https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/Esbano/
Я всегда хочу быть приятной тебе. – Она по-девичьи беспомощно пожала плечами. – Сегодня вечером я должна быть на телевидении. Знаешь, одно из тех шоу-марафонов, что идут всю ночь; сбор денег для больных артритом. Мне так не хочется участвовать в этой программе. Я должна сказать тебе честно – я безумно хотела найти какую-нибудь отговорку.
– Ты хочешь сказать, чтобы не пришлось идти туда? – Она кивнула и зарделась.
– Ну уж нет! Я думаю, что ты слишком строга к себе. – Чем по-детски беспомощнее становилась Карлотта, тем рассудительнее и увереннее чувствовал себя Ходдинг.
– Я ничего не могла с собой поделать. Это так меня выматывает. И, кроме того, – она выдержала нужную паузу, – не менее важно хорошо вести себя по отношению к друзьям, а ведь мы с тобой стали такими близкими друзьями.
– Я не могу выразить… – начал Ходдинг.
– Нет-нет! – Она приложила надушенную руку к его губам. – Ты ничего не должен говорить. Это я должна благодарить тебя. Мне страшно не хотелось заниматься этим артритом. Я была в ужасе… Все эти люди хотят, чтобы я была очаровательной, а в душе я плачу. Но я не могу этого показать. – Она вздохнула и улыбнулась. – Ну что ж, если я и трусиха, если я и использовала тебя, я что-то должна была предпринять. А что я могла поделать? – Она развела руками и так энергично вздохнула, что Ходдинг почувствовал прохладное дуновение на своих еще влажных волосах. – Я выпишу им чек. – Она пожала плечами. Она храбро вскинула на него глаза и тут же опустила их.
– Ты ничего подобного делать не будешь, – ответил Ходдинг. – Это моя обязанность. В конце концов это я опрокинул на тебя стакан. И я не остался бы у тебя, если бы сам этого не захотел…
– Нет, дорогой, ты не должен так поступать. Мне так стыдно…
– Ну, прекрати, я настаиваю. Как ты думаешь, какова должна быть сумма?
– Дорогой, я и слышать об этом не хочу. Утром я позвоню брокеру и попрошу продать часть акций…
– Пять сотен? Тысяча?
– Нет, по крайней мере, двадцать пять сотен. Мне было бы за себя стыдно… Но что ты делаешь?
– Послушай, оставайся на месте, – строго сказал Ходдинг, склоняясь над чековой книжкой. – Двадцать пять сотен – это изрядная сумма.
– Но я не решилась бы предложить меньше. Эти бедняги рассчитывали на меня.
– Не надо ни о чем беспокоиться, – отозвался Ходдинг, выписывая чек, складывая его вдвое и кладя на ночной столик. – И, послушай, Карлотта, не позволяй им больше использовать себя. Это несправедливо. Ты понимаешь?
Она кивнула и закрыла лицо рукой.
– Иди сюда и поцелуй меня, прежде чем уйти, – попросила она, – но не смотри на меня.
Ходдинг нежно поцеловал ее, мельком увидев – он не сомневался в этом – полные слез глаза, скрытые за пальцами Карлотты.
– Я немного увеличил сумму, – произнес он, выпрямившись и направляясь к выходу, – для тебя.
– Милый, милый мальчик, – пробормотала она.
Едва лишь дверь за ним захлопнулась, Карлотта быстро потянулась за чеком. Тридцать пять сотен долларов! Но она не стала тратить время на самовосхваление. Квартира пропахла камфарой, и комнаты надо было проветрить. Кроме того, она чертовски проголодалась.
В то время как Ходдинг покидал квартиру Карлотты, в одном из западных кварталов Нью-Йорка небольшая процессия направлялась из заведения Макдугала в кафе неподалеку от Четвертой улицы. Впереди шла девушка по имени Ксения в накидке для пианино и туфлях на веревочной подошве. Под мышкой она сжимала посылочный ящик, в котором находились голограммы стихов; другой рукой она умудрялась держать кота по имени Исаак и мужчину по имени Исаак, одетого в костюм маляра и наигрывавшего на ходу на губной гармонике. За ними следовал Баббер Кэнфилд в обнимку с Клоувер. Несмотря на то, что он носил очки, Баббер внимательно смотрел под ноги, чтобы не наступить на шлепавшие сандалии Ксении. Баббер хотел купить губную гармонику, но ему было отказано в этом, и теперь он размышлял – что лучше: купить фабрику губных гармоник или предложить этому парню больше денег, когда представится удобный случай. Что касается кота Исаака и его тезки-мужчины, выпившего полгаллона муската, то он не торопился принимать решения, какими бы неотложными они ни казались.
Позади них, подобно тонкому хвосту воздушного змея, маленькими группками из выцветшего вельвета, тянулись полдюжины других людей более или менее поэтического склада и, как правило, худощавых. Одна из них, девушка по имени Ферн, называвшая себя Голондриной, носила на шее цепь из автомобильных поршневых колец, звеневших при ходьбе. Она жила с Клоувер в одной комнате во время учебы в школе.
Время от времени она простирала тонкую руку – а рост ее был больше 180 сантиметров – и, похлопывая Клоувер по голове, говорила: – Кло-Кло, боже мой!
Все эти звуки – звяканье колец, тихие жалобные звуки губной гармоники, шуршанье пеньковых подошв – гармонировали с дневным шумом городских улиц, и Клоувер пожалела, что уже давно не возвращалась к начатому стихотворению.
Она не раскаивалась в том, что привела Баббера сюда, к этим людям. Его поведение, как она и ожидала, было безупречным. Обладая задатками фанатика или дервиша, Баббер, естественно, был способен принять и по достоинству оценить эти качества в других. Конечная цель их устремлений его мало трогала. Баббера волновали лишь страсть, горение сердца и ума, скорость и накал обновления. Они были созвучны его чувствам. От дилетантов и неверующих он был так же далек, как, например, от Гамлета или высиживания яиц.
Клоувер покрепче сцепила пальцы на его могучей руке и на ходу прижалась животом к его бедру. Это был жест бескорыстной любви.
Когда они наконец добрались до «кафе», оно оказалось выходящим на улицу грязноватым складским помещением с выкрашенными в черный цвет витринами и еще заметными следами старой клеевой краски, сливавшимися в название «Гонкур спортинг гудс». Войдя внутрь, что было не так просто, как могло показаться, так как комната была переполнена и надо было потеснить дюжину посетителей, чтобы открыть дверь, они очутились в помещении, атмосфера которого напоминала внутренность сомкнувшего створки и почившего моллюска, из которого обычно готовят густую похлебку. Очки Баббера сразу же запотели, и он сдвинул их на лоб. В нос ему ударил столь сильный запах вельвета, пропитавшегося потом разгоряченных тел, что он почувствовал себя вернувшимся в детство. Он начал громким хриплым шепотом рассказывать Клоувер о том, как его короткие штанишки чуть не сгорели на плите, но она заставила его замолчать поцелуем.
Понемногу его маленькие глазки привыкли к полутьме, и наконец он разглядел крупного мужчину среднего возраста, усевшегося на стул, стоявший на столе, и считывавшего что-то с катушки кассового аппарата, которую он прикрепил к папке с зажимом. Единственным источником света здесь служил вспыхивающий янтарно-розовым цветом аварийный сигнальный огонь, вроде тех, что используются для предупреждения водителей подъезжающих машин об аварии на дороге. Необычность ситуации усугублялась тем, что человек, державший сигнальный огонь, и тот, кто считывал что-то с рулона, были полицейскими, одетыми в форму, – двое «лучших нью-йоркцев», глубоко погруженных в искусство.
– Двадцать девять, – читал полицейский, – Тридцать семь,
Два по сорока одному,
Семнадцать,
Шесть,
И снова шесть,
Обезьяна и люди,
Два по двадцати девяти,
Девять,
Семьдесят два,
Продолжай, Ладло,
Шестнадцать,
Плюс размер счета,
Выгода для моего,
Четырнадцать,
Восемнадцать,
Двадцать четыре за фунт,
Земля круглая,
Ладло, я сказал, продолжай!
Закончив чтение, полицейский поднял голову, оторвал полоску от рулона и пустил ее по воздуху, пока она не исчезла из виду. Его жест был встречен хором одобрительных вздохов и приглушенным ворчанием двух почитателей из темных глубин этой конуры. Кто-то в круге вспыхивающего света вытащил банку из-под майонеза, и несколько мгновений тонкие пальцы выбивали дробь по ее крышке. Потом банка исчезла, и воцарилась прежняя полная тишина.
– Будь я проклят, – прошептал Баббер, обращаясь к Клоувер, с оттенком уважения и некоторого благоговения.
– Ш-ш-ш, – отозвалась она.
Тогда Баббер заговорил своим обычным вежливым тоном, от которого проснулись бы и призраки мертвых крыс на верфи в ближайшей гавани:
– Посторонись-ка, посторонись, сынок.
Он подошел к полицейскому, все еще сидящему на возвышении со стетсоном на груди, и спросил:
– Ты не против, сынок, если я прочитаю стишок, или это частный клуб?
– Ну почему же, отнюдь нет, сэр, – ответил полицейский, – всех нас одинаковая масса и плотность, никто не выделяется.
– Спасибо, парень, – откликнулся Баббер, – ты вроде неплохой малый, и поэтому я скажу тебе, что Эмбериллиум распадется еще до конца года. Держи пять и тяни наверх.
– Ну что ж, конечно, отец, – неопределенно сказал полицейский, поднимаясь со стула и протягивая руку Бабберу. На самом деле, для того, чтобы втащить бабберовскую тушу на стол понадобились две или три таких руки, и когда он взобрался на возвышение, стало ясно, что света от сигнального огня хватает лишь для того, чтобы осветить массивную золотую пряжку его ремня. Над головой у него зажглась маленькая голубая осветительная лампа, и Баббер, в сдвинутой на затылок шляпе и зацепивший дужки очков за свои маленькие уши, был похож в голубоватом свете на гладкого кита, как его сыграл бы Орсон Уэллс.
– Ну так вот, – промолвил он, прочищая горло. Губная гармоника парня, стоявшего у правого локтя Баббера, издала нежный звук. – Спасибо, сынок, – поблагодарил Баббер, – ну так… – Но тут у его левого каблука раздалась дробь барабана бонго. – Благодарю за помощь, – отозвался Баббер. Флейта все продолжала рассыпать звуки, Баббер обстоятельно вытер лицо пестрым шелковым платком, изготовленным на заказ у Кардена. – Клянусь, у вас тут отличная компания, – заметил он. – А теперь я собираюсь прочитать вам стишок, которому меня научила моя мама. Вы готовы там, внизу, даже если я вас не вижу? – В ответ раздались отрывистые звуки флейты, жалобная мелодия гармоники и звяканье. Они были готовы.
– Хорошо, слушайте:
Убрали в копны хлеб, на клене лист пожух,
Трещат цесарки и кудахчут куры всуе,
От важности надулась утка, а петух
Уселся на заборе и выводит «аллилуйя»…
– Осторожно, отец, – послышался чей-то голос.
– Я сказал, – с достоинством продолжал Баббер, – уселся на заборе и выводит «аллилуйя». Тут я немного пропущу. Но слушайте дальше:
Сорвали с яблонь яблоки, и вот они лежат
В подвале красными и желтыми горами,
Хозяйки варят сидр…
Баббер запнулся и продолжил:
– Дальше идет что-то о мелко порубленных грибах и яблочном повидле, но будь я проклят, если я помню – А ОН С НЕПОКРЫТОЙ ГОЛОВОЙ, – вот, вот оно как – ВЫХОДИТ ПОКОРМИТЬ СКОТИНУ. Убрали в копны хлеб, на клене лист пожух! Ну, что, разве это не миленькая штучка?
Наступила абсолютная, обвальная тишина, такая глубокая, что поскрипывание огромного, ручной работы, кожаного пояса Баббера было слышно через всю комнату. Затем откуда-то раздался возглас: «Браво!» После этого сразу же послышалось женское всхлипывание и, наконец, весьма странный щелкающий звук, похожий на стрекот насекомых. На самом деле звук этот возникал от пощелкивания ногтем большого пальца об ноготь указательного, что в этом заведении заменяло безудержные, почти головокружительные аплодисменты.
Баббер, весьма озадаченный таким приемом, стоял, растерянно моргая, и размышлял – не собирается ли эта саранча съесть его? Но в это время Клоувер, пробившись сквозь толпу, порывисто прижалась к его ноге и сказала:
– Они в восхищении.
– Но… ты не смеешься надо мной?
– Ей-богу, – отозвалась Клоувер.
– Вот это да, будь я проклят, – удивился Баббер. Спустившись вниз, он хлопнул полицейского по плечу. – Послушай, сынок, есть ли какой-нибудь закон, запрещающий мне пригласить этих симпатичных ребят к себе в отель на вечеринку?
– Нет, отец. Где ты остановился? В «Бельвю»?
– Нет, в «Карлайле».
– Шутки шутишь, а, отец? – произнес полицейский, подтолкнув своего напарника.
– Вы не понимаете, – торопливо вмешалась Клоувер. – Баббер, дай мне твою булавку для галстука. – Баббер безропотно извлек булавку, украшенную алмазом величиной с глаз спаниеля. – У вас есть карманный фонарик? – спросила Клоувер у полицейского. Когда тот послушно отдал ей фонарик, Клоувер провела алмазом по стеклу, и послышался характерный скрежещущий звук, который издает лишь настоящий алмаз. – Он один из самых богатых людей Америки, – просто сказала она.
Полицейские посмотрели друг на друга, потом на Клоувер, на Баббера, затем опять друг на друга. – Пойдем, Дарри, пойдем отсюда. Я говорил тебе, что это грязный меньшевистский кабак.
Уходя, полицейские слышали, как Баббер радостно проревел сквозь полумрак:
– Приглашаю всех и каждого отведать барбекю по-техасски с шампанским у меня в «Карлайле». Пусть кто-нибудь позвонит и вызовет несколько лимузинов. Скажите им – пусть пришлют дюжину.
Эти слова были встречены таким громким криком, что кот Ксении, Исаак, за все шесть месяцев своего существования не слышавший ничего громче шепота или смущенного покашливания, естественно, предположил, что разверзлось небо. Он помчался к двери вслед за двумя разочаровавшимися полицейскими, и ни одного из них больше никогда не видели.
Именно по этой причине Ходдинг был разбужен около пяти часов утра Баббером – лично. Ему пришлось надеть купальный халат и подняться наверх, потому что, как заявил Баббер, все эти юнцы осаждают его справа и слева.
К тому времени, как Ходдинг пошатываясь доплелся по коридору из своего номера в номер Баббера, вечеринка была уже на исходе. Управляющий отелем никак не хотел взять в толк, что барбекю по-техасски в три часа утра – это именно то, без чего они не могли обойтись. Однако это затруднение было быстро улажено, когда Баббер пригрозил управляющему позвонить в свой синдикат в Даллас и купить отель – до семи утра по нью-йоркскому времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
– Ты хочешь сказать, чтобы не пришлось идти туда? – Она кивнула и зарделась.
– Ну уж нет! Я думаю, что ты слишком строга к себе. – Чем по-детски беспомощнее становилась Карлотта, тем рассудительнее и увереннее чувствовал себя Ходдинг.
– Я ничего не могла с собой поделать. Это так меня выматывает. И, кроме того, – она выдержала нужную паузу, – не менее важно хорошо вести себя по отношению к друзьям, а ведь мы с тобой стали такими близкими друзьями.
– Я не могу выразить… – начал Ходдинг.
– Нет-нет! – Она приложила надушенную руку к его губам. – Ты ничего не должен говорить. Это я должна благодарить тебя. Мне страшно не хотелось заниматься этим артритом. Я была в ужасе… Все эти люди хотят, чтобы я была очаровательной, а в душе я плачу. Но я не могу этого показать. – Она вздохнула и улыбнулась. – Ну что ж, если я и трусиха, если я и использовала тебя, я что-то должна была предпринять. А что я могла поделать? – Она развела руками и так энергично вздохнула, что Ходдинг почувствовал прохладное дуновение на своих еще влажных волосах. – Я выпишу им чек. – Она пожала плечами. Она храбро вскинула на него глаза и тут же опустила их.
– Ты ничего подобного делать не будешь, – ответил Ходдинг. – Это моя обязанность. В конце концов это я опрокинул на тебя стакан. И я не остался бы у тебя, если бы сам этого не захотел…
– Нет, дорогой, ты не должен так поступать. Мне так стыдно…
– Ну, прекрати, я настаиваю. Как ты думаешь, какова должна быть сумма?
– Дорогой, я и слышать об этом не хочу. Утром я позвоню брокеру и попрошу продать часть акций…
– Пять сотен? Тысяча?
– Нет, по крайней мере, двадцать пять сотен. Мне было бы за себя стыдно… Но что ты делаешь?
– Послушай, оставайся на месте, – строго сказал Ходдинг, склоняясь над чековой книжкой. – Двадцать пять сотен – это изрядная сумма.
– Но я не решилась бы предложить меньше. Эти бедняги рассчитывали на меня.
– Не надо ни о чем беспокоиться, – отозвался Ходдинг, выписывая чек, складывая его вдвое и кладя на ночной столик. – И, послушай, Карлотта, не позволяй им больше использовать себя. Это несправедливо. Ты понимаешь?
Она кивнула и закрыла лицо рукой.
– Иди сюда и поцелуй меня, прежде чем уйти, – попросила она, – но не смотри на меня.
Ходдинг нежно поцеловал ее, мельком увидев – он не сомневался в этом – полные слез глаза, скрытые за пальцами Карлотты.
– Я немного увеличил сумму, – произнес он, выпрямившись и направляясь к выходу, – для тебя.
– Милый, милый мальчик, – пробормотала она.
Едва лишь дверь за ним захлопнулась, Карлотта быстро потянулась за чеком. Тридцать пять сотен долларов! Но она не стала тратить время на самовосхваление. Квартира пропахла камфарой, и комнаты надо было проветрить. Кроме того, она чертовски проголодалась.
В то время как Ходдинг покидал квартиру Карлотты, в одном из западных кварталов Нью-Йорка небольшая процессия направлялась из заведения Макдугала в кафе неподалеку от Четвертой улицы. Впереди шла девушка по имени Ксения в накидке для пианино и туфлях на веревочной подошве. Под мышкой она сжимала посылочный ящик, в котором находились голограммы стихов; другой рукой она умудрялась держать кота по имени Исаак и мужчину по имени Исаак, одетого в костюм маляра и наигрывавшего на ходу на губной гармонике. За ними следовал Баббер Кэнфилд в обнимку с Клоувер. Несмотря на то, что он носил очки, Баббер внимательно смотрел под ноги, чтобы не наступить на шлепавшие сандалии Ксении. Баббер хотел купить губную гармонику, но ему было отказано в этом, и теперь он размышлял – что лучше: купить фабрику губных гармоник или предложить этому парню больше денег, когда представится удобный случай. Что касается кота Исаака и его тезки-мужчины, выпившего полгаллона муската, то он не торопился принимать решения, какими бы неотложными они ни казались.
Позади них, подобно тонкому хвосту воздушного змея, маленькими группками из выцветшего вельвета, тянулись полдюжины других людей более или менее поэтического склада и, как правило, худощавых. Одна из них, девушка по имени Ферн, называвшая себя Голондриной, носила на шее цепь из автомобильных поршневых колец, звеневших при ходьбе. Она жила с Клоувер в одной комнате во время учебы в школе.
Время от времени она простирала тонкую руку – а рост ее был больше 180 сантиметров – и, похлопывая Клоувер по голове, говорила: – Кло-Кло, боже мой!
Все эти звуки – звяканье колец, тихие жалобные звуки губной гармоники, шуршанье пеньковых подошв – гармонировали с дневным шумом городских улиц, и Клоувер пожалела, что уже давно не возвращалась к начатому стихотворению.
Она не раскаивалась в том, что привела Баббера сюда, к этим людям. Его поведение, как она и ожидала, было безупречным. Обладая задатками фанатика или дервиша, Баббер, естественно, был способен принять и по достоинству оценить эти качества в других. Конечная цель их устремлений его мало трогала. Баббера волновали лишь страсть, горение сердца и ума, скорость и накал обновления. Они были созвучны его чувствам. От дилетантов и неверующих он был так же далек, как, например, от Гамлета или высиживания яиц.
Клоувер покрепче сцепила пальцы на его могучей руке и на ходу прижалась животом к его бедру. Это был жест бескорыстной любви.
Когда они наконец добрались до «кафе», оно оказалось выходящим на улицу грязноватым складским помещением с выкрашенными в черный цвет витринами и еще заметными следами старой клеевой краски, сливавшимися в название «Гонкур спортинг гудс». Войдя внутрь, что было не так просто, как могло показаться, так как комната была переполнена и надо было потеснить дюжину посетителей, чтобы открыть дверь, они очутились в помещении, атмосфера которого напоминала внутренность сомкнувшего створки и почившего моллюска, из которого обычно готовят густую похлебку. Очки Баббера сразу же запотели, и он сдвинул их на лоб. В нос ему ударил столь сильный запах вельвета, пропитавшегося потом разгоряченных тел, что он почувствовал себя вернувшимся в детство. Он начал громким хриплым шепотом рассказывать Клоувер о том, как его короткие штанишки чуть не сгорели на плите, но она заставила его замолчать поцелуем.
Понемногу его маленькие глазки привыкли к полутьме, и наконец он разглядел крупного мужчину среднего возраста, усевшегося на стул, стоявший на столе, и считывавшего что-то с катушки кассового аппарата, которую он прикрепил к папке с зажимом. Единственным источником света здесь служил вспыхивающий янтарно-розовым цветом аварийный сигнальный огонь, вроде тех, что используются для предупреждения водителей подъезжающих машин об аварии на дороге. Необычность ситуации усугублялась тем, что человек, державший сигнальный огонь, и тот, кто считывал что-то с рулона, были полицейскими, одетыми в форму, – двое «лучших нью-йоркцев», глубоко погруженных в искусство.
– Двадцать девять, – читал полицейский, – Тридцать семь,
Два по сорока одному,
Семнадцать,
Шесть,
И снова шесть,
Обезьяна и люди,
Два по двадцати девяти,
Девять,
Семьдесят два,
Продолжай, Ладло,
Шестнадцать,
Плюс размер счета,
Выгода для моего,
Четырнадцать,
Восемнадцать,
Двадцать четыре за фунт,
Земля круглая,
Ладло, я сказал, продолжай!
Закончив чтение, полицейский поднял голову, оторвал полоску от рулона и пустил ее по воздуху, пока она не исчезла из виду. Его жест был встречен хором одобрительных вздохов и приглушенным ворчанием двух почитателей из темных глубин этой конуры. Кто-то в круге вспыхивающего света вытащил банку из-под майонеза, и несколько мгновений тонкие пальцы выбивали дробь по ее крышке. Потом банка исчезла, и воцарилась прежняя полная тишина.
– Будь я проклят, – прошептал Баббер, обращаясь к Клоувер, с оттенком уважения и некоторого благоговения.
– Ш-ш-ш, – отозвалась она.
Тогда Баббер заговорил своим обычным вежливым тоном, от которого проснулись бы и призраки мертвых крыс на верфи в ближайшей гавани:
– Посторонись-ка, посторонись, сынок.
Он подошел к полицейскому, все еще сидящему на возвышении со стетсоном на груди, и спросил:
– Ты не против, сынок, если я прочитаю стишок, или это частный клуб?
– Ну почему же, отнюдь нет, сэр, – ответил полицейский, – всех нас одинаковая масса и плотность, никто не выделяется.
– Спасибо, парень, – откликнулся Баббер, – ты вроде неплохой малый, и поэтому я скажу тебе, что Эмбериллиум распадется еще до конца года. Держи пять и тяни наверх.
– Ну что ж, конечно, отец, – неопределенно сказал полицейский, поднимаясь со стула и протягивая руку Бабберу. На самом деле, для того, чтобы втащить бабберовскую тушу на стол понадобились две или три таких руки, и когда он взобрался на возвышение, стало ясно, что света от сигнального огня хватает лишь для того, чтобы осветить массивную золотую пряжку его ремня. Над головой у него зажглась маленькая голубая осветительная лампа, и Баббер, в сдвинутой на затылок шляпе и зацепивший дужки очков за свои маленькие уши, был похож в голубоватом свете на гладкого кита, как его сыграл бы Орсон Уэллс.
– Ну так вот, – промолвил он, прочищая горло. Губная гармоника парня, стоявшего у правого локтя Баббера, издала нежный звук. – Спасибо, сынок, – поблагодарил Баббер, – ну так… – Но тут у его левого каблука раздалась дробь барабана бонго. – Благодарю за помощь, – отозвался Баббер. Флейта все продолжала рассыпать звуки, Баббер обстоятельно вытер лицо пестрым шелковым платком, изготовленным на заказ у Кардена. – Клянусь, у вас тут отличная компания, – заметил он. – А теперь я собираюсь прочитать вам стишок, которому меня научила моя мама. Вы готовы там, внизу, даже если я вас не вижу? – В ответ раздались отрывистые звуки флейты, жалобная мелодия гармоники и звяканье. Они были готовы.
– Хорошо, слушайте:
Убрали в копны хлеб, на клене лист пожух,
Трещат цесарки и кудахчут куры всуе,
От важности надулась утка, а петух
Уселся на заборе и выводит «аллилуйя»…
– Осторожно, отец, – послышался чей-то голос.
– Я сказал, – с достоинством продолжал Баббер, – уселся на заборе и выводит «аллилуйя». Тут я немного пропущу. Но слушайте дальше:
Сорвали с яблонь яблоки, и вот они лежат
В подвале красными и желтыми горами,
Хозяйки варят сидр…
Баббер запнулся и продолжил:
– Дальше идет что-то о мелко порубленных грибах и яблочном повидле, но будь я проклят, если я помню – А ОН С НЕПОКРЫТОЙ ГОЛОВОЙ, – вот, вот оно как – ВЫХОДИТ ПОКОРМИТЬ СКОТИНУ. Убрали в копны хлеб, на клене лист пожух! Ну, что, разве это не миленькая штучка?
Наступила абсолютная, обвальная тишина, такая глубокая, что поскрипывание огромного, ручной работы, кожаного пояса Баббера было слышно через всю комнату. Затем откуда-то раздался возглас: «Браво!» После этого сразу же послышалось женское всхлипывание и, наконец, весьма странный щелкающий звук, похожий на стрекот насекомых. На самом деле звук этот возникал от пощелкивания ногтем большого пальца об ноготь указательного, что в этом заведении заменяло безудержные, почти головокружительные аплодисменты.
Баббер, весьма озадаченный таким приемом, стоял, растерянно моргая, и размышлял – не собирается ли эта саранча съесть его? Но в это время Клоувер, пробившись сквозь толпу, порывисто прижалась к его ноге и сказала:
– Они в восхищении.
– Но… ты не смеешься надо мной?
– Ей-богу, – отозвалась Клоувер.
– Вот это да, будь я проклят, – удивился Баббер. Спустившись вниз, он хлопнул полицейского по плечу. – Послушай, сынок, есть ли какой-нибудь закон, запрещающий мне пригласить этих симпатичных ребят к себе в отель на вечеринку?
– Нет, отец. Где ты остановился? В «Бельвю»?
– Нет, в «Карлайле».
– Шутки шутишь, а, отец? – произнес полицейский, подтолкнув своего напарника.
– Вы не понимаете, – торопливо вмешалась Клоувер. – Баббер, дай мне твою булавку для галстука. – Баббер безропотно извлек булавку, украшенную алмазом величиной с глаз спаниеля. – У вас есть карманный фонарик? – спросила Клоувер у полицейского. Когда тот послушно отдал ей фонарик, Клоувер провела алмазом по стеклу, и послышался характерный скрежещущий звук, который издает лишь настоящий алмаз. – Он один из самых богатых людей Америки, – просто сказала она.
Полицейские посмотрели друг на друга, потом на Клоувер, на Баббера, затем опять друг на друга. – Пойдем, Дарри, пойдем отсюда. Я говорил тебе, что это грязный меньшевистский кабак.
Уходя, полицейские слышали, как Баббер радостно проревел сквозь полумрак:
– Приглашаю всех и каждого отведать барбекю по-техасски с шампанским у меня в «Карлайле». Пусть кто-нибудь позвонит и вызовет несколько лимузинов. Скажите им – пусть пришлют дюжину.
Эти слова были встречены таким громким криком, что кот Ксении, Исаак, за все шесть месяцев своего существования не слышавший ничего громче шепота или смущенного покашливания, естественно, предположил, что разверзлось небо. Он помчался к двери вслед за двумя разочаровавшимися полицейскими, и ни одного из них больше никогда не видели.
Именно по этой причине Ходдинг был разбужен около пяти часов утра Баббером – лично. Ему пришлось надеть купальный халат и подняться наверх, потому что, как заявил Баббер, все эти юнцы осаждают его справа и слева.
К тому времени, как Ходдинг пошатываясь доплелся по коридору из своего номера в номер Баббера, вечеринка была уже на исходе. Управляющий отелем никак не хотел взять в толк, что барбекю по-техасски в три часа утра – это именно то, без чего они не могли обойтись. Однако это затруднение было быстро улажено, когда Баббер пригрозил управляющему позвонить в свой синдикат в Даллас и купить отель – до семи утра по нью-йоркскому времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45