Вытаскивая его вместе с Нино, Исабель услышала, как Рема сказала:
— Если б они всегда сидели такими паиньками дома!
И Рема вроде бы даже вздрогнула. Исабель вспомнила об этом перед сном, в тот момент, когда из темноты перед ней выплывали лица: вот Нене, тощий и вечно мурлыкающий какую-нибудь мелодию, вновь выходит покурить под навес; вот Рема несет ему кофе, а он — ну и недотепа! — не может нормально взять чашку и, промахнувшись, стискивает пальцы Ремы; из окна столовой Исабель было видно, как Рема отдернула руку, а Нене, едва успев поймать на лету чашку, смущенно засмеялся. Черные муравьи лучше рыжих, они больше и злее. Хорошо бы запустить в ящик стайку рыжих муравьев, а потом наблюдать с безопасного расстояния из-за стекла за их сражениями. Хотя, может, они не будут драться… Устроят себе по муравейнику в противоположных концах ящика. Если так, то Исабель с Нино утешались бы, изучая привычки разных муравьев, завели бы для каждого вида свою тетрадку. Но почти наверняка они будут драться, почти наверняка грядет беспощадная война, — можно будет наблюдать через стекло и записывать выводы в одну-единственную тетрадь.
Реме не нравилось шпионить за ними, но порой, проходя мимо спален, она видела, как они с горящими глазами и с сознанием важности своей миссии восседают перед самодельным муравейником возле окна. Нино навострился моментально отыскивать новые муравьиные галереи, и Исабель вносила дополнения в план, нарисованный чернилами на развороте тетрадного листа. Послушавшись Луиса, они запускали в ящик только черных муравьев, и муравейник страшно разросся, вид у насекомых был свирепый, работали они с утра до вечера, рыли ходы, сновали взад и вперед, строились, перестраивались, сообщались друг с другом, шевеля усиками и потирая лапки, внезапно впадали в ярость и начинали бушевать, сбивались в кучу и рассыпались в разные стороны без всякой видимой причины. Исабель растерялась, не знала, что и записывать, и постепенно вообще забросила дневник, так что они с Нино быстро забывали свои наблюдения, хотя просиживали перед ящиком часами. Нино опять потянуло в сад, в разговоре он упоминал про гамаки и лошадей. Исабель начала его слегка презирать. Для нее в Лос-Орнеросе не было ничего дороже муравейника; мысль о том, что муравьи разгуливают по нему, не боясь никакого ягуара, приводила ее в восторг, подчас она воображала, что малюсенький ягуарчик, похожий на резиновый ластик, рыщет по галереям муравейника и, может быть, именно из-за него насекомые то разбегаются в разные стороны, то сбиваются в кучу. Исабель нравилось создавать там, за стеклом, подобие большого мира, особенно нравилось теперь, когда без разрешения Ремы спускаться в столовую запрещалось.
Внезапно встрепенувшись, Исабель прижалась носом к стеклу; ей нравилось, когда на нее обращали внимание; Рема застыла в дверях, молча глядя на нее. Если дело касалось Ремы, слух у Исабель становился острее острого.
— Что это ты тут одна?
— Нино пошел к гамакам. По-моему, это королева, вон какая она большущая.
Ремин фартук отражался в стекле. Она чуть подняла руку, и рука тоже отразилась, как бы изнутри ящика; Исабель вдруг вспомнила, как Рема протягивала Нене чашку кофе, но теперь по ее пальцам ползали муравьи, чашки не было, а были муравьи, и рука Нене сжимала Ремины пальцы.
— Уберите руку, тетя Рема, — попросила Исабель.
— Руку?
— Вот так. А то муравьи пугаются.
— А-а, понятно. Уже можно идти вниз, в столовую.
— Потом. Тетя Рема, Нене что, на вас сердится?
Рука метнулась по стеклу, точно птица, залетевшая в окно. Исабель почудилось, что теперь-то муравьи действительно напугались и пытаются удрать от отражения. Но в стекле уже ничто не отражалось, Рема ушла, она неслась по коридору, словно спасаясь от какой-то напасти. Исабель испугалась своего вопроса, страх был глухой и бессмысленный, может, даже не из-за вопроса, а из-за того, что Рема так внезапно ушла. Ушла, а за вновь прозрачным стеклом муравьиные галереи перетекали одна в другую и переплетались, как скрюченные пальцы под землей.
И вот однажды во время сиесты они с Нино, поев арбуза, отправились играть в мяч к стене, выходившей к ручью, и Нино виртуозно отбивал самые, казалось бы, немыслимые удары и взбирался по глицинии на крышу, чтобы вытащить мячик, застрявший между черепицами. Из ивовых зарослей вынырнул крестьянский мальчишка и тоже вступил в игру, но все время ленился и пропускал подачи. Исабель нюхала листья скипидарного дерева и, отражая слева коварно низкую подачу Нино, вдруг по-настоящему почувствовала, что сейчас лето и это счастье. Впервые за все время ее приезд в Лос-Орнерос, каникулы, Нино перестали казаться абсурдом. А от одной лишь мысли о ящике с муравьями там, наверху, повеяло мертвечиной и затхлостью, какой-то многопалой, рвущейся на волю жутью, и в воздухе распространились зловонные, ядовитые миазмы. Исабель гневно и радостно ударила по мячу, откусила веточку скипидарного дерева и тут же выплюнула с отвращением и восторгом, наконец-то почувствовав себя действительно счастливой под лучами деревенского солнца…
Брызнули стекла. Мяч угодил в кабинет Нене. Тот в рубашке и здоровенных черных очках высунулся наружу:
— Ах вы, чертовы сопляки!
Крестьянский паренек удрал. Нино встал рядом с Исабель, и она почувствовала, что он трепещет, словно ива под ветром.
— Я не нарочно, дядя.
— Правда, Нене, мы не нарочно.
Но Нене уже скрылся из виду.
Исабель попросила Рему унести ящик, и та обещала. Но потом принялась помогать девочке повесить одежду и облачиться в пижаму, они заболтались и позабыли о муравьях. Исабель ощутила их соседство, когда Рема погасила свет и отправилась по коридору сказать «спокойной ночи» Нино, который до сих пор хлюпал носом и был разобижен; так вот, Исабель вспомнила о муравьях, но Рему позвать не решалась, ведь та сочла бы, что она ведет себя, как маленькая. Собираясь вскоре заснуть, Исабель необычайно долго не могла сомкнуть глаз. Когда же приспело время видеть в темноте лица, перед девочкой предстали ее мать и Инес, они улыбались, словно сообщницы, и натягивали на руки желтые фосфоресцирующие перчатки. Затем показался плачущий Нино, потом опять мама с Инес, их перчатки превратились в фиолетовые шляпы, беспрерывно вращавшиеся на головах, а у Нино были огромные пустые глаза — наверное, потому, что он так много плакал, — и Исабель подумала, что настала очередь Ремы и Луиса; теперь ей хотелось увидеть именно их, а не Нене, однако в полумраке возникло лицо Нене; он снял очки и скривился точно так же, как в тот момент, когда начал избивать Нино, который пятился назад, пока не уперся в стену, пятился и глядел на Нене, точно надеясь, что все это кончится, а Нене влепил ему еще одну пощечину, шлепнул легонько, несильно, звонко, будто по мокрому, и тут наконец между ними встала Рема; Нене чуть не столкнулся с ней, а затем вдалеке возник Луис, объявивший, что можно идти в столовую во внутренних покоях дома. Все произошло моментально, все случилось потому, что Нино был здесь с ней, а Рема забежала сказать, чтобы они не выходили из гостиной, пока Луис не выяснит, где ягуар; забежала и осталась поглядеть, как они играют в шашки. Нино выигрывал, и Рема похвалила его, а Нино так обрадовался, что обнял ее за талию и попытался поцеловать. Рема, смеясь, наклонилась к нему, Нино целовал ее в глаза, в нос, и оба они смеялись, а вместе с ними и Исабель — так им нравилась эта игра. Они не заметили, как подошел Нене, а он рванул Нино на себя, сказал что-то про разбитое окно и начал бить, не сводя с Ремы глаз; похоже, он на нее злился, а она вызывающе посмотрела на него и вдруг — с ужасом увидела Исабель — заслонила собой Нино. Ужин был сплошным притворством, сплошным враньем, Луис думал, что Нино хнычет из-за трепки, Нене же взглядом, похоже, приказывал Реме молчать; Исабель обратила внимание на его жестокий красный рот с ярко-красными губами, в сумерках они казались еще ярче, а зубы слегка посверкивали. Изо рта Нене вырвалось какое-то пористое облако, зеленый треугольник; Исабель поморгала, отгоняя от себя эти образы, и вновь увидела Инес и маму в желтых перчатках; при взгляде на них она подумала о ящике с муравьями, надо же, он здесь — и его не видно, а желтых перчаток тут нет, однако они видны как на ладони! Это показалось ей чуть ли не забавным, ведь в действительности увидеть муравейник она не могла, хотя и ощущала его тяжесть, он давил на нее, как плотный сгусток живого пространства. Исабель так явственно ощущала близость муравейника, что отправилась на поиски спичек, решив зажечь свечу. И муравейник, окутанный дрожащим полумраком, словно выпрыгнул из пустоты. Исабель, держа в руке свечу, подходила к нему все ближе. Бедные муравьи, наверно, они думают, что это восход солнца. Исабель заглянула в ящик и ужаснулась: в кромешной тьме муравьи все равно работали! Да-да, шустро сновали туда и сюда в густой-прегустой, осязаемой темноте. Они так усердно трудились в своем ящике, словно потеряли надежду выбраться оттуда.
Почти всегда о перемещениях ягуара докладывал управляющий; Луис доверял ему больше, чем остальным, а поэтому никогда не выходил из кабинета, где он работал буквально целыми днями, и никому из домашних не позволял спускаться на первый этаж без доклада дона Роберто. Однако приходилось полагаться не только на него, но и друг на друга. Занятая домашними делами Рема прекрасно знала, что происходит и на первом, и на втором этажах. Подчас последние новости сообщали Нене или Луису дети. Нет, сами они ничего не видели, но, столкнувшись на улице с доном Роберто, узнавали от него, где ягуар, и бежали докладывать взрослым. Сообщения Нино всегда принимались на веру, Исабель же слушали меньше, поскольку она была новенькой и могла ошибиться. Но затем, видя, что она ходит за Нино хвостом, стали доверять и ей. Так обстояли дела по утрам и днем; вечером же во двор выходил Нене — проверял, привязаны ли собаки и не оставил ли кто возле дома тлеющее кострище; Исабель заметила, что он брал с собой пистолет, а иногда еще и палку с серебряным набалдашником.
Ей не хотелось расспрашивать Рему, ведь Рема воспринимала происходящее как нечто само собой разумеющееся и необходимое, и задавать вопросы значило бы выставить себя на посмешище, а Исабель не хотелось ударить в грязь лицом перед посторонней женщиной. С Нино ей было легко, он любил поболтать и постоянно пробалтывался. В его изложении все выглядело так просто и ясно! И только по ночам, когда Исабель пыталась вновь убедиться в простоте и ясности его объяснений, она осознавала, что самое важное в них пропущено. В скором времени ей стало понятно, что действительно имеет решающее значение в тамошней жизни: перед тем как выйти из дома, спуститься в столовую на застекленной веранде или пройти в кабинет Луиса и в библиотеку, всегда следовало разузнавать, можно ли это сделать. «Нужно доверять дону Роберто», — сказала однажды Рема. Еще Исабель верила Реме и Нино. Луиса же она никогда не спрашивала, потому что он редко был в курсе дела. А к Нене, который всегда все знал, она тоже не обращалась. Так что трудностей никаких не возникало, существовали кое-какие ограничения, но в основном они касались ее передвижения по дому и усадьбе, ну и — в меньшей степени — одежды, еды и отхода ко сну. Отдых получился настоящий, вот так бы круглый год!
«…скоро тебя увидеть. У них все хорошо. Мы с Нино завели муравейник и сделали большой-пребольшой гербарий. Рема тебя целует, у нее все нормально. По-моему, она какая-то грустная, и Луис тоже, он славный. Мне кажется, с ним что-то не так, еще бы, он же столько занимается! Рема подарила мне несколько платочков прелестной расцветки, Инес они понравятся. Мама, тут прекрасно, и мне очень весело с Нино и доном Роберто, он управляющий имением и говорит нам, когда и куда можно идти; как-то он чуть было не ошибся и не послал нас на речку, но тут пришел работник и сказал, что туда нельзя; если б ты видела, как дон Роберто расстроился, и Рема тоже, она схватила Нино на руки и начала целовать, а меня крепко-крепко прижала к себе. Луис твердил, что дом не приспособлен для детей, а Нино спросил его: „Про каких таких детей ты говоришь?“ И все засмеялись, даже Нене. Дон Роберто тут управляющий.
Если ты за мной приедешь, то погостишь у них, побудешь с Ремой, порадуешь ее. Мне кажется, она…»
Но вот как бы сказать маме, что Рема плачет по ночам, ведь она, Исабель, слышала ее плач, когда Рема крадучись шла по коридору, потом немного постояла у двери Нино и пошла дальше, а когда спустилась по лестнице (наверное, уже утерев слезы), издалека донесся голос Луиса: «Что с тобой, Рема? Тебе нездоровится?» И воцарилась тишина, дом превратился в одно огромное ухо, а затем послышался шепот и опять голос Луиса: «Ничтожество, какое ничтожество…» И прозвучало это почти как холодная констатация факта, перечисление особых примет или, может быть, даже предсказание судьбы.
«…немного больна, и будет очень хорошо, если ты приедешь и побудешь с ней. Я должна показать тебе гербарий и речные камушки, которые принесли мне пеоны. Скажи Инес…»
Вечер выдался такой, какой она любила: летали всякие мошки, тянуло сыростью, на ужин подали гренки и флан с манкой и коринками. На берегу ручья беспрерывно лаяли собаки, огромный богомол внезапно приземлился на скатерть, и Нино пошел за лупой, они с Исабель накрыли насекомое широким стаканом и стали дразнить, чтобы посмотреть, какого цвета у него крылышки.
— Выброси эту тварь, — попросила Рема. — Я их терпеть не могу.
— Да это же превосходный экземпляр!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98