Оглушительный хохот Хеннесси ослабевал по мере того, как месиво из человеческих тел постепенно превращалось в отдельных людей, поставленных на ноги. Счастливо отсмеявшись, он уткнул свое лицо старого пирата с широким ртом и затенявшими лоб волосами стального цвета в Зоину спину, благодарный за прохладу английской плоти и за то, что есть все-таки справедливость в этом мире, может быть, и Бог есть. «Совсем как дерн», – бормотал очарованный Хеннесси, потираясь щекой о Зоину розовую кожу.
– Тебе налить еще, утенок? – заботливо спросила Зоя, готовая услужить ему не тем, так другим способом. Она была новенькой и провела с кинозвездой меньше недели.
Несколько дней тому назад Хеннесси, пьяный, как свинья, по своему обыкновению послал за ней и другими девочками из своего отеля, как будто они были дюжиной галстуков. Он выбрал Зою. Частично из-за того, что она напоминала ему его жену, частично из-за того, что Зоя, как и он, принадлежала к католической церкви. «Все потому, сказал он ей впоследствии, что жена у меня была дьяволица. Черт угораздил меня родиться ирландцем, но вот откуда мой пламенный гений. Ты ведь считаешь, что я гений, не так ли?» – спрашивал он, обнаженный, весь (за исключением лопаток) заросший волосами, тыча горлышком бутылки между ее грудями.
– Конечно, ты гений, – истово и убежденно заверяла его она. Разумеется, она была без ума от его фильмов «Проклятие Корсара», «Возвращение Корсара», «Сын Корсара», не говоря уже о «Четырех винтовках для Пооны» (этот фильм она смотрела три раза).
Она даже не мечтала о том, что окажется в одной комнате (ей хотелось сказать – на одном корабле) с этим галантным, мускулистым, веселоглазым бандитом, в которого она была влюблена полжизни. Она не могла поверить в это даже тогда, когда Гэвин, чувствуя ее недоумение, задрапировался покрывалом с постели, перебросив один конец его через плечо, аккуратно положил два телефонных справочника на пол, взгромоздился на них и застыл в угрожающей позе.
Это был, конечно, он. Без всякого сомнения. Она почувствовала, как у нее потеют ноги.
– А ты и не знала, что я такой коротышка, правда? – спросил он, слезая с Большого Лондона, с тома от «А» до «М». – Видишь ли, они снимают меня, когда я стою на этой чертовой подставке, поняла? Как будто зрителям не наплевать длинный я или короткий. Это все эти костюмеры, поняла? Они думают, что ирландец должен быть большим, даже если полжизни провел, уткнувшись носом в пупок своей партнерши, им без разницы. Вот я и появляюсь на экранах девятифутовым. Тебя это волнует, нет? – и он посмотрел на нее тем взглядом, который повергал в трепет всех предателей, бунтовщиков и еретиков от Туле до Китайского моря.
– Невысокие мужчины самые активные, я всегда это говорю, – ответила Зоя искренно и невпопад. Хеннесси отблагодарил ее за это. С истинно ирландской щедростью он настоял на поездке в Париж для пополнения ее гардероба перед отлетом в Куэрнаваку.
Очень быстро она выяснила, что он не только был меньше ростом, чем на экране, не только был совершенно не способен принимать участие в любовных играх, но и то, что он был фальшивым ирландцем. Он родился и вырос в Перте в Австралии.
У Хеннесси было много поводов недолюбливать Деймона Роума, и он был рад увидеть, как изящного певца вываляли в перьях. Нельзя было сказать, что Хеннесси вообще очень любил людей: под его открытой, несколько развязной доброжелательностью скрывалась изрядная доля злобы – это был вообще его стиль. Прежде всего Роум был «итальяшка», и хотя Хеннесси больше презирал евреев (они платили ему, а их жены предлагали ему переспать с ним), он всегда не любил «итальяшек». Он терпеть их не мог, как он объяснил Зое.
Во-вторых, он не любил Роума потому, что тот до недавнего времени пел с успехом в ночных клубах, а теперь стал популярен и в Голливуде, завоевав не меньший успех в ролях, которые выворачивали наизнанку, вернее, пародировали роли, в которых играл Гэвин Хеннесси. Играл. Теперь ему все реже предлагали сниматься. Хеннесси обычно появлялся на экранах в расстегнутой рубахе, с распушенными усами, держа в одной руке саблю, в другой – леди Маргарет. Деймон снижал романтический накал. Он выглядел так, как будто у него искривлены шейные позвонки. Леди Маргарет куда-то исчезла, ее заменила жена адмирала, психопатка-благотворительница, которая вместо того, чтобы падать в обморок, просто отвозила его в своем белом лимузине в свою квартиру. Интрига претерпела небольшие изменения, но достаточные, чтобы лишить Хеннесси работы.
Теперь все хотели Роума, все женщины были его, а ему, Хеннесси, пришлось поставить корабль в сухой док. Он наблюдал, как, стыдливо прикрывая дыру на брюках, с террасы ретировалась Диоза Мелинда и думал, что он с удовольствием потешился бы с ней в ее шестнадцать лет. Он вспомнил, что в прошлом году она была на содержании у президента, но президент (какого-то эфемерного латиноамериканского государства) застрелился. Шестнадцатилетняя вдова, облаченная в траур – что может быть изысканнее!
Зоя, чувствуя приближение бури, осмотрела окрестности в поисках Бигги, надеясь, что официальный прием гостей закончится до того, как Хеннесси напьется до невменяемого состояния. Конечно, Хеннесси напьется в любом случае, но он был удивительно стоек к алкоголю, и ей предстояло провести долгие малоприятные часы с хандрящим Хеннесси, прежде чем он выйдет из строя.
К несчастью, Бигги была на другой стороне плавательного бассейна, она танцевала с симпатичным американцем, в котором Зоя узнала Пола. Бигги была ветераном – она провела с Хеннесси целых четыре месяца. И все благодаря своему росту. Лишь однажды Хеннесси ударил ее, а она в ответ едва не своротила ему челюсть. Больше он не пытался повторить свой опыт.
– Давай присоединимся к гостям, дорогой, – сказала Зоя лучезарно улыбаясь и надеясь, что Хеннесси не начнет швырять в нее все что ни попадя на глазах у посторонних.
Хеннесси посмотрел на нее из-под кустистых бровей – все еще красивый мужчина, но какой-то смазанный, как на дешевой фотографии. Она невольно подтянула живот. Он был непредсказуем, когда так смотрел. Но он неожиданно нежно ответил:
– Нет, иди одна. Наслаждайся вечером. Я иду искать Диозу.
Он сделал попытку подняться, но повалился обратно и захрапел. Зоя поцеловала его в порыве чистейшей любви и пустилась рысцой к остальным гостям, но не с целью выйти замуж за миллионера (у нее были развиты острое кастовое чутье и глубочайшая преданность рабочему классу), а переспать с одним из них. Вдребезги пьяный Хеннесси остался в шезлонге…
О, она вновь почувствовала себя школьницей, вырвавшейся на каникулы.
К тому времени, когда она прибыла, центр компании необъяснимым образом сместился по направлению к бассейну. Веселье было в разгаре. Анджело Пардо, коротышка шестидесяти пяти лет, с лицом как будто вырубленным топором из оливкового дерева его родной Сицилии, танцевал с Карлоттой Милош что-то вроде тарантеллы. Карлотта трубила повсюду, что состоит в родстве с Эстергази, но «так говорят все венгерские шлюхи, – смеялся содержащий ее (сейчас) Андре Готтесман. – Важно другое, в душе она истинная шлюха, а это, согласитесь, редкость». Так оно и было. Карлотта, случайная кинозвезда, постоянно выходящая за кого-то замуж, прежде всего представляла собой зрелище. Всегда веселая, подвижная, очаровательная, скорее добрая, чем умная, она дарила себя людям. Невозможно было представить себе, чтобы она когда-нибудь страдала от желудочных колик, меланхолии или бедности, и все многочисленные ее поклонники (а они множились не без некоторого участия с ее стороны) следили, чтобы она действительно никогда не страдала.
Посвистывая от усилий своим расплющенным носом, Анджело Пардо напряженно вспоминал, осталось ли что-нибудь стоящее из драгоценностей в его большом кожаном кейсе, который он всегда возил с собой, осталось ли что-нибудь подходящее, чтобы вознаградить «мадонну», если она завершит этот вечер визитом в его спальню. Неважно, что «мадонне» перевалило за сорок, ему нравились ее духи, ее манера улыбаться.
Позади них стоял Фредди Даймонд, шоколадно-коричневый, с лоснящейся кожей, и держал, покачивая, огромный бокал с оливками. Он угрюмо поглощал их, а косточки выплевывал в бассейн, обдуманно пытаясь досадить Консуэле.
Он разозлился на Консуэлу за то, что она не позволила захватить с собой из Нью-Йорка Винни. Да, это правда, это Консуэла подобрала Фредди, когда ему было девятнадцать и он зарабатывал прыжками со скалы в Акапулько. Она приручила его, любила его, привезла его в Нью-Йорк, купила ему красивые тряпки, оплатила его уроки пения и танцев. Да, она ему жизнь новую купила! До нее, до Консуэлы, он был никем, афро-кубинская помесь, стройный, голодный, симпатичный юноша, человеческий планктон, плавающий в теплых волнах Карибского моря.
«Но это было так давно, – думал рассерженный Фредди, – целых пять лет назад». Это Винни – Винсент Кордель – сделал из него звезду. Фредди познакомился с Винни на вечере у Консуэлы, и хотя Винсент Кордель был балетным критиком, он нашел истинные слова восхваления, для «этого живого, поразительного молодого человека, одновременно сложного и первобытного, сочетающего изысканную чувственность андалузского танца с гортанной мощью и храбростью Ватуси». Винни объяснил ему эти слова на следующий день после того, как они были напечатаны, и Фредди торжественно поклялся, что никогда в жизни не посмотрит на другую женщину – в особенности на Консуэлу Коул. Фредди искренне верил в это тогда, он был глубоко благодарен Винсенту Корделю за помощь, а что касается вопросов сексуальной ориентации, для Фредди все было просто и без проблем: мужчина или женщина – это вопрос стиля и только.
Винсент был достаточно умен, чтобы позволять своему «грубому молодому животному» развлекаться на стороне, но только с женщинами. По временам Фредди исчезал на целые дни в Черри-Гроуве, Ише или Таормине. Но он всегда возвращался – с опухшими глазами, пресыщенный, угрюмый, часто с новой драгоценностью. Поклонницы, которых он оставлял позади, могли бы составить постоянную мировую аудиторию и где бы он ни появлялся, в ночном клубе или на сцене, женщины тащились за ним стадом, как коровы за племенным быком. Теперь, думал Фредди, он мог бы использовать любую из этих женщин, но он предпочитал Консуэлу (он относился к ней как к матери). Она же, кажется, не замечала его и предпочитала ему Веру и матадоров. Он начал осторожно строить куры одному из матадоров, но тот боялся потерять репутацию и в последний момент уклонился. «Если бы это был просто mozo, – объяснял тореадор, – то это бы прошло. Никто бы не осмелился напечатать это, а если бы и напечатали, то никто бы не поверил. Que l?stima…»
Он потянулся за следующей маслиной и обнаружил худую руку, лезущую в его бокал. Рука принадлежала Клоувер Прайс, и было очевидно по ее надутой щеке, что она тайком таскала оливки у Фредди Даймонда. Она пьяно улыбнулась ему, а автоматический сексуальный компьютер Фредди быстро защелкал и выдал результат – нет!
– Я не видел вас раньше, – сказал он в той конфетной манере, в которой он исполнял свои народные песни и которая трясла в оргазме женщин от штата Мэн до Малибу.
– Como se llama? Как зовут?
– Зовут часто, – ответила Клоувер, – да выбирают редко. – Она чувствовала себя ужасно, а косточки от маслин начали нагреваться в ее руке. Она знала, что не осмелится выбросить их в бассейн, но ей так хотелось вместо этого засунуть их ему за пазуху, в глубокий шелковый клин, идущий от его шеи и призывно указующий на более привлекательное место. – Я без ума, – добавила она, зная, что говорит неправду, – от этой золотой монеты. – Она прикоснулась к монете, висевшей на шее Фредди, и ее рука скользнула по его груди. На ощупь его грудь напоминала бифштекс. – Это Траян, Адриан или Веспасиан?
– Нет, это мой друг Винни, – он решил (как это иногда с ним случалось), что его компьютер сделал ошибку. – Ты девственница?
Он произнес это слово с сильным испанским акцентом, потому что у него не было случая произнести его по-английски.
Клоувер послышалось: «Дать винца?» Ей захотелось ответить: «Да, немного», а потом пошутить. Ей трудно было понять, что же он сказал на самом деле, потому что на вечеринки она не надевала очки, а в полумраке она не могла определить выражение лица собеседника. Поэтому она слабо улыбнулась и ответила: – Нет, спасибо, я уже много выпила.
– Я не предлагаю тебе выпить, – сказал Фредди, хмурясь. Возможно, эта тощая девчонка с глазами больше чем груди, делала грязные намеки по поводу его мужского достоинства. Так уже бывало на подобных вечерах. – Я собирался, – продолжил он осторожно, – пригласить тебя…
– Клоувер! – послышался рев Баббера Кэнфилда. Он стоял на противоположной стороне бассейна, выделяясь на фоне группы, состоящей из Пола Ормонта, Бигги, Зои, Консуэлы, Веры и матадоров. Все они и другие гости, разбросанные по всей террасе, на минуту остолбенели и оглохли. Иначе и быть не могло. Казалось, что от бабберовского рыка вода в бассейне пошла волнами.
– Иди сюда, девочка! – позвал Баббер, и Клоувер заморгала, всматриваясь в мутно-белое пятно бабберовского пластрона.
– О, боже! – взмолилась она, обращаясь к Фредди.
– Твой муж?
– Клоувер, я устал повторять, детка! – вновь прорычал Баббер.
– О, нет, – пробормотала Клоувер, задыхаясь, раздираемая противоречивыми желаниями – остаться или уйти. Он посмотрел на нее, он положил свою руку на ее руку.
– Я… я сейчас вернусь, – сказала она, произнося слова громче, чем ей хотелось бы, она забыла, что звуки с легкостью разносились по поверхности воды.
– Черта с два ты вернешься, – вскричал Баббер. Он закрыл свою пасть, когда увидел, что Клоувер трусцой огибает бассейн.
– Баббер, – начала она, достигнув закругленного бортика бассейна, – почему вы такой грубиян? Вечно вы кричите и шумите – вы можете делать что-нибудь тихо?
– А теперь слушай меня, женщина, – сказал Баббер, притягивая ее за руку к себе и понизив голос так, что гости наконец-то избавились от звона в ушах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45