– Это же ты, – сказала Мэй, взглянув через его плечо.
Мартин кивнул. Он смотрел на фотографию, пытаясь сфокусироваться. Тяжесть на сердце росла. Что могла эта докторша, совершенно ему незнакомая, которую он ни когда не встречал раньше, сообщить ему? Он загадал, что, если она войдет в дверь до пятнадцати минут третьего, все будет прекрасно. Если она будет улыбаться, значит, с ним все будет хорошо.
Оглядывая приемную, он пытался осмыслить все это. Он видел кожаные стулья, яркий ковер, низкий стол с журналами. Синяя ваза, заполненная желтыми цветами. Большие черно-белые фотографии маяков, развешанные на стенах. Все здесь было по-домашнему, не с таким подчеркнутым упором на профиль кабинета оптика в Ла-Залле. Что она могла сообщить ему такого, чего он еще не знал? Мартин приехал сюда, потому что Мэй предложила доктора Коллинз, но не попал ли он на некую карусель, бесконечно кружащуюся по кругу, не начнут ли его гонять от одного специалиста к другому?
Дверь открылась, и пожилая женщина вошла в приемную. Всякая надежда, что она могла оказаться секретаршей доктора, была тут же разбита, когда Мартин увидел ее белый халат и то, как она по-королевски пересекла комнату. Улыбаясь, отметил он, и внутри все затрепетало.
– Мэй, неужели это действительно ты? – спросила женщина.
– Доктор Коллинз?
– Да. О, моя дорогая. Вы все такие взрослые. Ох, как давно все это было…
Докторша обняла Мэй. Они не отпускали друг друга из своих объятий довольно долго, предоставив Мартину шанс вычислить, сколько потребуется времени, чтобы быть представленным докторше, позволить ей бегло осмотреть его и вежливо распрощаться.
– Как ваш муж? – спросила Мэй, когда они, наконец, оторвались друг от друга. – Мне не забыть вашей свадьбы. В Старой Северной церкви, и вы развесили огоньки на колокольне, точно так же, как Пауль Ревер…
– Уильям умер, – сказала докторша, и ее широко раскрытые глаза застыли. – Прошлым летом, как раз будет год. Мы прожили тридцать замечательных лет вместе. Как я тоскую без него…
– Как жаль, – расстроилась Мэй. – Я помню, как он смотрел на вас. Мне было только семь, но я не могу забыть этого взгляда.
Как-то она рассказывала Мартину, что, хотя ее семья повидала множество свадеб по всей Новой Англии, от Гринвича, в штате Коннектикут, до Бак-Харбор, в штате Мэн, некоторые из них очень выделялись из общего ряда.
Докторша повернулась, внимательно посмотрела на Мартина и подала ему руку. Он ощутил мощный поток энергии, пробежавший от ее пальцев к нему, даже больше – он почувствовал теплоту ее пристального взгляда. Он замигал, желая лучше разглядеть эту пожилую женщину.
– Вы – Мартин.
– Да, Мартин Картье.
– Я счастлива познакомиться с вами. Уильям был ярый хоккейный болельщик. Мы много раз смотрели вашу игру. А теперь я еще и узнаю, что вы женаты на Мэй.
– Приятно познакомиться, доктор Коллинз, – сказал он.
– Зовите меня Тэдди, – предложила она. – И ты, Мэй, тоже. Твоя мама называла меня этим именем. Твоя бабушка всегда настаивала на Теодоре, но уж такой у нее был характер. Все по полочкам, строго по правилам, тщательно и скрупулезно во всех случаях. Но давайте не станем настаивать на соблюдении формальностей здесь. Договорились?
– Договорились, – согласилась Мэй.
Мартин не спускал с нее глаз. Ей было около шестидесяти пяти. Совершенно седые волосы тщательно зачесаны и закручены на затылке. В ушах и на шее – жемчуг. Ярко голубые глаза поражали мудростью и юностью одновременно. Что-то в ней напомнило ему мать. Но, может, ему требовался какой-то другой врач, молодой, агрессивный, амбициозный, держащий руку на пульсе самых новейших методов в стремительно меняющемся мире глазных врачей?
– Заходите, – сказала доктор Коллинз, придерживая дверь, чтобы они могли войти.
За белой дверью открывался совершенно иной мир. Повсюду были инструменты и приборы. Массивный микроскоп стоял на одном из столов, монитор компьютера – на другом. Мартин чувствовал себя так, будто он вошел в святая святых знатного ученого, а не кроткой и ласковой пожилой дамы, которая хотела, чтобы они называли ее Тэдди.
– Это мой научный кабинет, – объяснила она. – Большую часть своих работ я пишу здесь, дома, и мне удобно, когда нужное оборудование у меня под рукой.
– Вы занимаетесь наукой, проводите исследования? – спросила Мэй.
– Да. Я преподаю в Гарварде, и мне никак нельзя отставать от своих студентов. А практикую я на базе Бостонской глазной больницы и принимаю большинство своих пациентов именно там. Но я подумала, учитывая слишком заметное положение Мартина, что вам предпочтительнее для начала встретиться со мной здесь.
– Я уверен, что со мной ничего серьезного, – сказал Мартин.
Тэдди ничего не сказала в ответ, только жестом предложила ему сесть. Мэй и Мартин уселись рядышком, Тэдди наискосок от них. Она досконально записывала его медицинскую историю, от детских болезней до порванных связок. Она обратила особое внимание на аллергию, полученное лечение, хирургическое вмешательство от удаления миндалин до восстановленных лодыжек.
– У вас случались травмы головы? – уточнила она.
– Приблизительно десять тысяч, – ответил Мартин.
– Вы можете припомнить их все?
– Каждую.
– Давайте по порядку. – Она улыбнулась ему и начала новую страницу.
Сотрясения, перелом черепа, сломанные скулы, разрушенное гнездо глаза, отрыв сетчатки, выбитая челюсть, разодранный скальп, лоб, подбородок, щеки. Он показал ей свои шрамы, и она, казалось, восхищалась ими. У него была история, связанная с каждым, – память о различных соперниках в самых разных городах. Но особенно его глаза могли поведать о Нильсе Йоргенсене.
– Теперь расскажите, что привело вас ко мне, – попросила Теодора.
– Ну, я стал все видеть немного расплывчато, – объяснил Мартин.
– Расплывчато?
– Да. Не всегда. Иногда все великолепно. Но иногда, словно я смотрю сквозь… – он искал правильное слово, как будто, если он подберет неправильное определение, он может сделать себе хуже, – туман. Или занавеску.
– Обоими глазами?
– Хуже левым, – уточнил он, избегая смотреть на Мэй.
– Когда это началось?
– Не так давно, – ответил Мартин, опять не глядя на Мэй.
– Как давно? Месяц, два месяца?
– Год, – признался Мартин. – Это началось именно тогда.
Он впервые столкнулся с этой проблемой как раз перед решающими встречами в прошлом году, во время регулярной игры сезона против «Рейнджере» за несколько недель до своей встречи с Мэй. Это казалось пустяком, особенно по сравнению с тем, что случилось тремя годами раньше, когда Нильс Йоргенсен ударил его и мир для него погрузился в темноту.
У Мартина была повреждена глазная впадина и отслоилась сетчатка. Он пропустил половину сезона, но операция восстановила повреждения, и к следующему году он был как новенький. Сначала он добросовестно и с благоговением относился к осмотру у окулиста, но как только зрение снова восстановилось до 6/6, он ослабил свое рвение.
И до прошлого года его глаза казались совершенными. Но однажды перед его глазами все расплылось. Это случилось внезапно, без всякой видимой причины, и сначала он решил, будто в глаз что-то попало. Отвлекшись от игры, он получил удар клюшкой по виску, Лефебр выиграл для Нью-Йорка, и Мартин получил урок: упорно продолжай играть, хорошо ты видишь или нет.
Для него это была не самая большая проблема. Мартин давно обнаружил, что на льду он умудрялся приспосабливаться ко многому. Он катался, когда их бросил отец, когда переживал развод, смерть матери и Натали. Каждый день он выходил на лед с болью в лодыжках и коленях, болью, которая, как объясняли его доктора, других превращала в инвалидов. Так что расплывчатое зрение в одном глазу не казалось чем-то серьезным; он лишь на какое-то время замедлил темп только затем, чтобы приспособиться и как-то компенсировать это.
Но теперь, услышав свои собственные слова, что подобное продолжается уже целый год, Мартин почувствовал, как у него екнуло сердце. Почему он так долго игнорировал очевидную проблему? Что было бы, если бы он заострил на этом свое внимание тогда, а не теперь? Тэдди сделала пометку, не выразив ни сожаления, ни осуждения. Мартин не хотел смотреть на Мэй, боясь увидеть тревогу в ее глазах, но она коснулась рукой его колена, и когда он посмотрел ей в лицо, он увидел ее подбадривающую улыбку.
Тэдди повернула к нему таблицу для проверки зрения, и он повторил процесс, который прошел с Морисом Пайлотом. Обоими глазами хорошо, правым глазом хорошо, левым глазом – ничего.
– Что ж, – сказала Тэдди. – Подойдите и сядьте со мной вот здесь, и я посмотрю ваши глаза.
– Я могу делать упражнения, – сказал Мартин, пересекая комнату. – Любые, какие только назначите. Понимаю, мне следовало начать их раньше, ну, скажем, после моего последнего медосмотра. Кажется, я тогда подумал, если доктор заметит, значит, проблема есть. Если он этого не сделает, со мной все в порядке. У меня всегда было зрение шесть на шесть.
– Так и есть, вы же канадец. – Тэдди улыбнулась, жестом усаживая его на стул около рабочего стола.
Их разделяли прибор для изучения глаза и специальная лампа Хааг-Стрейт. Тэдди велела ему наклониться вперед и поставить лицо в похожее на маску хитроумное приспособление. Она объяснила, что ей надо спроектировать луч света как «на», так и «в» его глаз, таким образом получая оптическое поперечное сечение при большом увеличении.
– Вы уже можете видеть, что там не в порядке? – справился он, когда прошло некоторое время.
– Терпение, – прокудахтала Теодора.
– Не моя самая сильная сторона.
– Я и не ожидала этого от вас. Вспомните, я наблюдала за вашей игрой.
– Точно.
Кондиционер жужжал. Мартин старался сидеть спокойно, но чувствовал легкое дрожание своего тела. Он испытывал желание вскочить, схватить Мэй в охапку и выбежать с ней на улицу. Ему никогда не удавалось спокойно сидеть на одном месте достаточно долго, будь то кресло самолета, просто мягкое кресло или скамейка. Его мускулы болели, а мозг взывал к нему, требуя бежать сломя голову.
Тэдди велела ему глубоко вздохнуть и дышать глубже, он послушался. Паника ушла.
– У вас есть глубокий рубец.
– Рубец?
– Да. Я могу видеть, где в вашем левом глазу сетчатка стала отделяться. Это там, где вам нанесли удар тупым предметом?
– Мадам, травмами тупыми предметами я зарабатываю себе на жизнь, – ответил Мартин.
– Похоже, что так, – заметила Тэдди.
Теперь она объяснила ему, что накапает ему капли в глаза, чтобы расширить зрачки. Глаза защипали, как ужаленные, но он даже не вздрогнул. С помощью апланатического тонометра Голдмана она измерила давление в каждом глазу, чтобы определить, нет ли глаукомы. Наконец, используя мощную фотокамеру, установленную на щелевидной лампе, она сделала несколько фотографий.
Выпрямившись, она улыбнулась ему, показывая, что обследование закончено. Она сделала несколько пометок, и Мартин оглянулся на Мэй. Она тихонько сидела на другом конце комнаты, и Мартин постарался сфокусироваться на ней. Капли и странный свет в его глазах временно замутили его зрение даже больше, чем до прихода к врачу, и все, что он мог видеть, был темный силуэт на фоне окна.
– Что вы обнаружили, Тэдди? – услышал он, как спросила Мэй.
– Ну что ж, имеются данные об отделение сетчатки, о котором мне говорил Мартин.
– Значит, проблема в этом? – спросил Мартин, несколько успокоенный. – Это случилось почти четыре года назад, когда Нильс Йоргенсен отомстил мне за какой-то мой удар. Я играл за Ванкувер в то время, и мне делали операцию лазером там. Док сказал мне, что применил «точечную сварку» и все прошло отлично. Я был… в общем, никаких проблем. Я отыгрался на Йоргенсене, а он снова на мне.
– Своего рода бесконечный цикл, – прокомментировала Тэдди.
– Хоккей. – Мартин пожал плечами.
Тэдди кивнула. Она скрестила руки на груди, совсем как его мама, когда стояла у себя на кухне в Лак-Верте, выслушивая очередное из его самых неправдоподобных оправданий, почему он играл в хоккей с Рэем, вместо того чтобы выполнять свои обязанности по дому или сделать уроки.
– Так в этом и проблема? – спросила Мэй.
– Еще не уверена, – призналась Тэдди. – Мне бы хотелось провести еще кое-какое обследование, но здесь у меня нет нужного оборудования. А вы не могли бы зайти ко мне в мой кабинет в больнице?
– Конечно, смогу, – заверил ее Мартин. – Надеюсь только, гендир Джи Эм не прознает об этом.
– Гендир Джи Эм?
– Переведи, Мартин, – попросила Мэй.
– Ой, простите. Генеральный директор «Медведей». Срок моего контракта истекает в этом году, и мне только не хватает, чтобы они пронюхали о моих проблемах с глазами. Они и так поприжали меня из-за лодыжек. Не хочу сам пополнить их боезапас перед переговорами.
– Они ничего не узнают ни от меня, ни от моих сотрудников, – твердо заверила его Тэдди. – Но я не могу ручаться за всю больницу. Давайте сделаем так. Приходите попозже, после приемных часов, завтра вечером. Около девяти, например? Тогда я вас и посмотрю.
– Большое вам спасибо, – поблагодарила Мэй.
– Мерси бьен (большое спасибо), – сказал Мартин.
Ему хотелось, чтобы действие капель совсем прошло.
Он вспомнил о стенах приемной и еще раз подумал о матери. У нее получались отличные фотографии.
– А кто делал эти фотографии? – спросил он у Теодоры.
– Мой муж.
– Он был фотографом?
– Это было его хобби. Мы любили путешествовать, особенно на острова. Мы обожали острова. И всюду мы искали маяки, а Уильям фотографировал их.
– Почему маяки? – удивился Мартин.
– Потому что они и сами по себе красивы, и потому что Уильям хотел таким образом выказать дань уважения моей работе, которую я делаю для слепых.
«Слепой» – это слово наполнило Мартина страхом. Но Тэдди продолжала говорить, рассказывала о кирпичном маяке на отвесном берегу Гай-Хэд, полосатом маяке на Кэйп-Хэттерас, каменном маяке на Блэк-Айленде, мрачной колонне на Галл-Айленде.
– Фотография была его страстью, – пояснила Тэдди.
– Моя мама занималась фотографией, – почему-то сказал Мартин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56