращаться в дом Хартфорда, и тот с облегчением опустил поводья на спину лошади.
Когда карета свернула на Друри-лейн, Аморе заметила прислонившегося к стене дома человека в черном. Сердце ее бешено забилось. Она не видела его лица, но нутром поняла, что это Иеремия.
– Стой, Роберт! – крикнула она, на ходу выпрыгнула из кареты и устремилась к нему.
Он стоял, закрыв глаза, одной рукой опершись о стену, другой сжимая белый жезл. Аморе тихонько окликнула его, но он, казалось, не слышал. Только когда она дотронулась до его руки, он открыл глаза и посмотрел на нее пустыми глазами. Потребовалось какое-то время, чтобы он ее узнал.
– Миледи, вы все еще здесь? – устало спросил он.
– Я ведь сказала, что без вас не уеду. Поедемте со мной! Вы достаточно сделали для бедняков, – умоляла она.
Он печально посмотрел на нее, и она заметила, что его глаза налиты кровью. Лицо еще больше осунулось, на веки легла синеватая тень.
– Аморе, моя милая Аморе, – сказал он надтреснутым голосом. – Слишком поздно! У меня чума!
Она молча смотрела на него, не понимая смысла произнесенных им слов, однако заметила, что его темные волосы, мокрые от пота, прилипли к вискам. Страдальческие конвульсии искажали лицо, а рука, державшая жезл, дрожала. И ей стало ясно, что он говорит правду. Кровь ее заледенела и комом собралась внутри.
– Нет, – покачала она головой, – этого не может быть.
– Увы, именно так. Все признаки болезни налицо. Мучительная головная боль, головокружение, боли в спине и конечностях. Я слаб, как старик, а левая нога болит так, что я почти не могу ходить.
Аморе все еще не могла говорить. Рефлекторно она хотела его поддержать, но он дернулся и, словно обороняясь, поднял руку.
– Нет! Не прикасайтесь ко мне! – выдавил он. – Вы должны уйти! Уезжайте из города. Вы ничего не можете для меня сделать.
– Но я не могу оставить вас здесь!
– Вы заразитесь. Уходите же. Я справлюсь!
Он сделал шаг, но, наступив на левую ногу, скривился от боли и снова оперся о стену.
– Это вы-то справитесь? – с упреком сказала Аморе. – Да вы едва держитесь на ногах. Вам не пройти и десяти шагов.
Прислонившись к стене, Иеремия раздраженно повернулся к ней.
– Да идите же наконец! – грубо приказал он. – Оставьте меня. Я не хочу, чтобы вы подвергали себя опасности.
– А я не хочу, чтобы вас отволокли в соседний приход и вы сдохли там где-нибудь в сточной канаве. Или вы хотите, чтобы всю оставшуюся жизнь у меня перед глазами стояла эта ужасная картина и мучило сознание, что я вас бросила? Вы не можете желать этого. Видите, вон моя карета. Позвольте мне по крайней мере отвезти вас домой.
Иеремия положил руку на лоб и устало закрыл глаза. Его оставляли последние силы.
– Ладно, – сдался он. – Отвезите меня в чумной барак.
– В чумной барак? Но он же для нищих. Почему не домой?
– Там я только всех заражу. В чумном бараке такой опасности нет. За мной будут ухаживать. Отвезите меня в чумной барак, и моя совесть будет спокойна.
Аморе нехотя согласилась. Она хотела помочь ему сесть в карету, но он опять отмахнулся:
– Нет! Не прикасайтесь ко мне.
Со стоном Иеремия опустился на переднее сиденье подальше от Аморе. По дороге она с беспокойством наблюдала за ним. Она еще не видела чумных, ничего не знала о проявлениях болезни, не замечала ничего особенного в состоянии иезуита и поэтому совсем не боялась его близости. Он сидел, закрыв глаза, как будто даже тусклый свет уличных фонарей причинял ему боль. Лицо его то и дело искажалось от боли, и несколько раз озноб прошел по всему телу. Лицо обмякло и сильно побледнело.
Солнце зашло, наступили сумерки. Когда карета остановилась в Мерилебоне перед чумным бараком, Иеремия приоткрыл глаза, но даже не попытался подняться. Аморе это устраивало.
– Подождите, я кого-нибудь позову, – сказала она, выходя из кареты.
Чумной барак представлял собой маленькое деревянное строение, его и сравнить нельзя было с большими каменными лазаретами, которые уже никого не удивляли на континенте. Единственное помещение барака даже не разгородили на отдельные палаты. Аморе вошла, и в нос ей ударило чудовищное зловоние, еще более тошнотворное, чем в Ньюгейтской тюрьме. Она сделала несколько шагов и в нерешительности осмотрелась. Больные лежали в тесноте на жалких тюфяках, которые при всем желании нельзя было назвать кроватями. Приглядевшись, Аморе увидела, что живые лежат в собственных испражнениях рядом с уже разлагающимися трупами. Никто за ними не ухаживал, не приносил еды, не говоря уже о лекарствах. Их одежда заражала даже тех, кого, возможно, по ошибке приняли за чумных. Барак оглашался стонами больных. Из дальнего угла вдруг раздался душераздирающий вопль как будто безумца. Аморе увидела цирюльника, щипцами прижимавшего раскаленное железо к нарыву под мышкой пациента. Тот ревел от боли и метался по тюфяку. Аморе чуть не вырвало, она прижала к лицу платок, отвернулась и увидела в дверях Иеремию, вошедшего следом. На его лице читались отвращение и ужас. Она поняла – даже он не имел представления о состоянии чумных бараков.
Аморе решительно взяла его за руку и повела назад к карете.
– Даже не думайте, что я оставлю вас в этом аду. С таким же успехом я могла бы всадить вам пулю в голову. Это было бы куда милосерднее.
Страх смерти был так силен, что он не сопротивлялся. Без возражений он залез в карету и рухнул на сиденье. Он весь дрожал от холода, хотя на город давила июльская жара.
Аморе велела кучеру ехать на Патерностер-роу. Когда они остановились перед цирюльней, Иеремия взял себя в руки и выдавил слабую улыбку.
– Вы действительно должны уехать из города, мадам. Не оставайтесь здесь ни одного дня дольше, прошу вас, обещайте мне!
– Я помогу вам войти в дом, – уклончиво ответила Аморе.
– Нет, я сам. Это всего несколько шагов. В операционной у меня лекарства, которые мне, несомненно, помогут.
С большим беспокойством она смотрела, как он вышел из кареты и с трудом потащился к двери. Иеремия не обернулся, хотя его очень мучило, что последние сказанные им слова были ложью. Возможно, упомянутые лекарства действительно помогли бы ему, но он умолчал, что они у него уже давно кончились. Он мог лишь уповать на Божью милость.
В цирюльне никого не оказалось. Иеремия как будто не заметил этого. Голова разламывалась от боли, в глазах все двоилось, от рук и ног не было никакого толку, они практически не слушались. Его сотрясал озноб. Он не знал, как ему удалось дойти до лестницы и подняться на второй этаж. От напряжения сердце бешено колотилось в груди. На полпути ему отказали ноги. Все завертелось перед глазами, все быстрее, быстрее, это был какой-то адский водоворот, увлекавший его в бездну. В отчаянии он поискал опоры и схватился за ступени. Сверху на него смотрели испуганные, широко открытые глаза подмастерья и горничной. Затем черная пропасть поглотила его.
Глава сорок седьмая
Иеремию преследовал бесконечный кошмар. Красный дракон, описанный в Откровении Иоанна Богослова, держал его в своих когтях и обдавал огненным дыханием. Он отчаянно сопротивлялся, пытаясь уклониться от заливавшего его огненного дождя. Неутолимая жажда снедала его, сжигала горло. Вдруг что-то прохладное, влажное коснулось его разгоряченного тела, угасило огонь и принесло облегчение. Дракон отполз в угол и затаился в ожидании удобного случая снова наброситься на него.
Он увидел седовласого мужчину. Его лицо показалось ему знакомым, но он не мог припомнить откуда. Где-то он ею уже видел, но где? Мужчина вопросительно посмотрел на него и спросил:
– Зачем вы позвали меня?
Иеремия зажмурился. Он что-то должен вспомнить, что-то очень важное! Он напряженно пытался думать, но не мог ухватить ни одну мысль. И вот опять подполз дракон, опаляя его своим пламенным дыханием. В ужасе Иеремия вскочил с кровати и попытался бежать. Зверь ринулся за ним, ударил его по ногам и повалил на пол. И снова он всеми силами отбивался, стараясь сбросить с себя навалившийся груз. Кто-то тащил его за руки и за ноги. Он не мог пошевелиться, как ни старался. Он был беспомощен, и чудовище могло делать с ним все, что хотело.
Шипя и брызгая слюной, дракон навалился на него, распялил свою огромную пасть и, вонзив когти в чресла, стал раздирать ногу. Он кричал, кричал от непереносимой муки. Что-то коснулось его губ, оросило горло и благотворно разлилось по телу. Боль ослабла, волны дурмана накатывали на него, уносили с собой... и дракон превратился в квохчущую курицу.
До него донесся шум, монотонные непонятные звуки. Они ненадолго затихали, затем раздавались снова. Он долго прислушивался и наконец понял, что это не часть кошмара, а реальность. И понял, что это погребальный звон колоколов собора Святого Павла по умершим от чумы.
Чья-то рука погладила его лоб. И как ни был слаб его рассудок, он понял: это тоже реальность. Он открыл глаза и сперва увидел лишь расплывчатые очертания. Постепенно то, что он видел, становилось более отчетливым. Окно, в окно светит солнце, стены, они обиты темным деревом, сверху балдахин, полуопущенный полог... он лежит в кровати. Возле него женщина, она улыбается ему лучистыми глазами. Он смотрел на нее и пытался свести воедино черные глаза, правильные черты, приоткрытый рот. Из памяти выплыло имя.
– Аморе, – выдохнул он, узнав ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51