На что мы тратим это время?
Он взглянул на Сильвию и утонул в глубине ее глаз. Синие, сине-фиолетовые, темно-голубые – как описать их? Недолгий срок на этой земле, и только малая часть его – рядом с Сильвией. Ведь и она состарится и перестанет быть Сильвией; и она умрет; и затем в течение десяти миллионов лет он сможет общаться с ее душой. Нет, нет! Какой толк в этой загробной жизни, если нельзя видеть Сильвию, касаться ее, держать ее в объятиях? Да, и красота должна погибнуть. Здесь, под этим надгробьем ...как это говорится? “Здесь, под этим надгробьем, упокоилась та, что прекрасна и смертна, как сама Красота...” Что ж, во всяком случае, что у меня было, то было.
В наступившем молчании Сильвия перехватила взгляд Элис и показала ей на бокал Хильдершема.
– Спасибо, – сказал Хильдершем, отмеряя пальцем, докуда наполнить бокал. – Спасибо. Разумеется, я понимаю вашу точку зрения. Ну конечно, если мы располагаем таким коротким отрезком времени, наша первая обязанность – не тратить его зря.
На серебряно-сером столе в комнате с серебристо-серыми стенами голубые свечи в голубых стеклянных подсвечниках дожидались, но еще не дождались, когда придет их черед; золотистое солнце, внезапно исчезнувшее за холмом, оставило после себя невероятную красоту, как будто каждый цветок, существуя последний миг, отдавал весь жар своих красок. Через минуту это великолепие померкнет, улетит подобно вздоху.
– Я понимаю, о чем ты, – сказала Сильвия и посмотрела в открытое окно туда же, куда и Реджинальд, вдаль.
Хильдершем, подумав, понял, что ему никто не ответил.
– Другими словами, – заключил он беседу, – наша первейшая обязанность сохранять наши жизни для нас самих и наших ближних.
Грейс согласилась. Грейс всегда нравились рыбные блюда, которые подавали у Сильвии. Она подумала, что надо непременно снова расспросить ее... и еще не забыть отослать Джимми перчатки для крикета... Отдать в починку старенькой миссис Хеткот теплое белье. Не следовало бы говорить о религии при Элис. Это портит слуг.
– Что же мы будем делать в мире ином? – вздохнул Реджинальд. – Я не собираюсь спорить, просто спрашиваю.
– Естественно, это будет совершенно другая жизнь. Трудно себе представить, какая. По-видимому, наш долг там будет совершенно ясен нам, как для меня ясен мой здесь. – Слова приходили ему на ум сами, отличные, подходящие слова. Он ощущал себя мудрым, знающим цену тому, что говорит. К тому же отличное вино. Миссис Уэллард совершенно очаровательна. Ему было легко и хорошо.
– Дорогая, рыба просто великолепна. Правда, Фарли? Мы всегда говорим...
Элис вышла из комнаты. Можно свободно разговаривать о рыбе и о бессмертии.
– Вам понравилось? – с жаром спросила Сильвия. – Я обязательно передам миссис Хоскен. Она всегда бывает рада, когда вы приходите к обеду, она знает, что вам по вкусу ее стряпня.
– Мне нравится ваш рейнвейн, – обратился Хильдершем к хозяину с чисто мужским разговором. – Тонкий букет.
– Тогда продолжим?
– С удовольствием. Это мой любимый. Скажите мне... – Он пригубил и склонил голову, как бы прислушиваясь к чему-то. – Девяносто седьмого года, верно?
У Реджинальда было искушение согласиться, но он решил наугад сказать: “Девяносто девятого”. Хильдершем произнес: “А!”, принимая поправку как подтверждение – даже больше, чем просто подтверждение. Грейс в очередной раз поразилась умению мужчин разбираться в винах. Реджинальд в очередной раз поразился тому, как легко прослыть знатоком. Сильвия сказала:
– Наверное, пора зажечь свечи. Ты не займешься этим, дорогой?
И свечи были зажжены.
II
Грейс и Сильвия вошли в гостиную. Большая белокурая, пышноволосая, растрепанная голова и розовая шея Грейс, все остальное скрыто под просторным бархатным платьем абрикосового цвета: изящная сияющая головка Сильвии и ее золотистое тело, открытое – или скрытое – платьем ровно настолько, насколько позволял сегодняшний вечер.
– Ты не носишь свои платья, – говорил ей Реджинальд. – Ты срастаешься с ними. Не случалось ли тебе по ошибке надеть одно платье на другое?
Грейс, как только они вошли в дверь, сказала, полуобернувшись:
– Джимми поехал к школьному товарищу на неделю. Я не рассказывала тебе? Играть в крикет. Некая миссис Тейлор пригласила его. Мне не очень нравится отпускать детей к чужим людям. Но думаю, там все в порядке. Письмо было очень милое.
– Джимми прекрасно играет в крикет, да? Останемся здесь или выйдем в сад?
– Как хочешь, дорогая. Хотя, давай посидим здесь немного. Какое изумительное платье, Сильвия.
– Тебе нравится?
– Очень, а мне идет мое, правда? Фарли не нравится, но мужчины такие странные. Твой муж тоже?
– Ты о чем?
– Им не нравится вещь, а почему, они объяснить не могут. Я была в розовом шифоновом платье, когда Фарли сделал мне предложение. Ты помнишь, что тогда носили? Нет, не можешь помнить – тысяча девятьсот восьмой год. И что бы я сейчас ни надела... для них-то мода почти не изменилась...
– Реджинальд всегда замечает все. Куплю ли я новую шляпную булавку или другую мелочь. Это очень приятно.
– Конечно, но Фарли сейчас так занят. К тому же трудно сохранить фигуру, родив четырех детей. Во всяком случае, для женщины моего сложения. Тоненькие, конечно, могут. Но я не представляю себе, как жила бы без них. А Фарли, что я ни надену, все вспоминает то розовое платье. У тебя новое колечко?
Сильвия сняла с пальца кольцо и протянула Грейс.
– Это по случаю выхода книги. Красивое, правда? Мне очень нравится оправа.
– Как вообще платят за книги? С каждого проданного экземпляра?
– Да, и не очень много. Девять пенсов.
– Может получиться неплохая сумма. Сколько девятипенсовиков в фунте? Джимми такие вещи соображает мгновенно.
– Сорок шестипенсовиков, да?
– Верно, значит, шестьдесят девятипенсовиков, значит, если продать шестьдесят экземпляров.. Нет, не шестьдесят, не может быть. Потому что если шестипенсовиков сорок... – Она отдала Сильвии ее кольцо. – Очень красивое. Я никогда не показывала тебе свое? – Она, чуть поморщившись, стянула с пальца одно из своих колец. – Оно принадлежало моей прапрабабке Рамзи, точнее, моя мать была ее внучатой племянницей. Я редко ношу его в последнее время, оно стало мне маловато, но сегодня решила надеть. Посмотри, что там написано. Конечно, сейчас можно подумать, что это ненастоящий изумруд, но раньше часто делали такие оправы.
Сильвия прочла на крошечной медной пластинке внутри кольца: “Агата – Ричард. До самой смерти”.
– Это было ее обручальное кольцо. А Ричарда убили на поединке на песчаном берегу в Кале на следующий день.
– Какой ужас! Из-за нее?
– Да. Это произошло в каком-то клубе. Она считалась красавицей и многим нравилась, многие хотели бы жениться на ней, и вот Ричард Пенросс, так его звали, вошел в зал, как раз когда один человек говорил... ах, дорогая, он... ну, как это бывает у Шекспира... он бился об заклад, что проведет с нею ночь. Конечно, никто не знал, что она обручилась с Ричардом, – не стал бы он так говорить, если бы знал... А Ричард вошел – ты представляешь!
– Грейс, какой ужас!
– Да, и это чистая правда. Мне рассказывала мать. Конечно, когда я уже вышла замуж. Тот, другой, даже не был ранен, но ему пришлось уехать за границу. Что было совершенно неправильно в этих дуэлях – часто погибал не тот человек. Я рада, что дуэли запретили.
Сильвия не могла оторвать взгляда от крохотных изящных букв на медной пластинке: “Агата – Ричард. До самой смерти”.
– Грейс, а это правда? – спросила она шепотом. – Что она была... из таких женщин? – Сильвия кивнула в сторону кольца.
– Конечно, нет, дорогая! – Грейс была оскорблена предположением. Затем, чуть подумав, сказала: – А впрочем, кто знает. В конце концов это только прапрабабка, да и то не по прямой линии. То есть мать происходит от ее брата... кто знает – в те времена, судя по тому, что иногда читаешь, всякое бывало. Спасибо, дорогая. – Сильвия отдала ей кольцо. – Я никогда не задумывалась над этим. Возможно, что и из таких.
– Ты вернула мне?..
– Да, вернула. Прелестное.
– По-моему, тоже. – Сильвия любовалась кольцом, крутя его на пальце.
– Как все это сложно, правда? – продолжала Грейс. – Ты счастливая, у тебя нет дочерей. Сильвия, тебе мать что-нибудь рассказывала?
– Мало... Почти... Нет, в сущности, ничего.
– Ну да. Я тоже потом это поняла... Я думаю, мне следует поговорить с девочками. Как они сейчас быстро растут! Агата на будущий год в мае поедет в пансион, наверное, я могу подождать до тех пор. – Сильвия смотрела на нее, широко открыв глаза. – Нет, нет, не в ее честь. У Фарли в семействе тоже были Агаты. – Она довольно улыбнулась. – Так что будем надеяться на лучшее. Наверное, ужасно, когда мать говорит так о своей дочери, но ты же знаешь, что я имею в виду.
Сильвия серьезно кивнула.
– Ты просто невероятно хороша! – воскликнула Грейс, вскакивая с кресла. – Я думаю, муж без ума от тебя!
А вот это только наша тайна – румянец цвета дикой розы выступил на щеках Сильвии. Она встала и повернулась к окнам.
– Пойдем пройдемся по саду. Сегодня чудесный вечер.
– Как я рада, что книжка идет хорошо, – сказала Грейс Хильдершем, следуя за ней. – Какой у тебя талантливый муж! А наши дети его просто обожают!
III
– Долейте себе.
– Спасибо. – Буль-буль-буль. – Джимми включили в сборную школы, я не говорил вам? – Он подвинул графин ближе к Реджинальду.
– Молодчина. Ему остался еще год, верно?
– Да, он молодец. Поговаривают даже о стипендии. Но я уже записал его в Винчестер. Это осложняет дело. Я не знаю, достаточно ли он подготовлен, чтобы там учиться, но не хотел бы, чтобы он учился в другом месте.
– А школьная стипендия не имеет значения для вас?
– В финансовом отношении, я думаю, это не так важно. Но мальчикам нравится получать стипендии. Всегда лестно упомянуть об этом.
– Да, но вы же не пошлете мальчика учиться не туда, куда хотите, только из-за того, что школа дает ему стипендию в рекламных целях.
Хильдершем пожал плечами и выпил глоток вина.
– Или пошлете? – спросил Реджинальд, попыхивая трубкой.
– Я думаю, отношение школы тоже надо учитывать – до некоторой степени.
Что, он действительно так думает, мелькнуло у Реджинальда, или мстит мне за историю с водой?
– А кем он хочет быть? Он уже решил?
– Нет, я еще не решил. Возможно, адвокатура, с перспективой заниматься впоследствии политической деятельностью.
– Вы совсем не советовались с ним? Я ведь не отец, я просто спрашиваю.
– Мой дорогой Уэллард, он хотел бы стать пиратом.
– Что ж, если он займется политикой, выйдет почти то же.
– Или профессиональным игроком в крикет. Кстати, вы были у Тайлеров?
– Нет. А кто это?
– Люди, которые купили Монкс-кросс.
– Ах да. Нет, мы почти ни к кому не ходим. Думаю, что по моей вине. Терпеть не могу завязывать отношения с людьми по соображениям географическим.
– Вам не кажется, что с таким же успехом можно не терпеть быть англичанином?
– Нет. Но сказано неплохо, – улыбнулся Реджинальд. – Я понял вашу мысль. Что ж, исправимся и на следующей неделе выберемся к Тайлерам.
– В этом-то все дело, – заметил Хильдершем, разглядывая кончик своей сигары.
– А! – воскликнул Реджинальд, пряча улыбку. – Мы не любим нашего брата англичанина. Почему же?
– Англичанина!
– Так. Вы мне все объяснили.
– Какой-то еврей-разносчик, который перед войной торговал неизвестно чем, а после подписания перемирия оказался миллионером. Для меня этого достаточно.
– Что-то я сегодня расположен спорить, – сказал Реджинальд. – Мне известен человек, который до войны был просто мелким дворянином, а когда было подписано перемирие, оказался графом... Его фамилия Хейг.
Хильдершем вежливо хмыкнул и заметил, что, если рассуждать всерьез, он не считает Тайлеров подходящим знакомством.
– Что вы не принимаете в нем, кроме вероисповедания?
– Он сколотил состояние на войне. Мне этого достаточно. Возможно, он не совершил ничего нечестного, но деньги он нажил на войне. Этого достаточно для каждого. Вам или мне было бы стыдно, если бы после войны мы оказались богаче, чем были до.
– Простите, что я опять привожу в пример Хейга, но разве с ним... э-э-э... не произошло то же самое?
– Мой дорогой Уэллард, не думаете ли вы, что деньги, присуждаемые парламентским актом за заслуги перед родиной...
– Нет, не думаю. Но до сих пор все сказанное о Тайлере в равной степени может быть отнесено к Хейгу и к тысяче ваших знакомых. Если солдаты считают войну исключительно своим делом, пусть занимаются ею сами и не прибегают к помощи гражданских лиц. А если помощью гражданских лиц пользуются, то они имеют такое же право извлекать из войны выгоду, как и солдаты.
– Только если они согласятся в той же мере рисковать. Каждый солдат рискует жизнью.
– Не каждый. Позвольте заметить, что вы рисковали значительно больше Хейга, а получили гораздо меньше, чем он.
– Уж не хотите ли вы сказать, что мои заслуги перед Англией больше, чем заслуги Хейга? – спросил Хильдершем с сарказмом.
– Я не собираюсь сравнивать ничьи заслуги. Я не знаю, снабжал ли Тайлер армию обувью, пуговицами или штыками. Но если это было нужно стране, значит, он служил ей. А если страна тратит пять миллионов в день на то, что ей нужно, очевидно, что довольно много людей могут разбогатеть на этом.
– Я предпочитаю компанию тех, кто этого не сделал. За исключением тех, кто действительно совершил нечто значительное.
– Тогда налейте себе еще, это может оказаться ваша последняя рюмка в этом доме. – Реджинальд подвинул ему графин. – Поскольку перед вами типичный образчик разбогатевшего на войне человека,
– Вы? Ерунда! – Все же Хильдершему сделалось немного не по себе.
– Вовсе нет. Я влачил жалкое существование банковского служащего, когда началась война. И должен был вернуться к тому же. Но мой дальний родственник, сын весьма богатой дамы, погиб в последние дни войны. Его мать не пережила этого и, умирая, оставила свое состояние единственному родственнику, которого видела всего раз в жизни, когда он был мальчишкой. Мне. Вот так. Если бы не война, мы бы не сидели здесь сейчас с вами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34