но в качестве плана работы такие вещи не годятся. О фотографии Анабел следовало бы сказать после каких-то других вещей, которые придали бы ей больший смысл, но что делать, раз уж она высунулась из книги, и я тут же вспомнил о другом листочке бумаги, который однажды вечером нашел прикрепленным к дверям своей конторы булавкой, и хотя мы были уже достаточно хорошо знакомы и послание такого рода могло повредить моей репутации в глазах клиентов, мне невыразимо приятно было прочитать «ТЕБЯ НЕТ НА МЕСТЕ, НЕВЕЖА ТЫ ЭТАКИЙ, ВЕРНУСЬ ВЕЧЕРОМ» (запятые расставил я, хотя и не обязан был, просто в силу воспитания). В результате она так и не пришла, потому что вечером у нее была работа, о которой я никогда не имел четкого представления, но которая в газетах обычно именуется ремеслом проституции. Этим ремеслом Анабел занималась в весьма разнообразных формах, во всяком случае в то время, когда мне пришло в голову задаться вопросом, что за жизнь она ведет, ибо не проходило недели, чтобы как-нибудь утром она не бросила бы мне: мол, мы не увидимся, потому что в «Фениксе» требуется официантка на неделю и хорошо платят, или не сказала бы мне, вздыхая и употребляя непечатные слова, что «дела ни к черту» и что ей надо на несколько дней уехать в Чемпе, чтобы было чем заплатить за комнату в конце месяца.
На самом деле суть была в том, что и Анабел (и другие девушки) не рассчитывала на что-то прочное, тем более если говорить о переписке с моряками, я достаточно поднаторел в этом вопросе у себя в конторе и подсчитал, что общение почти всегда сводилось к двум-трем письмам, редко к четырем, а потом либо моряку надоедало писать, либо он забывал девушку, либо она его, уже не говоря о том, что мой перевод не способствовал, видимо, укреплению сексуальных желаний и сентиментальных чувств, да и моряки не относятся к тем, кого называют «человеком пера», так что все заканчивалось довольно быстро. Как плохо я все это объясняю и как мне надоело писать, рассыпать слова так, будто спускаешь с цепи свору собак по следам Анабел, надеясь на секунду, что они притащат мне ее такой, какая она была, какими были мы оба в те «далекие, далекие времена».
8 февраля.
Самое плохое, что мне надоедает перечитывать написанное и пытаться обнаружить хоть какую-нибудь связь, да и не может получиться никакого рассказа только потому, что в далекие времена, однажды утром, Анабел вошла ко мне в контору на улице Сан-Мартин, почти на углу Коррьентес, и вместо того, чтобы вспомнить о том, какое лицо было у нее в тот день, я говорю о клеенчатой сумке и босоножках на пробковой платформе (и то верно, что первое впечатление от лица человека не имеет ничего общего с тем, каким мы видим его со временем и в силу привычки). Я работал за стареньким письменным столом, который унаследовал год назад вместе со всем прочим барахлом ветхой конторы, — и я все никак не мог собраться обновить, — и в тот момент бился над самым трудным местом патента, продираясь вперед фраза за фразой и обложившись техническими словарями, и меня не покидало ощущение, что я занимаюсь безжалостным надувательством Марвела и О’Доннела, которые платили мне за перевод. Появление Анабел было так некстати, как если бы в комнату, уставленную компьютерами, впрыгнула сиамская кошка, и, видимо, сама Анабел это понимала, поскольку она посмотрела на меня почти с сочувствием, прежде чем сказать, что мой адрес дала ей подруга Маруча. Я предложил ей подождать, указав на стул, и из чистого пижонства закончил перевод фразы, где между неким лощильным прессом промежуточного калибра и антимагнитным бронированным картером Х2 устанавливалось таинственное содружество. Тогда она достала сигарету светлого табака, а я закурил сигарету черного табака, и хотя одного имени Маручи мне было достаточно, чтобы понять, в чем дело, я спросил, чем могу быть ей полезен.
9 февраля.
Упорное сопротивление воспроизвести наш диалог, в котором все равно было бы больше вымысла, чем всего остального. Я помню только присущие ей словечки, ее манеру называть меня поочередно то «юношей», то «сеньором», говорить «предположим» или ронять что-нибудь вроде «ну, я вам скажу». Курила она тоже по-особенному — сразу выпускала облако дыма, не затягиваясь. Она принесла письмо он некоего Вильяма, отправленное из Тампико месяц назад, которое я перевел вслух, прежде чем делать письменный перевод, о чем она тут же попросила. «Мало ли забуду», — сказала Анабел, протягивая мне пять песо. Я сказал, не стоит, этот нелепый тариф установил бывший компаньон конторы в те времена, когда он работал один и иногда переводил девушкам из бедных кварталов письма от моряков и ответы, которые девушки им посылали. Я спросил его: «Почему вы так мало с них берете? Или пусть платят больше, или ничего, ведь это не ваша работа, вы делаете это по доброте душевной». Он объяснил мне, что уже слишком стар и не может устоять против желания переспать время от времени с какой-нибудь из девушек и переводит им письма, чтобы они всегда были под рукой, а если он не будет брать с них эту символическую плату, все они превратятся в мадам де Севинье — на это он ни за что не пойдет. Потом мой компаньон уехал из страны, а я унаследовал контору, по инерции поддерживая прежние порядки. Все шло отлично, Маруча и другие девушки (тогда их было четыре) поклялись, что никому больше не дадут моего адреса, — получалось примерно по два письма в месяц, одно надо было перевести на испанский, а ответ — на английский (реже на французский). Судя по всему, Маруча забыла свою клятву, иначе как объяснить появление в моей конторе Анабел, которая вошла, покачивая своей нелепой клеенчатой сумкой.
10 февраля.
Ну и времена тогда были: громкоговорители оглушали центр города пропагандой сторонников Перона, а галисиец-консьерж явился ко мне в контору с портретом Эвиты и весьма нелюбезно потребовал, чтобы я был любезен прикрепить его на стену (он принес с собой четыре кнопки, чтобы у меня не было предлога увильнуть). Вальтер Гизекинг дал в «Колумбе» несколько блестящих концертов, а Хосе Мария Гатика рухнул, словно мешок с картошкой, на ринге в Соединенных Штатах. В свободное время я переводил «Жизнь и переписку Джона Китса», написанную лордом Хьютоном; а в еще более свободное время посиживал в баре «Фрегат», почти напротив моей конторы, с приятелями адвокатами, которым тоже нравился хорошо сбитый коктейль «Демария». Иногда Сусана —
Нелегко продолжать, я погружаюсь в воспоминания, и в то же время мне хочется от них уйти, я записываю их так, будто заклинаю себя от них (но тогда придется собрать их все до единого, вот в чем все дело). Нелегко начать рассказ из ничего, из тумана, из разрозненных во времени моментов (будто в насмешку, так ясно видеть сумку Анабел из черной клеенки, так близко слышать ее «спасибо, юноша», когда я закончил письмо для Вильяма и отдал ей сдачу десять песо). Я только сейчас понял, что это было, раньше я никогда не придавал особенного значения тому, что произошло, я имею в виду, никогда не думал о глубинных причинах этого дешевого танго, которое началось тогда у меня с Анабел, со времени Анабел. А как мне было разобраться в этой милонге, похожей на скверный анекдот, со смертельным исходом одного из участников, и не от чего-нибудь, а от пузырька с ядом, да и Анабел вряд ли выложила всю правду переводчику с собственной конторой и бронзовой табличкой на дверях, даже если предположить, что она эту правду знала. Каким образом, среди всего прочего, что составляло мою жизнь в те времена, мне удавалось существовать среди абстрактных понятий, и вот сейчас, в конце пути, я спрашиваю себя, как мог я жить на поверхности этих вод, в глубине которых скользили или впивались друг в друга ночные создания портовых районов, огромные рыбины в той мутной реке, о которой я и мне подобные ничего не хотели знать. Нелепо, с моей стороны, пытаться рассказать о том, в чем я плохо разбирался даже тогда, когда все это происходило, — получается какая-то пародия на Пруста, когда я пытаюсь проникнуть в воспоминания о том, во что я в реальной жизни проникнуть и не пытался, причем именно для того, чтобы наконец пережить это в действительности. Думаю, я поступаю так из-за Анабел, в конце концов, мне хочется написать рассказ для того, чтобы увидеть ее заново и чтобы она сама увидела себя так, как, я полагаю, в те времена она себя не видела, потому что и Анабел дышала тем же самым тяжелым и грязным воздухом Буэнос-Айреса, который втягивал ее в себя и в то же время отторгал, как маргинальный излишек, как еще одного портового люмпена, еще одну комнату, где случилась зловещая смерть, комнату, выходившую в коридор со многими другими такими же комнатами, где жили такие же люмпены и откуда часто неслись звуки такого же танго вперемежку с угрозами, жалобами, иногда смехом, конечно, иногда слышался и смех, например, когда Анабел и Маруча рассказывали непристойные анекдоты, запивая их мате или прихлебывая всегда тепловатое пиво. Попробовать вырвать Анабел из того образа, который у меня от нее остался, нечто смутное, в каких-то сальных пятнах, образа, так похожего на письма Вильяма, тоже порой смутные и в сальных пятнах, когда она протягивала мне их, мне всегда казалось, что я дотрагиваюсь до грязного носового платка.
11 февраля.
В то утро я узнал, что сухогруз Вильяма неделю стоял в порту Буэнос-Айреса, а сейчас от него пришло первое письмо из Тампико вместе с классическим набором обещанных подарков: нейлоновая комбинация, фосфоресцирующий браслет и флакон духов. Особого разнообразия ни в содержании писем между моряками и девушками, ни в наборе подарков не было, — девушки обычно просили нейлоновое белье, которое в те времена в Буэнос-Айресе достать было трудно, и моряки присылали подарки, сопровождая их посланиями почти всегда романтического свойства, пускаясь порой в такие подробности, что мне стоило большого труда переводить все это девушкам вслух, а те, в свою очередь, диктовали мне ответы или приносили записочки, полные тоски о ночах, когда они вместе танцевали, с просьбами прислать прозрачные чулки и блузку цвета танго. У Анабел все было точно так же; едва я закончил переводить письмо Вильяма, она тут же принялась диктовать ответ, но я эту клиентуру уже изучил достаточно и попросил, чтобы она только указала мне основные темы, а редакцией я займусь позже. Анабел посмотрела на меня удивленно.
— Но ведь это чувства, — сказала она. — Надо, чтобы было много чувства.
— Разумеется, будьте спокойны, скажите мне только, что отвечать.
Последовало всегдашнее перечисление: подтверждение о получении письма, у нее все хорошо, но она только и думает о том, когда вернется Вильям, чтобы он посылал ей хотя бы открытку из каждого порта и пусть скажет какому-то Перри, чтобы тот не забыл выслать фотографии, там, где они вместе снялись на пляже. Ах да, надо сказать ему, что у Долли все обстоит по-прежнему.
— Если бы вы объяснили мне хоть чуточку… — начал было я.
— Напишите только это, мол, у Долли все обстоит по-прежнему. А в конце скажите ему, ну вы знаете, я вам говорила, про чувства, вы меня понимаете.
— Понятно, не беспокойтесь.
Она пришла на следующий день и поставила свою подпись под письмом, пробежав его глазами, и я видел, что многое ей понятно, она задерживала взгляд то на одном месте, то на другом, потом подписалась и показала мне листок, где Вильям перечислил порты, куда он будет заходить, с датами, когда это будет. Мы решили, что лучше всего послать письмо в Окленд, и вот тогда-то впервые лед между нами растаял, Анабел в первый раз приняла от меня сигарету и смотрела, как я подписываю конверт, облокотившись о край стола и что-то мурлыкая себе под нос. Неделю спустя она принесла мне записку для Вильяма, которую срочно просила перевести, казалась встревоженной и просила меня написать письмо сразу же, но я был завален итальянскими свидетельствами о рождении и пообещал ей заняться письмом в тот же вечер, подписать его за нее и отправить, как только выйду из конторы. Она посмотрела на меня, будто в чем-то сомневаясь, потом сказала: ладно, и ушла. Она появилась на следующее утро, в половине двенадцатого, дабы удостовериться, что письмо отправлено. Тогда я впервые ее поцеловал, и мы договорились, что после работы я приду к ней.
12 февраля.
Не то чтобы в те времена мне нравились девушки из низов, я чувствовал себя вполне уютно в мирке своей личной жизни, где у меня были постоянные отношения с некой особой, которую я назову Сусаной и представлю как специалиста по лечебной гимнастике, но порой этот мир становился для меня слишком тесным и слишком уютным, и тогда я чувствовал настоятельную необходимость срочно погрузиться во что-то иное, вернуться в те времена, когда я был совсем юным и подолгу в одиночестве бродил по улицам южной части города, времена дружеских попоек и случайных знакомств, коротких интерлюдий, скорее эстетических, чем эротических, немного похожих на этот абзац, который я сейчас перечитываю и который следовало бы стереть, но я сохраню его, потому что все так и было, именно это я и называю погружением на дно, объективно совершенно ненужное, если иметь в виду Сусану, если иметь в виду Т. С. Элиота, если иметь в виду Вильгельма Бакхауза, и все-таки, все-таки.
13 февраля.
До чего я вчера напустился на себя самого, сегодня смешно вспомнить. В любом случае я с самого начала знал, что Анабел не даст мне написать рассказ, во-первых, потому, что это будет вообще не рассказ, и еще потому, что Анабел сделает все возможное (как уже сделала когда-то, сама не зная того, бедняжка), чтобы я остался наедине с зеркалом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98