И надо всем нависло тяжелое облако порохового дыма и густой копоти.
В полдень по этим скорбным улицам шел Рихард Барадлаи.
Освежающая холодная ванна и солдатский завтрак заставили его позабыть, что еще нынче утром он столько раз был на волосок от смерти. Он спасся просто чудом. Хотел бумажным листом прикрыть Везувий перед самым его извержением! Бумага сгорела, но руки уцелели. Невидимый шлем уберег его голову, – она не разбилась вдребезги о колонну Цепного моста лишь потому, что взрывная волна от лопнувшей мины ударила книзу и в сторону, и ему посчастливилось остаться в живых. Но контуженная голова все еще гудела.
Тем не менее он сразу же вспомнил, что в лазарете лежит женщина, которая может направить его на след ребенка Палвица.
Опорожнив еще одну чарку «растопчина», чтобы окончательно прийти в себя, – по его мнению, это было отличным средством против головокружения, – Рихард поспешил в крепость.
Чтобы добраться до лазарета, ему не раз приходилось перешагивать через трупы, перелезать через разбитые пушки, нагромождения балок и груды черепицы. Не так-то легко ориентироваться в городе после семнадцатидневной бомбардировки. Даже хорошо знакомые дома порою невозможно разыскать, на их месте лишь груды развалин.
Рихард знал, что над лазаретами развеваются черные флаги. Здания, на которых вывешены такие флаги, противник не обстреливает.
Наконец он разыскал нужный ему лазарет, однако его не захотели впустить. Стоявшие на часах гонведы заявили, что вход туда запрещен всем без исключения.
– Кто отдал такой приказ? – возмутился Рихард.
– Комендант.
Рихард настойчиво требовал от коменданта объяснить причину, по которой ему не разрешают посетить больную.
– В лазарете вспыхнула эпидемия, – убеждал его комендант.
– Мне все равно, Пусть там свирепствует даже черная оспа или чума, я должен туда проникнуть.
– Но ведь угодишь черту в лапы.
– Как бы не так! Я нынче побывал в дымоходной трубе ада, и все-таки дьяволу не удалось меня одолеть, Не испугаюсь я и заразы.
– Какое, однако, у тебя там дело?
– Дело чести.
– В таком случае иди. Только смотри – помрешь. не оставляй на мое попечение сирот.
Рихард снова пошел в лазарет, но уже с пропуском от коменданта. Он не нашел там ни одного врача; все они были возле постели смертельно раненного коменданта крепости. Ему удалось поговорить лишь со старой сиделкой.
– Есть тут у вас особа по имени Байчик?
– Да.
– Где находится женское отделение?
– Вон там.
– Проводите меня к этой особе.
Старуха раскрывала перед ним одну за другой двери палат. Воздух здесь был такой тяжелый и спертый, что Рихард невольно подумал: «Если отверстие минного погреба показалось мне дымоходной трубой ада, то эти смрадные палаты – поистине очаг ада. Здесь царит смерть».
Сиделка подвела Рихарда к кровати, которая была скрыта занавеской, и отдернула ее. Его взгляду предстало жалкое подобие человека с посиневшим лицом и коротко остриженными волосами.
– Вот она.
– Спит? – спросил Рихард.
– Скончалась, – кратко ответила сиделка.
– Когда?
– Нынче утром.
– А ее служанка?
– Та померла еще ночью.
Рихард задумчиво смотрел на усопшую – словно старался проникнуть в скрытую от него теперь уже навсегда тайну.
Наклонившись над умершей от тифа женщиной, он вдруг разглядел на стене возле кровати какие-то нацарапанные слова. Ему с трудом удалось разобрать эти каракули:
«Половинка медяка. – Монор – Каса – 73».
Именно это и нужно было узнать Рихарду.
Опустив занавес над кроватью, он дал сиделке золотой и поспешил покинуть обиталище смерти.
Выйдя из лазарета, он с наслаждением вдохнул наполненный пороховым дымом и гарью, но все-таки свежий воздух улицы.
На Парадном плацу ему повстречался Эден, радостно устремившийся к брату.
– Остановись! – крикнул Рихард – Я только что из тифозного барака. Пусть те, кого я люблю, сегодня не подходят ко мне ближе, чем на шесть шагов.
И убежал прочь.
Наняв извозчичью пролетку, Рихард велел везти себя в Монор. Покинув Пешт, который праздновал только что одержанную победу, молодой офицер лишил себя по меньшей мере миллиона приветствий и многих тысяч поцелуев.
Он отправился разыскивать место, куда сплавляют нежданных и нежеланных младенцев.
Что же это за «заведение»?
Сейчас вы все узнаете.
В Китае, как поведал нам в своих «ученых трудах» Христофор Вагнер, существовал якобы один давний обычай. В этой стране девочек рождалось примерно на десять процентов больше, чем мальчиков, и такое нарушение соответствия со стороны природы искусственно устраняли. В назначенный день новорожденных малюток, которых считали лишними, отвозили на остров Лилеу-Пин, благословляли их, а затем кидали в «Желтую реку». Восточный берег этой реки заболочен, среди зарослей бамбука водится тьма пресмыкающихся, которые высовывают из воды свои стозубые пасти. Некоторое время детские головки еще виднелись над водой, но едва малыши достигали болота, их поглощали крокодилы.
После окончания церемонии мандарин возносил благодарность сторукому богу Вишну за то, что он ниспослал в этом году Небесной империи столь великое множество новорожденных мужского и женского пола. И смиренно молил божество принять излишек младенцев, Так в древнем Китае устанавливали равновесие в природе.
В нашем обществе это назвали бы детоубийством, которое карается пятью годами тюрьмы. Мы поступаем проще и вместе с тем гораздо хитроумнее.
Китайцы с жестокой откровенностью заявляли несчастным крошкам:
– Послушай ты, плаксивый младенец! Твое рождение никому не нужно; к тому же ты еще не ведаешь, что значит – быть или не быть. Ты совершил непоправимую ошибку, ведь твое появление здесь нежеланно. Ты должен был родиться на другой планете. Тут ты никому не нужен. Отец о тебе не печется, матери твоей – некогда. Быть может, она пошла в услужение к чужим людям, или она просто легкомысленная женщина, для которой твоя колыбель лишь обуза и помеха. А может быть, это несчастная, кому твое появление на свет божий принесло только стыд и позор; наконец она, возможно, бережливая хозяйка, которая считает, что на тебя, пока ты подрастешь, уйдет слишком много денег. Возвращайся же поскорее туда, откуда пришел! Крохотная, оброненная пылинка, божественная искра, зародыш души в беспомощном тельце, ты, возникший из ничего и ставший никем, – спустись на дно вод, вознесись в небеса и скажи Вишну, что побывал на земле и исчез.
Вместо всего этого у нас придумали иной выход: отдавать безродных младенцев на воспитание кормилице.
Это и есть то самое «заведение», с помощью которого избавляются от постылых детей. У нас, правда, не топят этих бескрылых ангелочков, но зато «сплавляют».
Деревни вокруг Пешта кишат такими несчастными созданиями, и никому не ведомо их число.
Вырастет ли хоть кто-нибудь из них? Ответить на этот вопрос довольно трудно.
Рихард нашел дом номер которого был указан на стене возле больничной койки. Открыв дверь и пройдя через кухню, он вошел в комнату и с трудом удержался, чтобы не выбежать оттуда. Все существо его возмутилось. В нос ударила невыносимая вонь, которая застаивается в помещении с глиняным полом, помещении, всегда набитом людьми и никогда не проветриваемом. То был удушающий запах, смешение миазм, плесени, грязи! Смертоносные испарения тифозной больницы померкли перед этим зловонием. Комната была пропитана такой сыростью, от которой у здорового человека по коже невольно пробегает нервный озноб – своего рода предчувствие подкрадывающейся болезни. Прокисший, тошнотворный воздух, казалось, проникал во все поры тела.
В этом смрадном затхлом логове помещались четыре койки и люлька, и в них барахтались, пищали, визжали на все голоса младенцы. И только голый малыш выглядел не так ужасно, хотя бы потому, что на нем не было позорных отрепьев.
На каждом ложе теснилось по трое ребятишек; эти беспомощные, всеми забытые малыши кувыркались, ползали, дрались, хотя от роду им было не больше одного – двух лет. Старший из этих тринадцати заброшенных детишек, достигший уже двух с половиной лет, держал в одной руке вареную картофелину и жадно ел ее, а другой рукою качал ребенка в люльке, под голову которого не в пример остальным, была подложена подушечка с лентами. Младенец в люльке не плакал, во рту у него торчала большая соска, заменявшая ему материнскую грудь.
На лежанке корчился двухлетний мальчуган; грязные повязки на его ножках едва прикрывали язвы, от которых мучился бедный ребенок.
Рихард с ужасом озирал эту берлогу, силясь угадать, кто из этих несчастных детей – сын Отто Палвица. Один был хуже другого.
У него было достаточно времени для созерцания этой страшной картины, так как ему не скоро удалось разыскать хозяйку заведения. Она оказалась в саду и была занята посадкой чеснока. Не сторожить же ей с утра до вечера этих ублюдков в такой конуре! С нее хватает и того, что приходится трижды в день их кормить.
Каса была крупная, ширококостная женщина. Черты ее тупого лица не выражали ни доброты, ни злобы. Она смотрела на свой промысел как на неизбежное зло; ведь не сама же она его измыслила!
Визиты посторонних для нее были привычны. Правда, мужчины редко посещали дом Касы, но и это случалось.
– Ax, барин, выходите скорее из этого вонючего закута, пожалуйте ко мне в горницу.
– Говоря по правде, тетушка, у вас тут смрадная берлога. Но давайте все-таки останемся здесь.
– Не могу же я за восемь форинтов в месяц держать их в хоромах! – огрызнулась в ответ сварливая баба.
– Неужели вам так мало платят? – спросил изумленный Рихард.
– Да, сударь мой. А сколько хлопот и всякой возни из-за этих грошей! И куда легче получить пять форинтов от иной бедной служанки, которой ежемесячно платят жалованье, чем от какой-нибудь барыньки. Боже упаси иметь с ними дело! А ведь не думайте, тут есть и барчуки! Вот, например, тот младенец в люльке. Почему не качаешь его, висельник ты этакий?… Это – ребенок одной богатой купчихи. У нее солидный муж, богатый дом, она разъезжает в карете, шелком улицу подметает, но не желает, видите ли, чтобы ей досаждала кормилица. Кормилица в господском доме – важная птица, голубчик. Ну, купчиха и предпочла, чтобы ребенка пестовала я. Барынька, правда, платит двенадцать форинтов в месяц, но зато я должна содержать малыша в чистоте и раз в месяц отвозить его в город, ей напоказ.
– Но почему вы для этого ребенка не наймете няню?
– Ну, здесь ни одна не выдержит! Да и на какие шиши? Из двенадцати-то форинтов?
– Чем же вы его кормите?
– Ну ему-то неплохо живется! Он даже кашку получает. И смоченную в молоке жвачку.
– А из чего жвачка?
– Из добротного черного хлеба. Он лучше всего очищает кровь. Ах, голубчик ну рассудите сами, вон за того младенца платят всего три форинта, не могу же я пичкать их бисквитами!
– Всего три форинта! Кто ж этот бессердечный человек, дающий всего три форинта в месяц на содержание ребенка?
– Эх, сударь мой, деньги дает магистрат. Когда безродного младенца подбирают на улице, полиция созывает всех нас таких что присматривают за детьми, и ребенка отдают той, которая дешевле берет. А уж меньше взять никаких нельзя. Кроме того, многих детишек забывают здесь, бросают! Даже не знаешь, где искать таких родителей. Вон тот щенок, что орет на лежанке, как раз из таких. Эй, ты, заткнись!.. Помилуйте, сударь, ведь уж одиннадцать месяцев прошло, как я за него не получаю ни гроша.
– А что с ним такое?
– Несносный мальчишка сам во всем виноват. Варила я им суп по случаю воскресного дня, а этот паршивец опрокинул на себя горшок; ну и ошпарил обе ноги, так что они теперь все в болячках».
– А вы обвязали несчастному обожженные ножки ситцевой тряпкой! Он же, наверно, страшно мучится.
– Да что с ним станется! Все равно не выйдет из него человека, грыжа у него от неуемного крика – так или иначе помрет. Родители тужить не станут. Отец – кучер, они – бедняки. Да и живут далеко.
У Рихарда отлегло от сердца: значит – это не сын Палвица.
– Сударыня, я ищу у вас одного мальчика, за которого тоже давно не платили. Его передала вам госпожа Байчик, зовут его Карл, на шее у него привязана половинка медяка, а на груди – синеватая родинка.
– Ну, голубчик, вы сделаете доброе дело, если заплатите за маленького Карла.
– Покажите же мне его!
– Ах, нет, нет, он не здесь. Он – в отдельном помещении.
– В отдельном помещении?
Рихард почувствовал, что его мнение о Касе меняется к лучшему.
– Сейчас я его принесу, пожалуйте пока в горницу.
– Я хочу пойти вместе с вами. Я заберу этого ребенка с собой.
– С собой? Ну. тогда другое дело. Только вам с ним будет, пожалуй, хлопотливо. Бедняжка сильно хворает.
– Что с ним/
– Глаза болят. Потому-то я и поместила его отдельно – боюсь, как бы не заразил остальных. Ведь он сам тоже заразился – от того, что помер на прошлой неделе.
– Но почему же вы их не лечите?
– Да уж пробовали, даже купорос вдувала ему в глаза – ничего не помогает. Известку бы из рачьих потрохов ему достать или вот семян болотной травки.
А если и это не поможет, тогда уж нет средств.
Без умолку болтая, Каса провела Рихарда через грязный двор до хлева, рядом с которым помещался вход в темный дровяной сарай. Там, в тесной клетушке, Рихард увидел полуголого ребенка, прикрытого обтрепанной сермягой; мальчик лежал с закрытыми глазами.
Услышав шум приближавшихся шагов, ребенок принялся стонать.
– Водички, пить хочется!..
– Я, сударь мой, устроила его в местечко потемнее, чтобы свет глазам не вредил.
– Подите и принесите воды.
– Ох, сударь мой любезный, нехорошо давать больному воду. Я никогда не пою их, если они хворают, от этого один только вред.
Но тут Рихард так прикрикнул на болтливую бабу, что у нее с перепугу подкосились ноги.
– Немедленно принесите воды!
Касе пришлось выполнить его приказание. Она сходила к колодцу и принесла в глиняном кувшине воды.
Рихард приподнял голову ребенка и поднес сосуд, к его губам. Несчастный малыш жадно выпил чуть не половину кувшина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76