Человеки содрогнулись бы от таких, на их взгляд, вздорных мыслей, но я наращивал обороты работы мозга, вызывая в сознании все новые картинки будущего устройства генной архитектуры cosmicus. Если люди томились от скуки, находили себя не в играх разума, а в его тени, в стихии порока, то меня буквально распирало от энергии созидания. Я постоянно размышлял над вещами, о которых никто никогда не задумывался. Мое сознание было всегда полно чистейшими, артезианскими мыслями, гейзерующими из глубин космоса. Тут в моих ушах зазвучала музыка Чайковского из «Лебединого озера», гимн прощания с человеками. Я вспомнил Большой театр, остов цветочных лебедей и тот апофеоз зависти и злобы, что случилось мне наблюдать. Может, они все же не все такие? И лишь в Большом собралась завистливая публика? Что, если попробовать в другом известном театре? Например, у Нелюбова, на Яузе. Авторитетный московский театральный коллектив. Там-то такого не позволят, хотелось надеяться мне, там будет совершенно иначе!.. Через несколько дней я нашел мастерскую, в которой заказал проволочный каркас полутораметрового винного бокала, потом принес эту конструкцию в цветочный магазин с просьбой одеть ее в цветы: основание и ножку убрать белыми хризантемами, а сам бокал — красными розами. Помимо собственных дворницких денег, у меня еще оставались «кукольные». Я узнал, что в театре на Яузе 12 декабря идет спектакль по Борису Пастернаку — «Доктор Живаго», заехал в театр, свободно купил билет и спросил у кассирши: «Скажите, пожалуйста, кто у вас в коллективе самый известный, самый выдающийся артист?» — «Который занят в “Докторе Живаго”?» — уточнила она. «Да, именно!» — «Владимир Серебрюхин! Мы его все очень любим. Он играет самого Живаго. Вам он понравится». — «Серебрюхин? Владимир?» — «Да, да!» — «Спасибо! — Я поклонился и тут же подошел к вахтеру: — Будьте любезны, скажите, как пройти на сцену?» — «На сцену? Туда никого не пускают. В чем дело?» — «У меня билет на вечерний спектакль. Я в первый раз выбрался в ваш театр. Хочу передать господину Серебрюхину цветы». — «Букет или корзину?» — «Это несколько больше, чем корзина». — «Обращайтесь к администратору. Вот, пройдите в его кабинет». Разговор с менеджером театра был кратким. Не желая вникать в подробности, он запросил за разрешение выставить на сцене цветы десять долларов. Я заплатил и спросил: «Кому отдать цветы?» — «Отнесите на служебный вход. Передайте Потапочкину. Он заведует этим хозяйством». — «Будет ли он знать, что вы разрешили?» — «Да-да, я позвоню». — «Я подъеду к трем часам». — «Нет, лучше в половине шестого. Вечерняя смена к этому времени уже вся на месте». На этом мы попрощались. Я нанял «Газель» и ровно в половине шестого был у служебного входа. Мой винный бокал из цветов произвел фурор. Такого они не видели. Ситуация у служебного входа театра на Яузе напоминала ту, что случилась в Большом театре. Артисты и рабочие сцены смотрели на мой презент и спрашивали друг друга: «Кому этот роскошный подарок? Кто заслужил этот шедевр?» Один из них с чувством восхищения присвистнул: «Ничего себе букетик!» Тут ко мне подошел господин Потапочкин и на ухо шепнул: «За такой богатый подарок с тебя двадцать долларов! Обещаю после спектакля лично организовать эффектное вручение твоего презента Серебрюхину прямо на сцене, перед всей публикой. Как, а?» Мы полюбовно расстались, я направился в театр и занял свое место в девятом ряду. С трудом высидел спектакль. Наконец, когда он закончился, я оживился и стал смотреть на сцену внимательнее. Корзину цветов вручили седому полноватому человеку. Он не был актером. Я подумал, что это и есть Нелюбов, главный в театре на Яузе. Один жиденький букетик преподнесли артисту, игравшему заглавную роль, — видимо, это и был Серебрюхин; второй — какой-то даме. Я не следил за пьесой, поэтому не мог определить ее роль. Других цветов не было. Привыкший смотреть на человеков как на пройденный этап эволюции, как на материал, нуждающийся в срочном основательном ремонте и обновлении, я нисколько не удивился, что бокал из цветов не был выставлен. Я тут же усек, что «цветочное внимание», как и все другие знаки поощрения, оказывается в их жизни исключительно по ранжиру. Начальнику — больше и оригинальнее. Артистам — дозированно и скромнее! «О, как я прав, — мелькнуло у меня в голове. — Как в воду глядел: в путивльце ничего не должно быть от этих человеков культуры. Ноль!» Они не вынесли роскошный бокал из цветов. Опять зависть? Злоба? Именно так! А может, все-таки подождать с выводами? Упал бокал, цветы помялись, мыши объели хризантемы… Но вот все закончилось. Выхожу в фойе. Даю доллар рабочему с просьбой подозвать ко мне Потапочкина. Он появляется, смущенный. «В чем дело?» — спрашиваю. «Я тут ни при чем! Нелюбов, его жена. Когда она увидела твой презент, спросила: “Кому?” Я говорю: “Владимиру Серебрюхину!” — “Георгий, как ты позволяешь? Тебе корзинку, а ему такой замечательный подарок! Это же вызов! Что будешь делать?” — “На сцену не выставлять! Слышал?” — это Нелюбов сказал, — развел руками Потапочкин. — Куда тут денешься…» — «Но я же деньги заплатил, ты обещал», — напоминаю я. «Что обещал? Я носился с твоим бокалом туда-сюда, гнев шефа на себя накликал. Прощай! Больше с такими презентами не приходи». Опять повторилась чисто человеческая история. Сколько еще экспериментировать?! Нет, они должны покинуть этот мир. И Листовкин, и Пантюхов, и Подобед, и Семихатова, и Потапочкин должны быть в первых рядах исхода. Я про себя усмехнулся и медленно направился вон из театра. У гардероба ко мне подбежал артист Владимир Серебрюхин: «Не обижайтесь. В следующий раз принесите корзинку цветов или букет. Что поделаешь? Нам чего-нибудь попроще!» — смущенно улыбнулся он. Мы молча простились. Но тут меня стало мучить одно несколько смешное опасение: «А что если сейчас явится сам Нелюбов и, извинившись, сошлется на проделки своей жены?» Усмехнувшись, я покинул театр. «Нет, никогда в будущем я не окажусь в таком заведении». В этот момент я задумался: а если бы с самого раннего детства я рос в богатстве, в полноценной семье, окруженный вниманием нянь и прислуги, — опутивлилось бы мое сознание или я остался бы обычным представителем рода человеческого? Горькая мысль, внезапно вошедшая в сознание, на некоторое время вызвала к собственной персоне холодную неприязнь. «Василий, перестань мучиться, — тут же сказал я себе. — Раз и навсегда пойми: фактор нищеты и презрения к тебе окружающих мог стать лишь незначительным, едва уловимым толчком к изменению генного ансамбля. Ты родился cosmicus. И все человеческое изначально чуждо твоей натуре». После этих размышлений, видимо, опасаясь за стройность линии жизни, я решил еще дальше уйти от людей и всецело и самозабвенно погрузиться в одиночество. Кроме грез о новейшей эпохе бескрайнего разума, мне ничего не было нужно. К себе в лачугу я решил идти пешком. Спуститься к Яузе, пройти к Солянке, подняться по проезду Серова до «Детского мира», дойти по Охотному ряду до Воздвиженки. Я все больше убеждался, что биологический вид человеков — простая мутационная остановка. Мне на ум пришел маршрут Автобуса- Vita по пути развития приматов: Олдувай (Кения) — Хадар (Эфиопия) — Турканский берег (Марокко) — Коцетанг (Китай) — Неандерталь (Германия) — гора Кармель (Иудея) — Кро-Маньон (Франция) — Путивль. По мере продвижения Автобуса- Vita усложнялся вид высаживаемых пассажиров. Правда, думал я, по дороге совершенно случайно, без малейшей логики выпадали из него некоторые предпутивльцы. Например, совсем недавно, 17 декабря 1770 года, в Бонне из автобуса выпал Людвиг ван Бетховен; 11 декабря 1821 года в Москве выкарабкался из него Федор Достоевский; 15 октября 1844 года в Роккене у Лютцена выпрыгнул из него Фридрих Ницше; 27 сентября 1849 года в Рязани выбрался из него Иван Павлов; 14 марта 1879 года в Ульме на Дунае вывалился Альберт Эйнштейн; а 5 января 197… года в Путивле Автобус- Vita , наконец, остановился. Из него вышел Василий Караманов. Я оказался в Путивле, чтобы изменить этот мир. Но природа делала свое дело не торопясь. Каждому виду она придавала свои особенности и характерные признаки. Какой порок был у австралопитека? Понимал ли он вообще, что такое порок? Может, он лучше понимал добродетель? Скорее всего, его добродетель заключалась в том, чтобы сдерживать собственную агрессию. В чем же еще? Но если в словарном запасе всего сто звуков, какая тут может быть добродетель! А неандерталец? Знал ли он, что такое порок или добродетель? С теми пятьюстами звуками, которые он произносил? Какая цель, какие устремления, какие обязанности могли будоражить его скромный разум? А если так, то как же он мог понимать добродетель? Или порок? Нет, порок и добродетель — это чисто людское изобретение. Люди никак не могли понять, как расслоить свое общество на хороших и плохих, на сильных и слабых, вменяемых и невменяемых — не по социальному статусу, не по происхождению, а по чему-то абстрактному, трудноуловимому. О генном ансамбле, о генотипах они еще ничего не знали, поэтому в своих поисках набрели на эти два ирреальных понятия — порок и добродетель. И разделили себя на порочных и добродетельных. И что? Ведь ничего не получилось! Ведь массы не приняли их постулаты! Кто сегодня в России носитель классических черт добродетели? Определите, покажите: кто? «О, о, о, отзовитесь, добродетели! Покажите свои лица, назовите свои имена!» — мысленно прокричал я. Никого нет! И быть не может! Высшая нравственность существует лишь в запыленных фолиантах. Только в скучнейших рассуждениях, исключительно на малопосещаемых лекциях. Если ее надо искать с фонарями и прожекторами, с помощью агентов и специальной техники, неужели это именно то, что ими предложено? Они рекомендуют, требуют того, к чему homo sapiens не готов биологически. Его природная архитектура другая. Для принятия этих постулатов у него нет соответствующих генных построений. Если добродетель встречается, то редко, случайно, без базового генетического обоснования. Правда состоит в том, что добродетель у homo sapiens проявляется лишь в том случае, если в его организме в избыточной форме присутствует метилентетрагидрофолатредуктаза (МTHFR). Какая до банальности простая взаимосвязь между высоконравственным критерием цивилизации и биохимической составляющей их вида! Зачем изучать вашу Библию, дайте человеку человеческое! Если в нем нет MTHFR, сделайте инъекцию, введите подкожно, дайте таблетки. Но зачем строить храмы? Читать псалмы? Проповедовать слово Божье? Да, собственно, кто читает Библию? Я интересовался в Государственной библиотеке: там не помнят, чтобы кто-то просил ее для чтения. Вообще, хочу заметить, что закодированный, основанный на символах текст Библии, по моему убеждению, смогут прочесть, а тем более понять, единицы. Это человеки, равные физику Исааку Ньютону, философу Алексею Лосеву, композитору Дмитрию Шостаковичу, писателю Михаилу Булгакову. А сколько таких? Не только в России, — в мире? Сто тысяч, триста тысяч, ну, полмиллиона. Но это же меньше, чем 0,005 процента от всей их популяции! Я просто уверен, что даже не все церковники понимают Библию! И это правильно. Надо изменять человека на генетическом уровне, а не на духовном или сознательном. Ведь высокий разум — это всего лишь увеличенное количество мочевой кислоты в организме. Внешнее проявление — подагра. У вас подагра — вы сможете понять библейские тексты. И все тут! Станете вы им следовать или нет — совсем другое дело. У вас есть право выбора, но у меня — право ставить диагноз вашему интеллекту, открывать или не открывать перед вами двери в вечность! Первейшие, очень слабые признаки путивльской глубины можно встретить у авторов, чьи сочинения я с таким удовольствием читаю. Но дальше они не продвинулись. А как же, господа, с мутациями? Библейские заповеди не остановили их бег! Австралопитеки мутировали около четырех миллионов лет; неандертальцы, которых было уже несколько сотен тысяч, — двести тысяч лет; а кроманьонцы, которых набралось более шести миллиардов, могут мутировать не больше пятидесяти тысяч лет. И этот срок уже истекает! Заканчивается их время! Человеки создали такую среду обитания, в которой темп мутационного процесса резко ускорился. Недалеко то время, когда будут рождаться одни уроды. Их первая стадия — попса! Они уже начали завоевывать пространство. Если кто еще не понял, что вначале были мутации, а потом появился разум, тот должен осознать: невозможно вечно пребывать в никчемном застое. Это противоречит законам физики. Именно мутации — это как раз и время, и пространство! Это весь объем Вселенной!.. С такими мыслями я дошел до своей дворницкой лачуги и, усталый, плюхнулся на тюфяк. «Программа культурного эксперимента закончилась. Теперь надо попробовать себя в политике. С чего начать? Записаться в рядовые члены партии. Скоро выборы в Государственную Думу. Может, меня возьмут в активисты? Двух-трех заданий мне будет достаточно, чтобы поставить диагноз сословию российских политиков. В какую же партию записаться? О, время до выборов еще есть. Значит, с решением можно не торопиться». Я выключил свет, несколько минут полежал, ни о чем не думая, и задремал. Через мгновение я уже крепко спал. Снились короткие символические сны. Вначале я увидел стопки книг — это были Федоров, Флоренский, Муравьев, Вернадский, Чижевский. Потом вдруг фолианты исчезли; им на смену пришли какие-то записи, выполненные крупными печатными буквами. Они были развешаны по всем стенам Дома знаний. Я не только свободно мог читать эти строки, но хотел, желал этого. «В качестве возможного альтернативного решения можно предположить, что количество аксиом в системе М бесконечно». Но почему нет ничего дальше? Мне хотелось даже крикнуть: «Эй, кто-нибудь, что там следует?» Но я сдержался, потому что вдруг увидел еще более любопытный текст: «Вам дан набор многоугольников. Требуется определить, покрывают ли они всю евклидову плоскость только представленными многоугольниками без наложений и щелей».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25