– Тебя дрессировали, как собачку! – Он вздрогнул от возмущения.
– Думаешь, я не понимаю? Головой я прекрасно понимаю, в чем проблема, но бывает, что все знаешь и ничего не можешь в себе изменить.
– Так за каким же чертом ты бьешься головой о стену, если ты уверена, что с этим ничего не поделаешь? – Том в волнении ударил кулаком по столу.
– Это единственное, что я умею делать. И сейчас я должна понять, есть ли у меня шанс. Я хочу опять победить, – просто сказала Тинкер.
– Боже мой! Кажется, я никогда не слышал ничего более безумного!
– Может быть – для тебя, но я так не думаю, – сказала она тоном, не допускающим возражений.
Том оценил решительное выражение ее лица и замолчал. Хотя Тинкер и жаловалась на недостаток индивидуальности, характер у нее явно был не слабый. Она обладала очень яркой индивидуальностью, но сама не ведала об этом и, если сказать ей, наверняка не поверит. Как она рассказала свою историю, без глянца, без жалости к себе, объективно, не скрывая своих страхов и своих ран, но и не упиваясь ими, не прося ни совета, ни помощи. На такое способен только сильный человек – даже если она и абсолютно не права по отношению к себе. Индивидуальность у нее есть – даже если ей совсем недоступен флирт. Да и зачем ей? Такой красивой девушке наверняка флиртовать не приходилось.
– Я ни с кем не говорила об этом с тех пор, как попала в Нью-Йорк, – с некоторым удивлением сказала Тинкер, – только немножко с Фрэнки. То есть я никогда в жизни никому так много о себе не рассказывала. Теперь ты обо мне все знаешь… наверное, ты думаешь, что я совершенно зациклена на себе и в голове у меня только идиотские дефиле на подиуме, которые никак не могут быть интересны человеку с мало-мальскими мозгами…
– Я сам тебя на это раскрутил, ты не заметила? Как же ты можешь говорить, что мне неинтересно?
– Я думала, ты изображаешь такого хорошего слушателя, чтобы усыпить мои подозрения, – сказала Тинкер, устремляя на него лучезарный взгляд; в уголке ее рта мелькнула еле различимая тень улыбки.
– Какие подозрения? – с запинкой спросил он. «О господи, как я ошибся, – она умеет флиртовать», – подумал Том, вдруг ощутив укол острой ревности ко всем несчастным козлам, с которыми она флиртовала – должно быть, их было сотни, что бы она там ни говорила про чтение книжек и библиотеку. Может, она и таблицы умножения не знает. Может, она просто выдумала эту историю, может, она патологическая лгунья, о господи, я схожу с ума, зачем ей нужно мне лгать, ведь все, что она говорила, было совершенно упоительно, особенно эти белые гольфы с оборками…
– Подозрения, – объяснила Тинкер, – которые могли у меня появиться, если бы ты пригласил меня в свою мастерскую посмотреть твои работы. Ведь все художники так делают? Я читала об этом.
– Читала об этом? – промямлил он, чувствуя себя круглым дураком.
– Я раньше не встречала настоящих художников. – Теперь Тинкер лучезарно улыбалась. Наклонив голову, она взяла его руку и стала внимательно изучать. – Краски под ногтями нет, – наконец объявила она словно бы с сожалением.
– Посчитай мой пульс, – сказал он, кладя ее пальцы на запястье.
– А какой должен быть нормальный? – серьезно спросила Тинкер. – Меня не учили оказывать первую помощь, я так и не вступила в скауты – не было времени.
– И ты совершенно ни на что не годна, да? – Он старался, чтобы голос не выдавал его чувств, хотя ему не хватало воздуха, а пульс под ее пальцами прыгал как сумасшедший.
– Именно, – с готовностью согласилась Тинкер. – Именно это я и пыталась тебе объяснить. В этом мире, дьявол его побери, мне нет места – даже на подиуме.
– А что, если я найду тебе применение? Поможет? – Он недоверчиво вслушивался в собственные слова – неужели он ее соблазняет? Но это не в его стиле, флиртовали всегда с ним – всю жизнь так было.
– Этот вопрос мог бы опять возбудить у меня подозрения, будь я подозрительна; но я не подозрительна. Я доверчивая, простодушная, наивная, беспомощная деревенская девчонка из Теннесси, – весело сказала Тинкер, чувствуя, что непонятно почему в душе что-то меняется, тьма рассеивается, мрачные тени исчезают.
– А, черт, ты выиграла – отпусти пульс!
– Выиграла что?
– Меня – если хочешь.
– Ну, я еще не знаю, откуда же мне знать? – рассудительно сказала она.
– Так пойдем смотреть мои картины?
– Когда?
– Сейчас.
– А почему бы и не сейчас, – сказала Тинкер, изо всех сил стараясь сдержать рвущуюся наружу радость.
* * *
– Только обещай мне одну вещь, – сказал Том, медля повернуть ключ в дверях своей мастерской на Левом берегу, на верхнем этаже старинного здания на ничем не примечательной улочке, расположенной в Шестом районе Парижа. – Обещай, что ты не будешь говорить о моих картинах. Ничего. Как я понимаю, ты еще не научилась делать вежливые и осторожные замечания, какие принято отпускать в мастерских художников.
– А невежливые можно?
– Об этом я не подумал. Нет, – резко добавил он, – обычно считается, что нужно хвалить картины вне зависимости от того, что о них действительно думаешь.
– Открывай дверь. Я совершенно не разбираюсь в искусстве, я и в себе-то не могу разобраться, так что моего суда тебе нечего бояться.
Тиккер удивилась, как вдруг Том стал уязвим. То он хотел, чтобы она увидела его картины, теперь он не хочет знать, нравятся ли они ей. Неужели все художники превращаются в такую вот стыдливую мимозу, когда доходит до того, что надо показать свои картины? И все вообще люди, даже те, что кажутся столь уверенными в себе, показывая свою работу другим – пусть это один-единственный человек, – становятся такими уязвимыми? Эта мысль вертелась у нее в голове, пока Том нашаривал выключатель. Наконец свет вспыхнул, осветив комнату с неровно оштукатуренными светлыми стенами и разрисованным цветными пятнами полом; высокая пирамида из сетки белого металла поддерживала стеклянный потолок.
Комната была большая; ее пространство разгораживали старинные ширмы в стиле арт-деко.
Самым крупным объектом в ней было огромное овальное старинное ложе, задрапированное куском белой ткани и украшенное старинными же подушками; вокруг него располагались три обогревателя. Ложе стояло на сильно потрепанном персидском ковре, а несколько свечей на полу явно были призваны заменить камин.
– Не слишком уютно, – сказала Тинкер, вздрагивая от обилия белого цвета. «Где-то здесь, за одной из этих ширм, должен быть мольберт, – подумала она, – а еще – кухня и какая-нибудь ванная, и даже клозет – или художники обходятся без клозета?»
– Эта мастерская – само совершенство, – возразил он. – Совершенство. Я мечтал о такой всю мою сознательную жизнь и не думал даже, что мне посчастливится найти что-то подобное. Она предоставляет максимум возможного света в темном городе… Такая мастерская – просто невероятная удача. Наверное, ты удивляешься, почему Париж? Почему я последовал этому давно вышедшему из моды, устарелому клише – податься в Париж и стать художником, вместо того чтобы сделать это в Нью-Йорке, где происходят главные события искусства? Но в Нью-Йорке я сделал свою карьеру в рекламе, там мои друзья из мира рекламы, там я достиг успеха в рекламе. Мне нужно было оттуда уехать, начать с чистого листа, оказаться в другом мире. Почему Париж? По разным причинам – глубинным, не поверхностным. Наверное, я что-то читал, а может быть, и все, что я читал, звало осуществить давнюю мечту во всей полноте – не просто съездить посмотреть, но вжиться в эту жизнь всем моим опытом, воплотить эту банальную старомодную романтическую фантазию насчет художника на парижском чердаке – примерно так, и если у меня ничего не получится, я по крайней мере буду знать, что сделал все, что можно, – с полным погружением, а не наполовину…
– Если ты хочешь продолжать стоять на пороге и произносить речи, пытаясь отсрочить неизбежное, то лучше давай вернемся во «Флор» – там хоть потеплее, – сказала Тинкер, со смехом глядя на его ноги, прочно вросшие в порог, словно идти дальше было опасно.
– Черт, ты, наверно, замерзла. Пойду включу обогреватели. – Том двинулся к ложу.
– Я хочу наконец посмотреть картины, а ты мне не даешь, – сказала Тинкер, расстегивая парку. Она поняла, что на самом деле в мастерской было не так уж и холодно – ощущение холода давало изобилие белых поверхностей. Картины стояли на полу у стен, и она направилась к ним.
– Пойми, – нервно сказал Том, – дело в том, я считаю, что между чистой репрезентативностью и чистой абстракцией лежит громадная территория, которую и нужно осваивать. Большинство художников занимаются разрушением, расчленением, ну и, конечно, поисками каких-то новых путей творчества, нежели традиционная станковая живопись, но я не стану чертыхаться только оттого, что ад нынче в моде. Что я делаю? Я стараюсь поймать, ну, пытаюсь воссоздать память, понимаешь, как поэзия передает чувства, уже отстоявшиеся и воспроизведенные спокойно, на холодную голову, так и я стараюсь передать какие-то свои особенно важные воспоминания, какие-то безусловно значимые моменты моей жизни в красках. На самом деле…
– Замолчи, – сказала Тинкер. – Ты мне мешаешь.
Она медленно продвигалась вдоль стен, останавливаясь у каждой картины, она не судила и не сравнивала, ибо у нее не было достаточной для этого подготовки. Она просто позволяла этим картинам входить в себя, она впивалась в них глазами, наслаждаясь буйным пиршеством роскошных сочных звучных красок, покрывавших каждый дюйм холста и выплескивавшихся на широкие деревянные рамы, которые служили как бы продолжением картин.
Образы, созданные Томом, были одновременно волшебно знакомы и странны. Это было как песня – некий ритм, которому почти невозможно сопротивляться, мощный чувственный призыв – у Тинкер возникло острое желание касаться этих картин, погрузиться в них, трогать рукой неровную, густо записанную поверхность, чтобы убедиться, что эти чудесные, счастливые, танцующие цвета не ускользнут от нее, не исчезнут…
– Их хочется съесть, – пробормотала она про себя.
– Что? – спросил Том от порога, к которому, похоже, окончательно прирос.
– Так, глупое замечание, – ответила Тинкер.
– Что ты сказала, черт побери?
– Я сказала, что их хочется съесть, черт побери! Что, у нас уже отменили свободу слова?
Том вспыхнул от удовольствия.
– Я знаю, что это глупо… – начала Тинкер.
– Это прекрасно! – Он подскочил к ней и, подняв роскошную гриву ее волос над воротником парки, нежно поцеловал короткий завиток, приникший к нежной коже на шее. – Но прекрасное мгновение – это лишь одна проблема, – засмеялся он, слегка дернув завиток. – А как я запечатлею память об этом мгновении без того, чтобы написать тебя?
– А что тебе мешает написать меня? – спросила Тинкер, уперев руки в бока. – Разве я сказала, что не буду позировать?
– Но я не пишу портретов. Я никогда не рисовал человека, реального, сидящего прямо передо мной.
– Почему? – спросила она удивленно.
– Ну это обязывает или по меньшей мере предполагает некоторую меру сходства, а это всегда меня пугало, – Том сел на любимого конька. – Это ставит некий предел, некие установленные границы, это имеет уже тысячелетнюю традицию как одна из самых древних форм искусства – и неизбежно ведет назад, к изображению зверей и охотников на стенах пещер и вырубанию из камня богинь плодородия.
– Но если придавать сходство немодно, потому что так делали веками, то пиши иначе, в своем стиле. Я ничего не имею против того, чтобы ты нарисовал меня на стене своей пещеры, – сказала Тинкер как бы в шутку, но в то же время явно не соглашаясь с ним. – Но мне бы не хотелось, чтобы ты воссоздал меня, неважно, на холодную или на горячую голову, в образе какой-нибудь полной дряни и потом задавал себе вопрос, почему позволил мне исчезнуть, когда я была рядом и предлагала позировать. Я не хочу быть «значимым моментом» твоей жизни, что всплывет через годы в какой-нибудь комбинации цветов.
– О!
– О? И это все, что ты можешь сказать? – поддразнила она. – Когда речь идет о твоей работе, о том, чего ты хочешь и чего не хочешь добиться, ты очень разговорчив; так скажи хоть пару слов типа «спасибо, да» или «спасибо, нет» на мое предложение, от которого я бы на твоем месте не отказывалась.
– Какой ты оказалась… искусительницей, – сказал он, не в силах сдерживать смех. – Приходишь сюда, заявляя, что ничего не понимаешь в живописи, тут же составляешь суждение о моих картинах и вот теперь хочешь заставить меня по твоей команде изменить манеру письма.
– Так что же? Мы свободные люди в свободной стране. И что ты намерен делать?
– А как ты думаешь? – спросил он, бережно беря ее за плечи и медленно покачивая. – Разве у меня есть выбор? Разве я могу выбирать? Я буду делать только то, что ты хочешь. – Он обнял Тинкер и, наклонив голову, поцеловал ее в губы. – Ведь это первое, чего ты хочешь, правда?
– Пожалуй, – согласилась она.
– И второе, и третье… – Он целовал ее снова и снова, поцелуй следовал за поцелуем, пока оба они не начали дрожать, стоя в объятиях друг друга по-прежнему в центре комнаты. – Что еще, – бормотал Том между поцелуями, – что еще ты хочешь, чтоб я сделал?
Тинкер застенчиво покачала головой, стараясь что-то выразить глазами.
– Теперь решать мне? – догадался он.
Она кивнула, закрыла глаза и вновь потянулась к нему губами.
– Я боюсь, – прошептала она.
– Если я еще раз тебя поцелую, мы упадем, – сказал Том, подхватил Тинкер на руки и перенес на громадное ложе, туда, где обогреватели создали хрупкий оазис тепла. Бережно уложив ее – лишь ноги остались на полу, – он сел рядом. Тинкер не открывала глаз.
– Эта парка, – громко сказал он, – давай снимем парку…
По очереди поднимая ей руки, он с трудом освободил ее от громоздкой верхней одежды, хотя сама она никак не помогала ему и вообще не подавала признаков жизни. Теперь она лежала на спине, затянутая в свитер и лосины, обутая в ботинки – каждый дюйм ее длинного изящного тела скрыт в тесной темнице из черной шерсти, ткани-стрейч и кожи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44