Меня это вполне устраивало. И снова началась школа.
Ребята приняли меня хорошо. Вначале, правда, они посматривали в мою сторону с каким-то сожалением, и меня это немного задевало - смотрят и вроде головами покачивают: ишь, мол, доходяга какой разнесчастный. А может быть, это только казалось - тоже после Ленинграда стал чувствительный, почти как мама... Но вообще-то, ребята и верно были отличные - мальчишки почти все высокие, крепкие, белобрысые, и глаза тоже почти у всех голубые - от близкого моря, пожалуй, глаза у них такие. Девчонки тоже... ничего, славные девчонки.
И классная руководительница чем-то на них похожа: спортивная такая, молодая и тоже светловолосая и голубоглазая. Звали ее Людмила Сергеевна, и преподавала она нам географию. Самый первый ее урок, который я услышал, особенно запомнился мне.
- Сейчас у нас две географии, - говорила тогда Людмила Сергеевна. Одна - эта та, что в учебнике. И конечно, вы должны знать, что есть на свете острова Фиджи, Карибское море, вулкан Фудзияма и Барабинские степи. Конечно, вы должны знать, что на Апшеронском полуострове добывается нефть, в Амазонке плавают крокодилы, в Индии по джунглям расхаживают бенгальские тигры, а Уральские горы - кладовая несметных минеральных богатств... - она помолчала немного, потом подошла к карте Советского Союза, на которой от Баренцева до самого Черного моря были вколоты соединенные шнурком красные флажки: линия фронта. - А вот наша другая география, - сказала она громко и почему-то вздернула голову. Широко проведя рукой по карте, сперва вдоль флажков, а потом от них в сторону Тихого океана, она продолжала требовательно: - И конечно, мы должны твердо знать, что незамерзающий порт Мурманск практически не работает. Ленинградский порт - окно в Европу блокирован врагами, Одесса и Новороссийск в руках фашистов, Владивосток далеко, и от него всего одна железная дорога. Остается... - она внимательно оглядела класс. - Остается...
- Архангельск! - словно выдохнули ребята.
Людмила Сергеевна молча кивнула, подошла к окну и постояла там, задумавшись. Потом повернулась, подошла к моей парте и негромко сказала:
- Дима Соколов, расскажи нам о Ленинграде.
Все повернулись в мою сторону, и я растерялся. В голове закрутились какие-то оборванные картины, не те слова...
...Ростральные колонны, Летний сад, школа на улице Рылеева с окнами, забитыми фанерой, наша с Ирой скамейка на Кировском возле памятника "Стерегущему", зенитки на Марсовом поле, пустые постаменты на Аничковом мосту - знаменитых коней куда-то спрятали, и полыхает огонь... еще в самом начале сгорели Бадаевские склады, а потом бомбы, страшный "бенгальский огонь" зажигалок. Вмерзшие в лед трамваи, мешки с песком у витрин магазинов, санки, санки, санки с завернутыми в простыни или одеяла мертвыми людьми, сто двадцать пять граммов блокадного хлеба и холод... Стук метронома и вой бомбы, от которого кожа покрывается гусиными пупырышками и некуда бежать... и Катюшка с маленькой запекшейся ранкой на виске...
- Ленинград, - сказал я, - Ленинград...
И больше ничего не мог сказать. Только опустил голову, и на затылок мне легла рука Людмилы Сергеевны - теплая и мягкая. А все молчали. И я был благодарен им за это.
После урока - а он был последним в этот день - ко мне подошла одна девочка из нашего класса - Аня ее зовут, и была она не то старостой, не то по комсомолу что-то там такое, я еще толком не знал. В общем, деловая такая девчонка: все носилась куда-то.
- Слушай, Соколов, - сказала она командирским тоном, - мне с тобой поговорить надо.
Скажи, пожалуйста, ей надо! Терпеть не могу, когда со мной так разговаривают. Но сейчас мне огрызаться не хотелось, да и уж больно она была забавная. Да нет, не забавная, а какая-то такая... сероглазая и золотая коса по всей спине...
- Домой не торопишься? - спросила она.
- Нет, - ответил я, хотя, конечно, торопился: мама ужасно волновалась, когда я задерживался.
- Тогда пойдем на набережную, - сказала Аня.
- Пойдем, - согласился я.
- Ты вот что, Соколов... Дима, - сказала она вдруг очень мягко, - ты не очень переживай...
Я удивился: вот оказывается, о чем она со мной поговорить хотела. И я разозлился: как это я могу не переживать, что я, деревяшка бесчувственная?!
- Как это "не переживай"? - спросил я с вызовом.
Она смутилась.
- Ну, я не так сказала, - заговорила она быстро, - понимаешь, если сейчас все начнут много думать: у кого какое горе, то как же... как же мы воевать будем?.. Сейчас нужно кулаки сжать и зубы стиснуть и как можно больше дела делать...
Мы уже сидели на набережной на невысоком штабеле старых досок, лежавших тут, наверное, еще с довоенного времени. Мелкие волны плескались о берег, завивались пенными бурунчиками вокруг свай пристани.
- Какое дело? - спросил я с сомнением. - В Ленинграде я хоть "зажигалки" гасил... А у вас тут тихо.
- Ага, - сказала Аня медленно, - тихо у нас. А ты знаешь, что мы на торфах стоим и почти весь город деревянный? Все дерево и торф. А ну как бомба?! А от Мурманска уже почти ничего не осталось. Как они там держатся только?! - Она замолчала, и тут уже задумался я.
В самом деле, что я, не видел заклеенные полосками бумаги окна домов здесь, в Архангельске, или доты на перекрестках некоторых улиц, или земляные щели в саду около театра? Не замечал посеревших и усталых лиц прохожих? Или вот этих эсминцев с бортами, выкрашенными под морскую волну? Или вот этого черного парохода, который тащит сейчас, пыхтя и задыхаясь, маленький буксиришко, а на пароходе том начисто сметен ходовой мостик, вместо мачт торчат обрубки, а в середине борта чуть выше ватерлинии зияет страшная, с рваными краями дыра? Не замечал?
- Какое же дело, Аня? - спросил я, откашлявшись.
- А что ты умеешь? - спросила она уже деловито.
- Как что? - удивился я и задумался: а в самом деле, что я умел делать? Я быстро начал перебирать в памяти. Кроме бокса и плавания, которыми я немного занимался, ничего не приходило в голову. Табуретки вот в седьмом классе делали.
- Выступать как-нибудь умеешь?
- Как это "выступать"?
- Ну в самодеятельности.
Я еще больше удивился, потому что самодеятельность я всегда считал ерундой, не мужским, что ли, занятием. Я так и хотел ответить, но, посмотрев на Аню, раздумал: вид у нее был очень серьезный.
- Я это к тому, что мы по госпиталям ходим, - сказала Аня, - перед раненными выступаем... Антон на баяне играет.
Антон? И я лихорадочно стал вспоминать, что же я могу в самодеятельности. Наконец не очень уверенно сказал:
- Н-ну, стихи могу читать.
- Стихи? Это хорошо. А то у нас Боря стихи любит, а сам заикается. "Я в-волком б-бы в-выгрыз..."
Я засмеялся.
- А ты не смейся, - сказала Аня, - раненые не смеются.
Странно мне как-то было с этой девчонкой. Да и не только с ней. Вроде они здесь знают что-то такое, чего я не знаю.
- Стихи? - спросила Аня. - Ну, расскажи какой-нибудь стих.
Сказала, словно приказала. "Стих"... А Ира сказала бы: "Прочти свое любимое".
- Ладно, - сказал я, - слушай.
И прочел любимое... Ирино.
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой... Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит - оттого,
Что не любить оно не может.
Я кончил и искоса посмотрел на Аню. Она сидела, уперев локоть в колено и приложив ладошку к щеке.
Я молчу, и она молчит. Потом она встрепенулась, выпрямилась и сердито сказала:
- А дальше забыл, что ли?
- Это все, - сказал я.
- Красиво. - Она даже вздохнула. - Лермонтов, да?
- Пушкин, - сказал я.
- Очень красиво, - повторила Аня, - но не для бойцов. Им героическое нужно, а тут: печаль, любовь... Ты что-нибудь другое выучи, ладно? А рассказываешь ты ничего, хорошо.
Мы уже ушли с набережной. Аня молчала, а я думал, что, может быть, и это сейчас дело читать стихи раненым. Она словно откликнулась на мои мысли и сказала:
- Они, когда мы выступаем, о своих бедах забывают. А беды-то теперь у всех знаешь сколько...
- Хватает.
- Вот-вот. Возьми хоть наш класс - на кого ни посмотришь, у всех плохо. Боря-маленький: у него дома три сестренки мал мала меньше, а мать одна, и он пятый. Отца убили. И на работу его не берут - недорос, говорят. Что делать будешь? Или Лизу возьми. Мы ее раньше щебетухой звали. Все она пела да щебетала. Сейчас молчит или плачет. Только в госпитале и поет. Арся Гиков? Отец плавает, ни слуху ни духу. А Антон... - Она замолчала, и лицо ее стало совсем грустным.
2
Дома у Антона было тяжко. С первых дней войны ушел на фронт отец. И ни одной весточки, кроме самой первой, в которой говорилось: "Воюю неподалеку от вас". Значит, либо на Карельском фронте, либо под Мурманском.
Мачеха, и так-то всегда молчаливая, замкнулась совсем и по ночам тихо плакала, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не зарыдать в голос. Это было жутко, и часами Антон лежал без сна.
К нему она относилась по-прежнему, ровно и спокойно, но смотрела словно бы мимо него. "Не вернусь домой - и не заметит", - с тоской и обидой думал он, хотя и понимал, что обижаться нечего. Не может она простить ему, как жестоко и несправедливо он отвернулся от нее, когда через полтора года после смерти матери - ему тогда было двенадцать - отец привел ее в дом. Антон видел, как она мучалась тогда, как старалась стать ему родной, но он только хмурился и уходил в сторону, а иногда, чего греха таить, быть груб и зол. Отец тоже мучался, разрывался между ними двоими и однажды после какой-то особенно злой выходки сына - это было почти перед самой войной - дал ему пощечину. Дал по-мужски, вложив в удар весь свой гнев и обиду. Почему Антон тогда не убежал из дому, он и сам не понимал до сих пор. Наверное, все-таки очень любил отца и кое-что, видимо, понял. Хотя к мачехе добрее не стал.
- Не знаю, что делать с вами, - грустно сказал отец в тот, последний, день. - Если хотите, чтобы я там, на фронте, спокойным был, живите мирно. Я ведь вас обоих люблю.
Ну что ж, стали они жить мирно, но все равно были чужими.
Мачеха работала в порту на Бакарице. За месяц выучилась на крановщицу и сейчас шуровала на огромном портальном кране не хуже любого мужика. Иногда работала две, а то и три смены подряд. Потом сваливалась, как подбитая птица. Зарабатывала хорошо и к пайку могла прикупить что-нибудь на базаре. Так что голодать они не очень голодали, но Антон все время грыз себя за то, что вроде бы сидит на ее шее. Он хотел бросить школу и пойти на завод или в порт, но мачеха и слышать не хотела. "Отец велел, чтобы ты школу кончил", - только и сказала она, но сказала так, что Антон больше и не заговаривал об этом. И, стиснув зубы, продолжал ходить в школу. Иногда, мрачно забросив футляр с баяном за плечо, шел с ребятами в госпиталь давать концерт раненым. И это было самым мучительным - уж лучше бревна таскать в порту. Высокий, плечистый, здоровый, он в свои пятнадцать выглядел на все восемнадцать. И всегда, когда он со своим баяном стоял перед ранеными, ему казалось, что они смотрят на него с укором или насмешкой: эвон какой вымахал, а в тылу околачивается.
Чаще всего они бывали в госпитале на южной окраине Архангельска. На крыльце их всегда встречал подтянутый щеголеватый лейтенант интендантской службы. И всегда он вначале вел их в столовую, где каждому выдавал по большому куску хлеба с повидлом. И по кружке горячего сладкого чая. Антон совал свою порцию Боре.
- Сестренкам отдай, - говорил он, прихлебывая чай.
Боря благодарно глядел на него и, сложив оба куска, заворачивал их в носовой платок и прятал в карман.
А потом они ходили по палатам и давали концерт. Раненые встречали их радушно, хлопали щедро и подолгу не отпускали. И все же всегда на душе скребли кошки - нельзя было спокойно смотреть на все эти бинты, костыли, повязки, на измученных болью людей.
После этих концертов Антону становилось еще тяжелее, и все больше гвоздила в голове мысль: на фронт надо, на фронт.
Аня подошла ко мне на перемене.
- Ну, выучил стихотворение? - спросила она.
- Какое еще стихотворение?
- Вот человек! - сказала она. - Я ж тебе говорила: в госпиталь пойдем с концертом.
- А-а-а, - сказал я, - так я знаю стихи.
- То, что ты мне рассказывал, не нужно, - отрубила она, - про подвиги нужно. Про подвиги, понял?
Конечно, я ни черта не стал учить новые стихи. Я и так их знал достаточно и мог прочитать самые героические. Например:
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На Кронштадтский лед...
Или "Гренаду" Михаила Светлова, или... да много я знал.
На следующий день после уроков Аня прицепила меня на буксир к Боре-маленькому, а сама побежала искать Антона. Мне показалось, что вид у нее был растерянный.
Мы топали через весь город, и Боря рассказывал мне про свою жизнь. Он был действительно маленький - мне по плечо, подстрижен под "полубокс", но, как ни голодно было, выглядел все равно каким-то кругленьким.
- Что д-делать? - говорил Боря. - Н-не знаю. К-как дармоед д-дома сижу...
Я ничего не мог ему сказать. Я и сам себя дармоедом чувствовал.
В первой же палате Аня объявила:
- Сейчас расскажет стих Дима Соколов из Ленинграда.
И я неожиданно для себя, даже не задумываясь, прочел "На холмах Грузии". Я кончил читать, и было тихо, очень тихо. Я посмотрел на Аню. Она стояла, прислонившись к двери, и лицо у нее было такое, будто она и не слышала, что я читал. А раненые - их было человек двадцать в этой палате смотрели на меня. И никто не хлопал.
- А еще, еще, паренек, - сказал один из них, - про Питер, а?
Не знаю, что на меня нашло, но я, проглотив какой-то комок в горле, начал:
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит...
И дальше. А потом в середине я забыл. Забыл, и все тут. А раненые хлопали, кто как мог, и кричали: "Еще, давай еще..." А я больше не мог и выскочил в коридор. Дверь в палату оставалась открытой, и я слышал, как Аня спела "Синий платочек", а Лиза пела частушки про Гитлера, и им тоже очень громко аплодировали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26