я не слышала, как Боби вошел, и заметила его, только когда повернулась, чтобы отрезать еще бумага; он смотрел на самый длинный нож. Боби тут же отвлекся, а может, и притворился, чтобы я не догадалась, но мне его повадки были уже знакомы, и… не знаю, наверное, это глупо, но на меня прямо холодом дохнуло, будто в нашей раскаленной кухне ледяной ветер подул. Я не нашлась, что ему сказать, однако ночью вдруг сообразила: надо же, ведь Боби теперь не спрашивает у сестры, почему она плохо себя ведет… нет, он просто смотрит на нее так же, как сегодня смотрел на длинный нож, этим своим особенным взглядом! То, что случилось потом, было, наверное, совпадением, даже наверняка… но мне не понравилось, когда на той же неделе я вновь подметила на лице Боби подобное выражение. Я как раз резала хлеб, а сестра говорила, что пора Боби научиться чистить ботинки.
— Хорошо, мама, — откликнулся Боби, а сам упорно глазел на нож, провожая взглядом каждое мое движение и даже раскачиваясь, будто не я, а он резал хлеб; хотя, может, он представлял себе, что чистит ботинки, — сестра наверняка так и решила, ведь Боби у нас очень послушный, примерный мальчик.
Ну а ночью мне пришло в голову поговорить с сестрой; впрочем, о чем, ничего же не происходило, и Боби был лучшим учеником в классе, и вообще я просто не могла уснуть, потому что все внезапно связывалось воедино и обволакивало меня, словно вязкое тесто, и наваливался страх, беспричинный, ведь Боби с сестрой уже спали, порой кто-нибудь из них переворачивался на другой бок или вздыхал… хорошо им было, соням, не то что мне, я-то лежала и думала всю ночь напролет. И разумеется, в конце концов я разыскала Боби в саду — сразу же, как только перехватила еще один его взгляд, направленный на мать, — а разыскав, попросила помочь мне пересадить кустик; мы принялись болтать о том о сем, и он поведал, что сестра Хуаниты теперь невеста.
— Понятное дело, она же большая, — сказала я. — Слушай, принеси-ка из кухни большой нож, надо подрезать эти рафии.
Боби, как обычно, кинулся со всех ног, он всегда охотно выполнял мои поручения, а я смотрела ему вслед и ждала, ждала, думая, что, прежде чем заговорить о ноже, надо было спросить о снах, чтобы действовать наверняка. Когда Боби опять показался в саду — а шел он еле-еле, словно с трудом продираясь сквозь толщу послеполуденного зноя и стараясь как можно дольше задержаться в пути, — я увидела, что он выбрал один из коротких ножей, хотя я оставила длинный на самом виду, чтобы, выдвинув ящик, он сразу его заметил.
— Этот не годится, — сказала я.
Мне было трудно говорить, потому что играть в подобные игры с невинным ребенком — ужасно глупо, но я даже в глаза ему взглянуть не могла. Так что я лишь ощутила толчок, когда, выронив нож, Боби бросился ко мне и припал, судорожно вцепился в меня, рыдая. Похоже, в тот миг передо мной мелькнуло что-то вроде последнего видения Боби; я не отважилась бы его об этом спросить, но, кажется, теперь я знаю, что ему приснилось тогда, в последний раз, перед тем как кошмары перестали его мучить и Боби начал по-особенному смотреть на мою сестру и на длинный нож.
[Пер. Т.Шишовой]
Лодка, или Еще одно путешествие в Венецию
С юношеских лет меня привлекала мысль переписать литературные тексты, которые живо волновали меня, по фактура которых не соответствовала, как мне казалось, их внутреннему наполнению; думаю, некоторые из рассказов Орасио Кироги вызывали у их автора такое же искушение, и в результате он отважился на это, выбрав для осуществления своего замысла тишину и забвение. То, что пытаешься делать из любви, оборачивается хвастливым козырянием своей ученостью; наедине с собой я был готов сожалеть, что некоторые тексты показались мне не соответствующими тому, что в них и во мне бесполезно взывало к жизни.
Слепой случай и пачка старых листков бумаги вызвали к жизни аналогичное стремление реализовать неосуществленный замысел, но в данном случае это искушение закономерно, поскольку речь идет о моих собственных текстах, о длинном рассказе под названием «Лодка». На последней странице черновика вижу пометку: «До чего скверно! Я написал это в Венеции в 1954 году; перечитываю через десять лет, и мне это нравится — вот что самое скверное».
И текст и примечание уже забылись; после тех десяти прошло еще двенадцать лет, и перечитывать сейчас эти страницы вместе с примечанием мне хочется только потому, чтобы лучше понять, почему этот рассказ казался и кажется мне плохим и почему он мне нравился и нравится сейчас.
То, что за этим последует, — попытка показать себе самому, что текст «Лодки» плохо написан, он фальшив, он где-то в стороне от правды, которая тогда была недоступна моему пониманию, а сейчас кажется такой очевидной. Переписывать его было бы утомительно, и каким бы ошибочным и малопонятным это ни казалось — это все равно что работать над рассказом другого автора, от чего я впал бы в хвастливую ученость, о которой говорил в начале. Я, наоборот., могу оставить его таким, каким он был, и в то же время показать, что мне удалось увидеть в нем сейчас. Вот тут-то на сцене и появляется Дора.
Если бы Дора вспомнила о Пиранделло, она бы с самого начала пришла к автору, чтобы упрекнуть его в невежестве или в непрестанном лицемерии. Но сегодня я иду к ней, чтобы наконец раскрыть карты. Дора не знает, кто автор рассказа, и ее критические замечания — это точка зрения человека, видевшего события изнутри, ибо она была их участником; но пусть все происшедшее — только текст, а Дора — один из персонажей написанного, она тоже имеет текстовое право вторгаться в описание событий там, где оно покажется ей недостаточным или лживым.
Итак, голос Доры время от времени перебивает первоначальный текст — за исключением малозначащих подробностей и повторяющихся мест, которые я убрал, — тот самый, что был написан мною в «Пансионе дожей» в 1954 году. Читатель найдет там все, что мне не нравится в нем по форме, а Доре — по содержанию, и это, пожалуй, может принести нам взаимную пользу.
Туризм насмехается над любителями путешествий, дарит им обманчивую сезонность, а потом во Франции они достают из карманов оставшиеся английские монетки, а в Голландии напрасно ищут некий привкус, который бывает только в Пуатье. Для Валентины маленький римский бар на улице Четвертого Фонтана весь уместился в Адриано, в рюмке нежного мартини и в выражении лица Адриано, который извинился, задев ее у стойки. Она почти не помнила, была ли Дора с ней в то утро, наверняка была, поскольку Рим они «делали» вместе, объединившись в некое товарищество, которое началось самым дурацким образом, как и все подобные затеи, в конторе «Кук и Америкэн экспресс».
Конечно, я была. Она с самого начала притворялась, что не видит меня, отведя мне роль статиста, то удобного, то назойливого.
Так или иначе, тот бар около площади Барберини заключался в Адриано, еще одном беззаботном путешественнике, шатающемся по городу, как все туристы, эти призраки среди нормальных людей, которые ходят на работу, приходят домой, у которых есть семьи, которые говорят на одном языке и которые знают о том, что происходит сейчас, а не в период археологической старины, описанной в «Голубом путеводителе».
Она тут же забыла, какие у Адриано глаза, волосы, как он одет; помнила только рот, большой и чувственный, губы, которые чуточку дрожали, когда он замолкал и слушал собеседника. «Слушает ртом», — подумала Валентина, когда он впервые заговорил с ней и предложил выпить по коктейлю в баре, который ему нравился и где Беппо, взболтав коктейли, покрывшиеся серебристой пеной, назвал их жемчужинами Рима, Тирренским морем, уместившимся в рюмке, со всеми его тритонами и морскими коньками. В тот день Дора и Валентина нашли Адриано симпатичным;
Гм…
он не был похож на туриста (он считал себя путешественником, и его улыбка подчеркивала эту разницу), и их полуденный разговор был самым большим очарованием апрельского Рима. Дора тут же забыла о нем,
Неверно. Надо отличать способность к пониманию от глупости. Никто, в том числе и я (или, само собой, Валентина), не может вот так запросто взять и забыть такого, как Адриано; но я считаю себя человеком разумным и с самого начала чувствовала, что у нас с ним разная длина волны. Я имею в виду чисто дружеские отношения, а не что-то иное, в этом смысле вообще не приходится говорить ни о каких волнах. А поскольку это совершенно невозможно, зачем терять время?
озабоченная посещением Латерано, Сан-Клементе, и все за один вечер, поскольку через два дня они уезжали, — программа, предложенная Куком, была до предела насыщена; Валентина же, под предлогом каких-то покупок, на следующее утро снова оказалась в баре Беппо. Когда она увидела Адриано, жившего в отеле по соседству, ни он, ни она удивления не выразили. Через неделю Адриано отправлялся во Флоренцию, и они поговорили о маршрутах, пересадках, гостиницах, путеводителях. Валентина доверяла междугородным автобусам, Адриано стоял за поезда; обсуждение этого вопроса они продолжили в пригородной траттории «Ла Субурра», где заказали рыбу; траттория выглядела очень живописно, особенно на первый взгляд.
От путеводителей они перешли к рассказу о себе: Адриано узнал о разводе Валентины в Монтевидео, а она о том, что его семья живет в деревенской усадьбе близ Осорно. Они поделились впечатлениями о Лондоне, Париже, Неаполе. Валентина взглянула раз и другой на губы Адриано и в упор посмотрела на его рот как раз в тот момент, когда он подносил вилку ко рту, чтобы проглотить очередной кусок, — когда на человека смотреть не полагается. И он это почувствовал и сжал зубами кусок жареного кальмара, будто это был язык женщины, будто он целовал Валентину.
Неверно вследствие неведения: Валентина смотрела так не только на Адриано, но на любого человека, который ее интересовал; она точно так же смотрела на меня, едва мы познакомились в конторе «Америкэн экспресс», и я подумала, может, все дело во мне; эта манера буравить взглядом широковато поставленных глаз… Я-то почти сразу поняла, что нет, мне совершенно не помешает ее общество, когда рядом не будет никого, с кем можно перекинуться словом, но, когда мы оказались в одном отеле, я по-другому истолковала эту ее манеру: в ее взгляде было нечто рожденное не то страхом, не то настойчивым желанием что-то забыть. Болтовня, сопровождаемая простодушными улыбками, шампунь и туристские радости; однако позднее… Во всяком случае, Адриано посчитал за комплимент то, что до него доставалось и любому любезному бармену, и продавщице сумок… Сказано мимоходом, есть в этом также и плагиат, списанный со знаменитой сцены из фильма о Томе Джонсе.
В тот вечер он поцеловал ее, в гостинице на улице Национале, где он жил, после того как Валентина позвонила Доре и сказала, что не пойдет с ней к термам Каракаллы.
Лучше бы уж не звонила!
Адриано заказал в номер охлажденного вина, в комнате были английские журналы, большое окно выходило на восток. Вот только кровать показалась им неудобной, слишком узкой, впрочем, мужчины типа Адриано всегда занимаются любовью на узких кроватях, а у Валентины еще сохранились весьма скверные воспоминания о супружеской постели, и потому перемена не могла ее не радовать.
Если Дора и подозревала что-то, она молчала об этом.
Неверно: я это знала. Точнее, мне лучше было об этом молчать.
Валентина сказала в ту ночь, что встретила его случайно и что, пожалуй, увиделась бы с ним во Флоренции; когда через три дня они с Дорой встретили его у Орсанмикеле, Дора казалась самой радостной из всех троих.
В подобных случаях лучше притвориться дурой, чтобы тебя не приняли за дуру.
Неожиданно для себя Адриано плохо перенес расставание. Он очень скоро понял, что ему не хватает Валентины, что обещания скоро увидеться — недостаточно, как недостаточно для него тех часов, что они провели вместе. Он ревновал к Доре и едва скрывал это, пока ока — которая была проще Валентины и не такая красивая — повторяла ему все то, что прилежно вычитала в путеводителе «Туринг клуб итальяно».
Я никогда не читаю путеводители «Туринг клуб итальяно», потому что ничего в них не понимаю. Мне вполне достаточно «Мишлин» на французском. Об остальном умолчим.
Когда они встретились вечером у него в гостинице, Валентина отметила разницу между этим свиданием и первой встречей в Риме: были соблюдены предосторожности, кровать была великолепной, на столике, затейливо инкрустированном, ее ждала маленькая коробочка, завернутая в голубую бумагу, а в ней — прелестная флорентийская камея, которую она — много позже, когда они вместе сидели у окна и пили вино, — прикрепила к платью таким естественным, почти привычным движением, каким поворачивают ключ в дверях своей квартиры.
Я, конечно, не знаю, что за движения были у Валентины в тот момент, но в любом случае они не могли быть естественными: она вся была зажата, скованна, все делала будто из-под палки. По вечерам, лежа в постели, я смотрела, как она ходит взад-вперед, прежде чем лечь спать, — то берет, то ставит на место духи, или туалетную воду, или тюбик с таблетками, то подходит к окну, услышав якобы какой-то необычный шум; а потом, когда она засыпала, — эта манера всхлипывать во сне, отчего я резко просыпалась, должна была вставать с постели, давать ей воды, гладить ее по голове, пока она не успокаивалась и на засыпала снова. А эта упреки и обиды в первую ночь в Риме, когда она села на край моей постели: ты не знаешь меня, Дора, ты понятия не имеешь, что у меня на душе — пустота, заполненная зеркалами, в каждом из которых отражается улица Пунта-дель-Эсте, маленький сын, который плачет, потому что меня, нет рядом с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98