Он и всегда-то был суров, а здесь, в Архангельске, совсем замкнулся. Да мы его почти и не видели, пропадал на работе. Иногда уезжал и не появлялся по нескольку дней. А когда приезжал, то был всегда очень усталым и еще мрачнее прежнего. Как будто его все время что-то грызло. Только иногда он слегка хлопал меня по плечу и говорил:
- Держись. Сам видишь, как я занят. Будь матери опорой.
Я говорил "да", и на этом наши разговоры кончались. Даже с мамой и то он говорил очень редко и мало. "Война, работа, он ведь ответственный..." думал я, защищая себя от плохих мыслей. Они были, эти мысли. Например, мне иногда нехорошо думалось: вот он молодой еще, совсем здоровый, и дома. Ну, не совсем дома, не в Ленинграде, но ведь с нами, не на фронте, не там, откуда появляются такие, как отец Антона. Ну, конечно, трудится, наверно, очень нужные дела делает, но все это не то. Я понимал, что думаю о нем несправедливо, но думал так.
И все же никуда не денешься - лучше поговорить вначале с ним, чем с мамой. Время уже не терпело: в школе вовсю составляли списки.
Сегодня отец должен был прийти пораньше - так он сказал утром. Я сидел в палисаднике на бревнах, поджидая его. У моих ног яростно выкусывал блох Шняка.
Захлопнув за собой калитку, отец козырнул мне мимоходом и ступил на крыльцо.
- Папа, - тихо позвал я.
- Что? - спокойно спросил он.
- Мне с тобой надо поговорить, - сказал я тоже как можно спокойнее, хотя внутри у меня все дрожало.
- Сию минуту?
- Да, сейчас.
Он, кажется, немного удивился, но сошел с крыльца и остановился надо мной.
- Я слушаю, - сказал он.
- Мама тебе кто? - спросил я, уставясь в землю.
- Жена, - сказал он так, что мне сразу стало холодно.
- А я тебе кто? - уже крикнул я так отчаянно, что Шняка вскочил и залаял.
Ну, читал я в книгах: "Его лицо окаменело". Читал, а тут увидел: его лицо окаменело.
- Сын, - сказал он медленно. - Это все, что ты хотел меня спросить?
Я смотрел в землю, видел ту же траву, которую видел и позавчера и вчера, видел черные и белые пятна Шняки, видел даже цветы, но я ничего не видел. Я чувствовал, что словно скала надо мной нависла - вот она стоит и сейчас обрушится на меня...
Шняка лаял остервенело и не то чтобы на отца, а в сторону, но коричневый собачий глаз косился именно на него. Отец, поморщившись, отодвинул пса ногой и сказал:
- Ну, что ж, поговорим. - И присел рядом со мной на бревно. Начинай.
А я и не знал, с чего начинать. Я был уверен, что без его разрешения мама не отпустит меня на Новую Землю. Но я знал и другое: если он разрешит, мама никогда не простит ему этого. И тут вдруг я понял, что перекладываю решение на их плечи. Мама - это мама. С нее хватит и Катюшки и бабушки, а тут еще я. А отец - это отец. Я неожиданно вспомнил, как однажды еще совсем маленьким я плакал, пожалев галчонка, которого на даче соседские ребята повесили на суку белой березы, и как отец тогда сказал маме, утиравшей мне слезы:
- Не расти из него хлюпика. Он должен стать мужчиной.
- Но это же ужасно! - сказала мама.
- Ужасно, - сказал отец. - Но лучше было бы, если бы он не распускал нюни, а полез бы в драку за эту несчастную птицу.
...Мы сидели рядом на бревне, и я попросту трусил.
- Говори, - сказал отец.
И, ринувшись, как с кручи, я сказал:
- Я еду на Новую Землю.
- Так-таки едешь? В эту знаменитую яичную экспедицию? - спросил он насмешливо.
Я кивнул.
- А почему тебе хочется ехать? - как-то подчеркнуто спросил он.
- Ну-у... ребята наши едут и... вообще... Новая Земля.
- "Ребята едут". "Новая Земля". - Он встал и сказал твердо: - Не разрешаю. И не подумай, что уж очень оберегаю тебя, нет. Хотя и не уверен, что тебя пропустит медицинская комиссия. Ты только об этом хотел мне сказать?
- Только об этом, - сказал я.
- Я не разрешаю, - повторил отец и ушел в дом.
А время шло. Уже работали медицинская и отборочная комиссии. Уже Антон, Арся, Саня Пустошный, даже Витька Морошкин и еще некоторые ребята из нашего класса были зачислены и готовились досрочно сдать школьные экзамены. А я все чего-то ждал и на что-то надеялся.
- Ну, моряк с печки бряк, готов сундучок? - спросил как-то вечером Громов, придя с "Зубатки".
- Какой сундучок?
- Матросский. Ну, чего нахмурился? Печаль-тоска в глазах?
- Отец не отпускает, - сказал я.
Громов взял меня за плечо, повернул к себе и спросил серьезно:
- А здорово хочется?
- Да.
Капитан с сомнением осмотрел меня с ног до головы.
- Хм-м, хочется, говоришь... Слабоват ты еще. Не выдюжишь, пожалуй.
- Выдюжу! - крикнул я. - В Ленинграде выдюживал. Вы только поговорите с родителями.
- Ладно, попробуем. Но смотри, родителей, может, и уговорим, а вот медицина... Дуй в кильватере. - И он крупно зашагал в дом, а я поплелся за ним.
Еще с порога он сказал маме:
- Ну, Юрьевна, своего собирайте. Со мной поедет.
Мама побледнела и взялась за сердце. И в это время пришел отец.
- Что с тобой? - спросил он, взглянув на маму.
- Ох, и слабонервные эти женщины, - сказал Афанасий Григорьевич. Говорю, что хочу вашего парня с собой в экспедицию взять, а она сразу за сердце.
- Никаких экспедиций, - резко сказал отец. - Куда он такой, доходяга, годится?
- Выдержу! - сказал я.
- Твое мнение, - сухо ответил отец, - в данном случае во внимание не принимается.
Когда он сердился, то всегда говорил такими официальными фразами, как на собрании.
- А вас, Афанасий Григорьевич, я убедительно прошу не вмешиваться в мои распоряжения.
- А я тебе не подчиненный, - задиристо ответил капитан, - и нечего мне выговоры делать. Я же ему, - он ткнул в меня пальцем, - пользы желаю. Знаешь, каким он оттуда вернется?
- Если вернется... - сказал отец.
- Ну, не думал я, - медленно заговорил Громов, - не думал, что такой боевой мужик, как ты, своего сына будет у бабьего подола держать. Это раз. А два - как это "не вернется"?! Ты что, нас тоже за салаг считаешь?
- Я принципиально против этой затеи. Пользы от мальчишек будет на грош, а потери - невосполнимы.
- Как это "на грош"?! - багровея, закричал капитан. - Ты будто не знаешь, что в городе делается: детишки голодные, раненые, эвакуированные... А сто парней на Новой Земле сколько промыслить смогут? Соображаешь?!
- Пойдемте, поговорим, - сказал отец, и они с капитаном ушли в другую комнату.
Мама подошла ко мне и обняла за плечи.
...Из соседней комнаты слышались голоса: тихий, но раздраженный отцовский и громкий ворчливый - Афанасия Григорьевича. Марфа Васильевна возилась у плиты и что-то тихо бурчала себе под нос. Наконец капитан и отец вышли на кухню. У Громова сердито топорщились усы, а лицо отца было красным, с плотно сжатыми губами. Мать в тревоге повернулась. Отец хотел что-то сказать, но тут заговорила Марфа Васильевна.
- И что ты за неверя такой, Константин Николаич, - сказала она. Знаешь, как у нас на поморье говорят-то? Море строит человека. Ране у нас отцы - рыбаки да кормщики - своих сынков с восьми годов в море брали. Вот и мой-то из таких. Сколько лет в зуйках ходил. И ничто, вишь какой, - она усмехнулась, - палку свою и то на погрыз псу отдал. А тоды, чо думашь, опасностев мене было? И твоему-то парню тож при деле хочется. Да и сыт он там будет, не то что на нашем пайке. А провожать нам, бабам, не привыкать стать.
- Как же я тут одна останусь? - сказала мама.
Отца передернуло.
- Ты при муже, - строго сказала Марфа Васильевна. - И что это ты все "я" да "я"? А об ем, - она кивнула в мою сторону, - ты подумала? А что война идет, ты подумала? Я свою стару посудину и то отпускаю, вижу, как он тут мается...
- Ах, не знаю я, ничего не знаю... - отчаянно сказала мама и отошла к окну.
Наступило молчание. Потом вдруг мама робко сказала:
- Может... может, пусть едет, а, Костя?
Отец удивленно взглянул на нее.
- Вот как? - спросил он, а потом жестко добавил: - Ну, что ж, если и мать... И если вы, капитан, берете на себя ответственность... - Он оборвал фразу и вышел из дому, крепко притворив за собой дверь.
- Ответственность, ответственность, - раздраженно сказал Громов, - я ответственности не боюсь. - Он посмотрел на меня. - Только бог-то бог, а и сам не будь плох. Ежели медицина... - Он тоже оборвал себя и, сердито фыркая, ушел.
...Черт бы побрал эту медицину! Все как в воду глядели. Конечно, меня не пропустили: даже и смотреть не стали, как только узнали, что я недавно из Ленинграда. И сколько я там на комиссии ни клянчил, меня и слушать не стали - выпроводили. Хорошо еще, что в поликлинике были только чужие ребята: хоть не так стыдно.
Видеть мне никого не хотелось, и я долго шлялся по улицам, злясь на себя и на всех. Остановился я только у Дома Советов на проспекте Виноградова. Там есть памятник, который называется Обелиск Севера. Хороший памятник. На возвышении, опершись спиной на обелиск, стоит широкоплечий бородатый красивый мужик в свитере, в высоких меховых сапогах - унтах - и в шапке с длинными до пояса ушами. А за ним олень с огромными рогами, и мужчина этот положил оленю руку на загривок, как хозяин. Отличный мужик, настоящий покоритель Севера...
Почему они меня даже не осмотрели? Что я, хуже или слабее Морошки, что ли?
Ладно! Ирка, помню, мне говорила, что у меня маловато воли, а вместо воли - настырность, которая часто к добру не приводит. Приводит или не приводит - начихать. Куда надо приведет. Считай, Соколов, полдела сделано: худо-бедно, а родители согласились. А медицина... Ну, что ж, медицина? И я пошел искать Антона. Пришла мне в голову одна идейка - проще пареной репы...
Антона я нашел, но до этого на Поморской вдруг увидел одного из тех парней, которые отобрали у меня хлеб. Как его... Баланда, что ли, губошлеп этот. Он шагал неторопливо, вразвалочку и не оборачивался. Ему явно нечего было делать, и он то останавливался у пустых витрин магазинов, то нагибался и поднимал с тротуара недокуренную кем-то папиросу, доставал жестяную коробочку и, растирая папиросу пальцами, высыпал туда табак. А иногда он лениво гнал перед собой пустую консервную банку из-под тушенки. Веселился, как мог. И я начал красться за ним.
У самого спуска к плашкоутному мосту через речку Кузнечиху Баланда остановил английского, а может, американского - тогда я их еще не очень разбирал - матроса. У морячка был лихой вид, и на плече у него висел похожий на ведро серый брезентовый мешок. Я спрятался за угол и оттуда изредка высовывал голову. Не знаю, что бы я стал делать, но Баланду мне упустить не хотелось. А он, отчаянно жестикулируя, пытался о чем-то договориться с матросом. Тот широко улыбался и непонимающе разводил руками. Потом, словно о чем-то догадавшись, полез в карман и, достав пачку сигарет, протянул ее Баланде. Тот заулыбался и похлопал высоченную верзилу по плечу. Моряк еще раз осклабился, козырнул и, посвистывая, направился в мою сторону. Я вышел из своего укрытия и пошел к Баланде. И тут я заметил, что перед ним - откуда он только появился? - стоит Антон и что-то сердито говорит. Я подошел к ним.
- Ну, вот и нашли твоего "дружка", - сказал Антон, усмехаясь. - Этот?
- Этот, - сказал я.
И только тогда Баланда посмотрел на меня, и мне показалось, что он испугался: Антон был выше его на полголовы, да еще и я тут. Впрочем, тут же нахальная улыбочка растянула его толстые губы.
- Этот дружок? - спросил он. - Да я его впервой вижу.
- Врет он, - сказал я.
- Знаю, - сказал Антон и помахал пальцем перед носом Баланды. Смотри, если еще раз о таком узнаю... И вот что, гони-ка сюда сигареты.
Он быстро вырвал из рук Баланды пачку, на которой были изображены пирамиды и верблюд.
- Двое на одного, да? - злобно заныл Баланда. - Ладно, длинный, попомнишь...
И, не оглядываясь, он пошел к мосту.
- Зачем ты у него сигареты взял? - спросил я, потому что это мне не очень понравилось.
Антон посмотрел вдоль улицы - там еще маячила высокая фигура матроса.
- Айда! Еще догоним, - сказал Антон и быстро зашагал.
Моряка мы догнали, когда он уже сворачивал к набережной. Антон придержал его за локоть и молча протянул ему пачку сигарет. Моряк удивленно посмотрел на него, улыбнулся и отрицательно замотал головой.
- Ноу, ноу, - сказал он. - Ит'с май презент. - И он ладонью отодвинул Антонову руку.
Антон настойчиво совал ему пачку, а тот так же настойчиво двигал ее обратно.
- Он говорит, что это подарок, - объяснил я. Как-никак, в школе, в Ленинграде, учил английский.
- Скажи ему, что мы не курим, - мрачно сказал Антон, - и в подарках не нуждаемся.
- Уи... дон'т... смок, - с затруднением выговорил я - дальше этого мои познания в английском уже не шли.
Тогда моряк быстро сказал:
- О'кей, фор йор фазер... твой папа. - Он достал из кармана вторую пачку и протянул мне: - Энд фор... твой папа.
Антон взял обе пачки и быстро сунул их в мешок моряка.
Матрос пожал плечами, лицо его стало серьезным.
- Союз-ник, - сказал он, слегка ударив себя кулаком в грудь. - Уи ар фрейндз... друг. - Он снял мешок с плеча, порылся в нем и достал оттуда большой складной матросский нож и протянул его Антону. - На... памьять... - сказал он и опять улыбнулся.
Антон взял нож, повертел его в руках, рассматривая, потом вздохнул, порылся в карманах и достал свой знаменитый из шести предметов перочинный нож и протянул его моряку. Ножу этому завидовали все мальчишки класса.
Моряк восторженно поцокал языком.
- О-о! - сказал он. - Ит'с вери гуд найф. Карош! - И он протянул нам свою огромную лапищу.
Мы разошлись.
- Союзнички, - проворчал Антон.
- Чего ты на него уж так? - спросил я. - Хороший же парень.
- Все они хорошие, - ворчливо сказал Антон, - а второй фронт открыть не могут...
- А он-то тут при чем? - сказал я. - Ты об этом Черчиллю скажи.
Антон фыркнул.
- И сказал бы!
- Ты ему телеграмму дай. Он за тобой линкор пришлет с боевым охранением. Так, мол, и так, господин Антон, хочу с вами побеседовать насчет второго фронта...
Антон не выдержал, засмеялся.
- Да нет, он, может, и ничего парень, матросик этот. Только, если честно сказать, мы тут всякого навидались. Разные они. Этот ничего, а другие... - Он зло сплюнул и замолчал.
Некоторое время мы шли, думая каждый о своем, а потом он спросил:
- Ну, как у тебя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26