Тогда, смочив свою ладонь, Рихард осторожно вытер лицо мальчика. На губах больного появилась слабая улыбка. Вынув из кармана белый платок, Рихард завязал больные глаза ребенка, поднял его с опилок, на которых тот лежал, и завернул в свою шинель.
«У бедняжки на ногах рваные башмачки…» – вспомнил Рихард слова Отто Палвица.
Когда он вынес мальчика на свет и увидел, в каком он состоянии, то понял, почему Палвиц не захотел жениться на той, которая могла допустить, чтобы ее дитя попало в такие руки. Если бы кирасир мог увидеть сейчас своего сына, он, верно, убил бы бездушную женщину, носившую на пальце его обручальное кольцо.
Рихард до самой пролетки нес мальчика на руках. Каса не отставала от него. Ведь надо было довести дело до конца, надо было выяснить, кто же заплатит ей за содержание ребенка?
Усадив маленького Карла в экипаж, Рихард вынул кошелек и отсыпал женщине кучу монет.
– В награду за хороший уход!..
Каса увидев, что полученная сумма вдвое превышала ту. что ей причиталась, рассыпалась в изъявлениях благодарности. Однако Рихард резко оборвал ее:
– Вот что, Каса! Сейчас я сожалею лишь об одном – что мы не живем в те времена, когда сжигали ведьм. Если бы вас жгли на костре, я охотно пришел бы полюбоваться этим зрелищем.
Так любезно распрощался Рихард с бездушной женщиной.
Проезжая околицей деревни, он внимательно разглядывал расположенный несколько поодаль погост. Там виднелись длинные ряды крошечных могилок, обозначенных белыми и сине-зелеными крестиками. И ему почудилось, что низенькие, торчащие из земли кресты, – это головы кайманов, угрожающе высунувших своп пасти из мутных вод. Только ту страшную казнь, которую кайманы совершают за минуту, здешние чудовища затягивают на несколько лет.
Добравшись до Пешта, Рихард приказал везти себя прямо в детскую больницу.
Однако не подумайте, что это – государственное заведение. Отнюдь нет. Больница создана на пожертвования добросердечных граждан, а забота казны направлена на то, чтобы изымать из этой суммы несколько тысяч форинтов в виде налога, иначе говоря, обирать несчастных и обездоленных, нуждающихся в сострадании, потому что они дети, и больные дети. Но ведь «Астарта голодает» – и государственный бюджет не гнушается даже детской кашкой!
Рихард нашел самое подходящее место для ребенка Отто Палвица; здесь ему спасут жизнь.
Он внес в банк значительную сумму денег, так что одних процентов с них должно было хватить на содержание и обучение мальчика; кроме того, он зарегистрировался в городском магистрате, как попечитель ребенка. Теперь Отто Палвиц мог спокойно спать в земле.
На другой день в Будапеште состоялись грандиозные торжества.
Погибших в битве героев хоронили с торжественной пышностью, как и подобает делать победоносной нации. Грудь доблестных воинов, отличившихся при штурме крепости, украсили орденами, а благодарные жители Пешта устроили в их честь великолепное пиршество.
Рихард с нетерпением ждал окончания празднества, Он спешил в детскую больницу; не стало ли лучше маленькому Карлу?
Эфиальт
Ненавижу свое отечество!
Есть ли на свете слова более позорные и кощунственные, вызывающие содрогание у людей?
Неужели кто-либо способен испытывать столь чудовищное чувство?
Неужели существует человек, способный действовать под влиянием подобных чувств?
Истории известны великие люди, произносившие столь кощунственные слова, но все они сами изнемогали затем под их тяжестью.
Изгнанный из Рима Кориолан с ненавистью захлопнул ворота родного города, но когда наступил час мести, он, плача как ребенок, повернул вспять.
Шаламон, лишенный народом короны, разразился проклятиями и убежал с поля брани, но все же кающимся отшельником вернулся в родные места, чтобы благословить отчизну на пороге фехерварского храма!
Велизарий трижды проникался ненавистью к неблагодарному отечеству, но когда враг подходил к его рубежам, он трижды спасал родину от грозной опасности. Последнее горькое разочарование его подкосило.
Престарелый Фоскари, возненавидевший отчизну, умер от разрыва сердца.
Боливар, исполнившись вражды к родной стране, швырнул ей корону, но сражаться против нее не стал.
Пал Бельди предпочел погибнуть в темнице, но не принял чужеземной помощи, которая сделала бы его владыкой отечества, против которого он восстал.
А распятый на кресте Христос изрек: «Отче, прости им», – испрашивая тем самым прощение своим соотечественникам, сынам Иудеи, которых всего три дня назад он столь гневно предавал анафеме.
Одна мысль о ненависти к родине способна надломить и лишить сил всякого, будь то простой смертный, демон или даже бог, ибо душа каждого неотделима от родной земли, которую он вздумал ненавидеть!
Ненавидеть родину нельзя, ни у одного человека не достанет душевных сил для этого. Но продать ее можно, – нужно только вовсе не иметь души.
Эфиальт не испытывал ненависти к Элладе, но он продал ее.
Мы далеки от того, чтобы возводить на пьедестал пигмеев, изображая их какими-то демонами. Эфиальт вовсе не был демоном. Вероятно, Паусаниас обошел его при распределении должностей, или он был побежден в олимпийских играх каким-нибудь фиванцем, или, может, он хотел жениться на богатой вдовушке, а та отвергла его руку; или же, подобно поклонникам Эпикура, не располагая достаточными средствами, он сильно страдал от кредитов, а архонты не заступились за него, между тем Ксеркс обнадежил Эфиальта, что после захвата Эллады поставит его сатрапом над Фессалией. Должно быть, так и было. И, соблазненный посулами, Эфиальт объявил, что ненавидит свою отчизну. Но он говорил неправду, – ему лишь хотелось поживиться на ее счет.
Радостное ликование, царившее в стенах Будапешта, породило эхо.
Это долетевшее от вершин Карпатских гор эхо – было русским гимном.
Победное ликование в Будапеште провозглашало!
– Да здравствует всемирная свобода!
А эхо Карпат гудело в ответ!
– Царь всемогущ!
На вершине одной из карпатских гор, на высоте трех тысяч шестисот футов над уровнем моря, кутила веселая компания: лилось вино, звучала музыка.
С высоты открывалась чудесная панорама раскинувшегося внизу края. Темные хвойные леса обрамляли о двух сторон этот пейзаж. Вдали чернела уходящая грозовая туча. На ее сумрачном фоне заходящее солнце причудливо раскинуло двойную дугу радуги. Преломляясь сквозь внутренний, более яркий ее полукруг, ландшафт приобретал волшебную, многоцветную окраску, все в природе принимало цвета и оттенки радуги: золотисто-румяные леса и позолоченные зеленоватые башни и колокольни, лиловатое, со стальным отливом озеро. Внутри этого сказочного, райского круга можно было насчитать двадцать две разбросанные по долине деревушки. Из глубины лесной чащи повсюду пробивались многочисленные ручьи. От их блеска все вокруг, казалось, усыпано тысячью зеркальных осколков. Благодатный край, одетый зеленым бархатом всходов! Его первобытную красу умножил человеческий труд; он украсил его проезжими дорогами, городами, в которых высились башни и колокольни. Доносившийся снизу стук сукновальных колотушек и удары кувалд возвещали о том, что в округе процветают промыслы.
Солнце клонилось все ниже к закату, радуга все выше поднималась в небо, туча уходила все дальше и дальше, а пейзаж ширился и раздвигался. На горизонте ужа стали видны очертания вулканической горы, склоны которой усыпаны виноградниками; это – родина самого знаменитого в мире вина.
Панорама напоминала ту, которую на мгновенье показал Моисею бог, когда разрешил ему взглянуть с вершины горы Нэбо на обетованную землю – страну Ханаанскую!
Это была Венгрия!
Веселившаяся на макушке горы компания зачарованно взирала на эту панораму.
Здесь были только мужчины, только воины, – офицеры оренбургского полка, русская лейб-гвардия, знатные черкесские и мусульманские воины. И среди этого иноземного войска находились лишь двое штатских, два венгра. Один из них – Бенце Ридегвари, другой – Зебулон Таллероши.
Беседа велась на немецком языке. Среди русских офицеров немецкий язык был так же распространен, как французский среди пруссаков.
– Вот поглядите, – воскликнул Бенце Ридегвари, после того как перечислил названия городов и деревень, разбросанных в глубине долины, – эта дорога ведет в Константинополь!
Его слова были встречены громким криком:
– Ура! Да здравствует царь!
Зазвенели бокалы, и все обнажив головы, запели царский гимн.
Ридегвари пел вместе с другими гимн по-русски.
– Почему ты не поешь, Зебулон? – спросил он у задумавшегося старика.
– Голос у меня, как у павлина, – ответил опечаленный муж.
Слетая с горной кручи, гимн далеко разносился по окрестностям. Внизу, по длинной столбовой дороге, нескончаемой вереницей шли конные полки самодержца российского. Солдаты подхватывали долетавший до их слуха гимн. Можно было не знать и не понимать его слов, но мелодия, тревожная и мистическая, то полная угрозы, то исполненная скорби, не оставляла сомнения в том, что эта песня всероссийского самодержца обращена к отважным народам, которые пока еще гордятся тем, что свободны. То звучала из-за скал песня Гога и Магога.
– Взгляни, – сказал Ридегвари, притянув поближе к себе Зебулона, – по дороге, что лежит под нами, сейчас проходят четыре кавалерийских полка. Один – великой княгини Ольги Николаевны, другой, гусарский, – цесаревича, третий, уланский, – Ольвиопольский, а четвертый – это мусульманская конница. В каждом полку все лошади одной масти: в полку Ольги Николаевны – серые, в полку цесаревича – каурые, кони уланского полка – вороные, а мусульманские кони – гнедые. Дальше едут донские казаки и Вознесенские уланы; за ними следуют артиллерия, пехотные полки и, наконец, обоз. А еще дальше – второй, третий корпуса. Ведь это восьмидесятитысячное войско!
Ридегвари сжал руку Зебулона.
– Уже близки дни нашего торжества! Теперь-то мы раздавим своих врагов! Этот жалкий сброд не устоит, рассыплется перед такой громадной силой.
Лицо его сияло. Чтобы лучше насладиться этим зрелищем, он встал у самого края отвесной стены, вздымавшейся из глубины соснового леса на сто футов и покрытой сверху густым ковром травы.
Зебулон Таллероши заглянул с кручи в раскрывшуюся бездну, и у него на мгновение мелькнула мысль: а что, если ему схватить своего милого друга и, как сделал Титус Дугович с турком, ринуться вместе с Ридегвари в эту пропасть?!
– Да поможет мне бог! Только бы пять моих дочерей не засиделись в девках!
Солнце уже закатилось за горизонт. Огненный шар, еще пылавший на краю неба, был уже не дневным светилом, а лишь его отражением, оптическим обманом. Радуга еще стояла в небе, но была уже не семицветной, а сплошь огненно-красной.
На дорогах в долине по-прежнему звучал царский гимн. Русская кавалерия входила в город.
Зебулону Таллероши сложившаяся ситуация была совсем не по душе. Поначалу, когда вместе с Ридегвари ему почти все время приходилось проводить в разъездах, знакомиться с иностранными сановниками, получать высокие награды, он воображал, что выполняет серьезную роль в высокой политике; это льстило его самолюбию и тешило его. Ему казалось, что эта высокая политика мирно уладит положение.
Зебулон надеялся, что царская дипломатия выступит посредником между воюющими сторонами, и те проявят уступчивость, последуют доброму совету.
Прежде всего ему хотелось, чтобы были отменены дебреценские чрезвычайные законы. Потом, думалось ему, в крайнем случае, нынешнему кабинету министров придется сложить полномочия, генерал-губернаторы будут смещены, а на их место назначат новым. Он надеялся, что Государственному собранию нового созыва предложат признать долг казны в двести миллионов. А некоторым крупным деятелям, возможно, дадут и паспорт на выезд в Америку.
Но теперь, смекнув, что назревает большая беда, Таллероши сразу потерял всякую охоту заниматься «высокой политикой», – не так он все это себе представлял.
Конечно, он не стал бы возражать, если бы образумили Гергё Бокшу и подобных ему удальцов. Но постоянно держать над пламенем свечи карту Венгрии, родины, из которой Бокша со своими молодцами прогнал его, Зебулона, и взирать, как она сгорает дотла, – нет, этого не могла вынести его чувствительная душа!
После веселого пикника, во время которого Таллероши пировал в блестящей компании знатных иностранцев, он вместе с Ридегвари возвращался в коляске в город, расположенный в долине.
По дороге Зебулон разоткровенничался.
– Увы, силища у них действительно громадная. Не знаю, как сумеют устоять против нее те, внутри нашей страны!
– Fuimus Troes!.. Ruet Ilium et ingens gloria Parthenopes! – иронически изрек Ридегвари.
– А что станет с побежденными?
– Vae victis! – последовал жесткий ответ.
– Но ведь они же не станут так жестоко…
Зебулон не посмел выговорить слова, уже готовые сорваться у него с языка.
– Ense reeidendum immedicabile vulnus, – снова произнес Ридегвари.
«Черт бы тебя побрал с твоими латинскими изречениями! – подумал Зебулон. – Говори со мной по-мадьярски!» И в упор спросил Ридегвари:
– Ну, как, например, поступят с человеком вроде Эдена Барадлаи, которого любили и уважали не только мы, но вся страна, чей отец был нашим добрым другом, чьей матери мы дали обещание всегда заступаться за ее детей? Ведь то, что Эден совершил – пусть нам это и не нравилось, – он совершил не из корысти, а из любви к родине. Это – большой ум и талант, он еще когда-нибудь сможет принести стране много пользы, стать столпом государства… Что ты на это скажешь?
Вместо ответа Ридегвари порадовал Зебулона новым изречением, но на этот раз не латинским, а немецким:
– Mitgefangen, mitgehangen.
После чего Зебулон за всю дорогу не перемолвился с ним ни единым словом.
Когда в тот же вечер Бенце Ридегвари, открыл ящик своего письменного стола, где хранились паспортные бланки, он неожиданно обнаружил, что одного из них не хватает – того, что лежал сверху».
Между тем это был английский паспорт, снабженный всеми нужными подписями и скрепленный печатью посольств транзитных стран.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76