До этого руки мои успел расковать своим ключом, хитрым каким-то, видимо универсальным. Нам таких не выдают почему-то… К ногам нагибаться не стал.
В такое время, такой приказ — нет, не буду нарушать. Не то чтобы меня волчий билет напугал — да я бы из упрямства наплевал на угрозы, но замути я в офисе драку с представителями «Службы» — его бы по-крупному подставил, моего начальника, который за меня безоговорочно вступился. Ни одна мохнатая лапа не бывает беспредельно мохнатой, все что мог — сделал генеральный, не буду его подводить, не свинья. Но и оставлять без последствий…
— Хороший у тебя удар, четкий… — Этот Борель сноровисто собирает в портфель все свои дознавательные пожитки, аксессуары, включая теплые еще кандальчики… Ноги ему лично пришлось высвобождать, наклоняться, поскольку дрессированные унтеры — вовсе не из его команды, а приданные по расчету, они еще раньше получили приказ по рации и убежали вниз. Я загадал про себя: вспомнит про свою лампочку двухсотваттную, или забудет? Забыл, в конечном итоге.
— Времени мало было, я бы тебе настоящие показал. — Ага, отступила бледность, порозовел: парнишка-то заводной, это интересно. Парнишка он, предположим, условный: сверстник, либо на год-другой моложе… Показал бы он мне, да?..
— Ну, так а… в чем дело?.. У?.. Здесь нам нельзя драться, мне воспитание не позволяет, тебе Устав не велит, но — было бы желание и терпение с обеих сторон — договоримся…
Капитан Борель даже замер, с блокнотом в руке…
— Ты что предлагаешь, чтобы нам встретиться подраться? Тебе мало полученного?
— Гм… Ну… Маловато, готов признать. — Чувак этот швырк блокнот в портфель, клац на специальную защелку с замочком… и замирает, в упор на меня глядя.
Смотри, смотри, сексотина, смотри, да не спугнись раньше времени.
Рост у нас с ним примерно одинаковый, сложением — тоже более-менее одного уровня… Парень подкачан, с руками: удар у него, ох, хлесткий!..
— И что предлагаешь?
— Аэропарк знаешь? Бывший Удольный парк?
— Ну и?
— Там есть площадка, где со всего Бабилона старичье по выходным на гульбу собирается…
— А, неформалы прошлых веков, клуб женихи-невесты? — Борель портфельчик в руку, сам к дверям… Стоит.
— Он самый.
— И что? — дверную ручку теребит капитан Борель, но не выходит, значит, желает дослушать.
— Подгребай туда… ну, в субботу, в полдень. Сейчас военное положение, и хотя весь этот веселый листопад оно не остановит, но в полдень там не много будет народу, я уверен в этом. Найдем уголок поодаль, махнемся по-свободному, без «браслетов». Или в воскресенье.
— Со стволами?
— Зачем же нам нарушать закон, господин капитан? Так разберемся, руками.
Борель этот вздернул левую кисть, посмотрел в циферблат…
— Один на один? Идет. В полдень, в субботу, там. Адье, «котлетка».
Котлетка — это, видимо, я. Адье — это чао на французский манер. Где же во мне не так, если он не стреманулся ничуточки? Привык, что «Службу» в любом виде боятся? Да, не лишено оснований… Но я предпочитаю думать, что у него все в порядке с физподготовкой, и что именно в этом причина его смелости. Настолько все в порядке, что он ни на секунду не усомнился в себе, глядя на меня, на крепко сбитого мужика из «силовой», все-таки, структуры, каковой наша «Сова» является де-юре и де-факто.
Следовательно, было бы опрометчивым не прислушаться к сигналу… До субботы немного времени осталось, но в моих силах освежить бойцовский арсенал, припомнить разные полезные ухватки и навыки.
— Ох, Ричик… Ты так вздохнул, словно никогда не перемелется… Устал, сильно устал?
— Угу.
— Мой дорогой… А где твоя кобура? Почему ты без револьвера?
— Без пистолета.
— Что?
— Они отличаются конструктивно, я тебе миллион раз говорил. В последнее время я револьверы почти не ношу. А этот — там изъяли, на работе. Временно. Понимаешь, в городе военное положение, ну и власти решили подстраховаться: сократить число граждан, имеющих доступ к боевому огнестрельному оружию. Как все рассеется — вернут.
— Может быть, это и хорошо, Ричик? Может, правильно, что сокращают?
— Может быть. Дай мне снотворного покрепче, хочу вырубиться — чтобы сразу, не перебирая в памяти прожитые сутки…
— Сейчас мой дорогой… Износились у тебя нервы, бедный, и вообще ты усталым выглядишь…
Две таблетки подействовали, но где-то с четверть часа я все-таки вспоминал, никак не отвертеться было от работы головного мозга… Может, оно и правильно, что сокращают… Но — знаете ли… Бабилон, вечер поздний, все увеселительные заведения закрыты на неделю вперед, прохожих на улицах — самый прожиточный минимум, хотя комендантский час официально пока не объявлен. Нас всех, сотрудников с положением, от греха подальше развозит по домам служебный микроавтобус, где рядом с водилой сидит Черт-с-усами, зам генерального, вооруженный охранной грамотой. На пересечении Кольцевой и площади Победы имеем удовольствие наблюдать коротенькую пейзажную сценку: расстрел военным патрулем гражданских гангстеров на фоне промозглой весны. Вдоль белокаменного забора выстроили четверых молодцов — все в полубеспамятстве, зыбкие, окровавленные, видимо, всмятку избитые. Но гангстера легко угадываются в каждом, одеты и пострижены специфически… Накрапывает, но так скупо, что неопытный в физике человек и не поймет, откуда сырость прибывает — сверху, снизу, с запада, с востока? Залп в четыре жала и потом еще четыре россыпью — добивали в головы. Был асфальт темный и влажный, стал местами черный и мокрый. Весь город мрачен лежит, без обычного светового разгула, а там, на расстрельном месте — наоборот: частые фонари и мощные прожектора подсветки: все было нам видно, вплоть до синяков и золотых цепочек. И струйки из под мертвых, словно червяки черные, запульсировали, потянулись на проезжую часть, к стокам канализационным. Военные свое дело сделали — нам дорогу дали: проезжайте, мол… даже досматривать поленились. Но этого я Шонне рассказывать не стал, посчитал необязательным.
Зато на следующе домашнее утро было нам всем короткое приволье, не в каждое и воскресенье такое бывает: я, Шонна, Элли и Жан проснулись, никуда не спеша и, наплевав на траур, предались веселому тарараму! Телевизор весь набит мордами кисло-горькими, так мы просто музыку танцевальную включили. Все вперемешку у нас и без ранжира: танцы, умывание, завтрак, взвизги… Почти до обеда прокувыркались, и — о чудо: ни в школу, ни в редакцию, никуда никому ехать не надобно… В магазин за продуктами — я сам пошел, даже Шонну не взял. Кто бы слышал, сколько я насмешек перенес по этому поводу, от чад своих и от лучшей половины своей… Может, я и перестраховщик, но стойко встретил: не шутя наложил категорический запрет на любые, по любому поводу вылазки из дома. В лавке — оп! — сразу все цены процентов так на двадцать, двадцать пять… Нет, не упали, а совершенно странным образом поднялись! Я в универсам — проверять — там точно та же картина, и тоже — выросли все ценники, не один не упал. Я, впрочем, догадывался об этом еще вчера, еще прежде допросов сообразил… И возблагодарил всех скопом: чудо, случай, судьбу и провидение, которые послали мне наличными пятнадцать тысяч талеров оклада и премиальных, а дополнительным бонусом — лень, помешавшую мне своевременно передвинуть эти талеры в банк. Из «подшефного» автомагазина получили мы накануне законную дань, клиенты наши, те самые магазинщики, были по уши в наличных, так уж совпало, а у нас как раз зарплата… Ну я и взял большую часть налом. Чудо.
В универсаме карточки «временно не принимают», банкоматы уже обескровлены и ответственные лица не в курсе, когда их пополнят… Минус на минус… если бы не это — смели бы подчистую прилавки осторожные и видавшие виды бабилонцы… А я хуже? Килограммов двадцать пять скупленного на себе домой припер, благо всего маршрута — через дорогу перейти…
— Боже мой, Рик! Куда и откуда столько?
— Ур-ра-а!!! Папа — Дед Мороз, всем подарочки принес! Элли, сюда, скорее!..
— Из окрестных лавочек. Две с половиной тысячи грохнул, из трех с собой захваченных… Все так подорожало. Где гвардия? На! Тебе соль, а тебе макароны. Затырить в схрон, чтобы никто и никак, даже Индиана Джонс миноискателем…
— А чеки взял?
— Ну конечно, я же знаю твое хобби.
— Не хобби, Ричик, а добровольное соблюдение кодекса, разработанного обществом защиты потребителей.
— Ну да, да, точно, именно это я и хотел сказать. Ты только глянь на цены…
— О, боже, это что, мясо столько стоит?
— А ты думала — космический корабль? Оно самое. Горчица не подорожала, по-моему, одна единственная во всех трех лавках, включая универсам.
— И дальше как? Ты думаешь, еще будет дорожать? Тише, дети! Элли! Возьми веник и все смети. Вдобавок ко всему — соль рассыпали, ты погляди. Не к добру это. Ну что ты смеешься, это же не я выдумала — примета такая народная есть.
Тут уж я вплотную взялся хохотать, аж слезы на глазах, и плечи с животом заныли, накануне битые…
— Ши, птичка моя… ха-ха… о— ха-ха… Не к добру! Слышали бы нас господа из Службы!
Ши моего юмора не поняла:
— Ну, оговорилась. Дети соль просыпали, все цены выросли, на улицу нос не высунуть — вот уж потеха, смешнее не бывает. Подмели? Марш в свои комнаты… мучители мои… Прыг-прыг отсюда, — вот как… Сержусь, но умеренно… Ни на кого. На обоих одинаково… Если поцелуете мамочку и упрыгаете отсюда до обеда — перестану сердиться. И папочку своего с собою забирайте, на кухне уже не повернуться от всех этих кулей да коробок…
Но папочка в моем лице решил остаться на кухне и остался, отбил все атаки оппозиции: недаром, все-таки, я в качалку ходил и в спецвойсках обучался…
— Хорошо, но, чур, сиди смирно, как воробушек, и не вздумай помогать! И без того тут наломано, наколото, набросано, намусорено… На вот пока, поешь каротину, говорят, очень хорошо помогает от близорукости. На том мы с Шонной и поладили: я за столом сижу, морковкой хрумкаю, Шонна в фартуке по кухне рассекает, обед готовит. Дети вдалеке, если судить по крикам, кого-то линчуют, но лучше туда не ходить и правых с виноватыми не искать, бесполезно…
— Я уже звонила девочкам — практически все до единого материалы рухнули: только некрологи и специальные интервью. Все до единого, у всех! Ты представляешь?
— Я представляю. Сейчас все и у всех кувырком пойдет. Какое счастье, что я в получку наличными закинулся: иду, такой, сегодня вдоль прилавков: банки закрыты, банкоматы не работают, карточки не принимают…
— Да ты что?..
— Угу. Тринадцать тысяч у нас есть, живыми деньгами, этого вполне хватит на пару месяцев, даже если полностью кислород перекроют. Если разумно расходовать, вот как сегодня. Нет, ну скажи — я молодец?
— Молодец. У меня где-то пятьсот. И еще за прошлый месяц должны эти, гламурники…
— И мне должны всякие разные «Совы» да банки… Только, боюсь, будем спрашивать с покойного Кутона, шучу. Да нет, Ши, все нормально, это я на самый-самый дерьмовый вариант событий расчеты кладу, а так — на все у нас хватит, и еще на мороженое останется.
Сам-то я так говорю Шонне, а внутри, про себя… да и про себя точно так же думаю: выдержим!
— Что ты так морщишься все время, когда наклоняешься? Живот болит?
— Нет… Скорее, в спину… в шею надуло… там, на работе… Дай еще морковочки?
— На, зайчик, на… Ты сегодня весь день дома, с нами, так?
— Нет, пообедаю, отдохну, да надо будет в офис съездить на пару часов, типа, дежурство у нас организовали. Глупость, но…
— На моторе поедешь?
— Не знаю, надо подумать. Можно было бы и на моторе, да наверняка патрули будут доставать, я вчера насмотрелся и сегодня, пока в магазин ходил… Скорее, пёхом, или на такси.
— Но ты не допоздна, не как вчера? — Не-е-т, выруливаю я, наконец, с вранья на правдивую дорогу, — засветло вернусь, слово даю.
— Ты уж постарайся, Ричик, знаешь, как мы все волнуемся за тебя?
— И ты?
— А я самая первая!
— И дети?
— И дети самые первые. Поди, накостыляй им как следует и через умывальник веди к столу.
Ши права, надо бы им, конечно, «накостылять», развеселились уже до слез и баловства, но за всю свою отцовскую жизнь я ни разу на детишек руку не поднял, не то что Элли — Жана ни единой затрещиной не пригладил, они же дети мои… Но, само собой, в комнату к Жану ворвавшись, навел им и шороху и строгости, мало не показалось. В семье ведь как: возьмись лупцевать детей каждый божий день — они привыкнут, если не к боли, то к повадкам дурака-родителя, а уровень послушания вряд ли от этого изменится в лучшую сторону. У кого собаки есть — знают: заведешь в обычай держать пса на строгом ошейнике, — он простого перестает слушаться и только ждет повода, чтобы начать безобразничать. А дети-то — люди, не хуже нас с вами понимают и слова, и строгость. Моим, мои строгие слова, — в очень большое наказание, хотя никакого рукоприкладства за словами не стоит, просто не любят и боятся, когда папа ими недоволен. А так, в обыденной жизни — любят, меня и Шонну. Шонну больше, но это — считал и считаю — абсолютно естественно и нормально: она их мама, она их вынашивала, рожала, кормила грудью, нянчила… Мне моего хватает. Жалко, что их всего-лишь двое, а не пятеро-семеро..
— Что-о? Это ты считаешь, руки и лицо помыл?
— Считаю. — отвечает сын. Хэ… считает он. Любой другой на моем месте смутился бы перед этим уверенным и строгим взором праведника, но я, ученый долгим опытом отцовской жизни, даже и не дрогнул. Ни единым мускулом лица.
— Вот как? На-ка, полотенце, вытри… А теперь посмотри: что это за грязь, чья она?.. Элли, ау, сейчас за ухо и к лампочке! Ну-ка ты покажи? Принимается, бегом к маме. Жан остается на перемывку.
Я абсолютно не реагирую на сыновью логику, что, мол, даже если как-то и что-то — все равно грязь покинула руки и осела на полотенце…
— Полотенце ты будешь стирать позже, вручную, но лично, а сейчас перейдем к фасу. Загляни в зеркало, выстави вперед правую щеку… правую… да, и повтори насчет достаточной чистоты?.. С мылом, голубчик. Э! Да ты полотенце не тем краем взял, вытирай вот этим, которым чистые руки высушивал… О-о, брат… Помнится, ты у меня спрашивал, что такое политика двойных стандартов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52