Начав говорить, она неизменно привлекала внимание. Ее резкий голос звучал так, что королеву можно было слышать далеко вокруг, но самым притягательным в ее внешности были глаза. Они были пронизывающими и внушали не только уважение, но и страх». Мишель также добавлял, что Мария стала такой близорукой, что держала бумаги очень близко к лицу. Лицо Марии, с правильными чертами, было испещрено морщинами, «вызванными больше тревогами, чем возрастом», но почти все иностранные дипломаты отмечали подвижность и гибкость ума, а также быстроту, с которой она все схватывала почти на лету. Казалось, для нее не существует никаких сложностей и она может постигнуть буквально все. Высоко был оценен также и ее талант к языкам. Посол Суриано отмечал, что «всех удивляли ответы, какие давала королева па латыни, и весьма, , умные замечания, сделанные ею на этом языке».Однако, по мнению Мишеля, главным было то, что Мария являлась личностью героической. «Королева смела и от-, важна, — писал он, — не в пример большинству женщин, неуверенных в себе и пугливых. В минуты опасности она всегда действовала с великой решительностью и мужеством, ни разу не обнаружив ни трусости, ни малодушия». При всех обстоятельствах она сохраняла «чудесное благородство и достоинство» и знала не хуже любого другого государственного деятеля, состоящего у нее на службе, как поддержать «достоинство монархии». Теперь, спустя почти четыре года после коронации, Мария все еще напоминала окружающим пламя свечи, продолжающее гореть среди урагана. «Как удачно выразился про нее кардинал Поул, — продолжал Мишель, — в потемках лабиринта (имеется в виду английское королевство) она похожа на слабый огонек, который стремится погасить свирепый ветер. Но огонек, несмотря ни на что, продолжает гореть».Мишель считал, что свирепый ветер невзгод не способен загасить свет Марии, однако это было не совсем точно. Слабое здоровье и личные страдания постепенно делали свое черное дело. Хронические недуги теперь почти не отпускали ее, вызывая депрессию и бессонницу. В последнее время она стала подолгу плакать. Чтобы облегчить состояние королевы, лекари периодически пускали ей кровь «либо из ноги, либо" откуда-нибудь еще», и потому она всегда была бледна и истощена. В довершение ко всему она имела весьма скверные зубы. Несмотря на все это, королева продолжала работать и не позволяла себе обнаруживать страдания на людях. Правда, удавалось это далеко не всегда. На портретах королевы, написанных в конце ее правления, мы видим изможденную женщину среднего возраста в напряженной позе. На парчовых рукавах ее платья вышиты испанские гранаты, на шее видно любимое украшение — большой бриллиант со вделанной в него жемчужиной. Лицо все еще привлекательное, но линия губ и впалые щеки говорят о несгибаемой решительности. Она смотрит на нас тем самым пронизывающим взглядом, который так восхищал Мишеля, однако выражение ее глаз нам кажется сейчас каким-то загнанным, и через внешнюю суровость этого взгляда проступает добросердечие. Разумеется, позируя для портретов, Мария старалась (причем, как всегда, невероятным усилием воли) не выдать иссушающие ее печали.Мишель считал, что главным среди этих печалей являлось ее бесплодие. Трудно измерить отчаяние, в которое ее повергла ложная беременность, это несчастье опустошило ее душу, лишив надежд на будущее. Что толку прилагать какие-то усилия в управлении государством, когда нет наследника! Даже если бы она преуспела в восстановлении церквей и мопастырей и даже если бы ее религиозная политика очистила и возродила истинную веру — все равно всему этому после ее смерти не суждено продолжиться, поскольку после себя она не оставила наследника-католика. Теперь уже ни один человек из окружения Марии не пытался внушить ей фальшивые надежды. «Никто не верит в возможность королевы иметь потомство, — писал Мишель, — так что день за днем ее власть и то уважение, которое внушает эта власть, постепенно ослабевают». Для печали у Марии было много и других оснований. То и дело раскрывались заговоры против нее и ее правительства, и народ «больше чем когда-либо обнаруживал великую готовность к переменам». Любовь и энтузиазм, с какими в начале правления ее приветствовали подданные, очень быстро разъела ржавчина бытовых неурядиц и непродуманной религиозной политики. Королевские долги были несметны, а попытки погасить их с помощью увеличения па-логов лишь приводили к большим волнениям и беспорядкам. Положение Марии сейчас было едва ли не такое же сложное, как и во время попытки Дадли посадить на английский престол Джейн Грей.Мишель полагал, что хуже всех этих напастей Марию терзало тяжкое осознание своего одиночества. Она уже поняла»: что остаток жизни ей суждено провести без любимого мужчины. По словам посла, чувства Марии к супругу были из тех, что называются «неистовой, отчаянной любовью». «О королеве можно было бы сказать, что она и дня не может? провести без кручины» по Филиппу. Больше всего ее тревожило, что супруг может серьезно увлечься какой-нибудь другой женщиной. Разумеется, она знала, что он ей изменяет, но считала его фламандские любовные приключения не более чем временными развлечениями. «В целомудренность короля она, конечно, не верит, — писал Мишель, — но постоянно убеждает себя, что он не испытывает любви к другой женщине». По крайней мере это было для нее некоторым утешением. Однако чем дольше длилась разлука с Филиппом, тем вероятнее становилась возможность его серьезной связи, и это делало ее «по-настоящему несчастной».Трагедия замужества Марии теперь была совершенно очевидной. Она поклялась в вечной верности и любви к человеку, полностью к ней равнодушному, с которым к тому же ей суждено было жить в постоянной разлуке и бездетной. А в это весьма скорбное для Марии время «сердца нации» все больше завоевывала дочь Анны Болейн.Двадцатитрехлетняя Елизавета была высокой девушкой приятной наружности. Оливковая кожа принцессы оттеняла живые глазки. Подобно Марии в молодости, она прилагала все усилия, чтобы выжить среди дворцовых интриг и подстерегавших ее смертельных опасностей. Посещала католические молебны, убеждая в своей искренности, хотя Мария этому не верила. А если бы даже и верила, все равно слишком много между ними было непримиримых противоречий. Мария никогда не считала Елизавету дочерью Генриха VIII. То, что Елизавета, по всей вероятности, взойдет после нее на престол, ей казалось чудовищной несправедливостью. Это было все равно как если бы из могилы поднялась Анна Болейн и одержала над ней окончательную победу. По словам Мишеля, королеве было невыразимо отвратительно «видеть своей преемницей дочь преступницы, которую та прижила от лю-бовиика-музыканта. Мать Елизаветы казнили как публичную девку, а она теперь считается такой же законной наследницей престола, что и сама Мария, в жилах которой течет голубая кровь потомственных королей».Прибытие Филиппа временно отодвинуло в сторону эти мрачные размышления королевы, хотя и принесло мало утешения. «Второй медовый месяц, похожий на разогретый на плите вчерашний ужин», как охарактеризовал его один дипломат, начался неважно. Мария была сильно простужена, к тому же у нее ужасно разболелись зубы, а Филипп, который тоже перенес болезнь перед отъездом из Брюсселя, в первые дни своего пребывания в Англии еще только поправлялся. Для супруга и его свиты Мария повелела организовать серию увеселений: пиршества, танцы и «великое представление, в котором участвовали паломники и ирландцы в легких доспехах», поставленное в Уайтхолле на День святого Марка. Но празднества были испорчены соперничеством между женщинами и напряженной атмосферой при дворе. Для всех была очевидна подлинная причина приезда Филиппа, и ее не нужно было даже маскировать. Большинству англичан, за редкими исключениями, не нравилось то, что супруг королевы пытается вовлечь страну в войну. Некоторые испанцы делали слабые попытки рассеять их недоверие, утверждая, что Филипп приехал в Англию, чтобы восстановить добрые отпошения с Марией и успокоить ее, в особенности в том, что касается его любовных дел, но этому никто не верил. Напротив, через несколько дней после прибытия Филиппа по столице распространились измышления, порочащие брак королевы. Выплыло на свет старое утверждение, что брак Филиппа и Марии — незаконный по причине того, что испанец еще раньше подписал брачный контракт с португальской принцессой. В каждой лондонской таверне в деталях обсуждали его любовные похождения. Пошли также слухи, что на английском побережье скоро высадятся испанские войска, и когда появилось распоряжение об ограничении длины рапиры, которую разрешалось носить в Лондоне, подданные королевы лишь посмеялись над ним и в ответ начали вооружаться до зубов.Любовные связи Филиппа действительно были болезненной темой в отношениях между монаршими супругами, однако, вместо того чтобы успокоить Марию, Филипп привез в Англию свою теперешнюю пассию, кузину, герцогиню Лота-рингскую. Ни для кого не было секретом, что она его любовница. Мария, размещая свиту Филиппа, после долгих раздумий повелела поместить герцогиню на первом этаже в Вестминстере, в апартаментах, выходящих окнами в сад. Английские источники молчат по поводу напряженности в отношениях королевы и герцогини. Однако при французском дворе веселились, рассказывая истории о том, как Мария ревновала супруга во время танцев и других увеселений и как после двух месяцев мучений все же заставила кузину короля уложить свои вещи в сундуки и уехать. Эти рассказы, в которых английская королева представала в весьма жалком виде, восхищали Генриха II.Мария тем не менее продолжала заниматься делами, которые привели Филиппа в Англию. Она была абсолютной правительницей, то есть могла единолично решать вопросы войны и мира. Мнения советников в любом случае имели совещательный характер, однако часто она нуждалась в их одобрении, иначе било невозможно эффективно вести военные действия. К тому же у королевы, как слышал Ноайль, был важный стимул стремиться уговорить советников дать согласие на объявление войны Франции. Филипп якобы ее предупредил, что, если она не сдержит своего обещания и не достигнет успеха в Совете, он никогда больше к ней не вернется.Мария начала с того, что собрала в своих апартаментах главных советников. Здесь в присутствии Филиппа она обратилась к ним с речью, как всегда, приведя вначале цитаты из Библии, в которых жене предписывалось подчиняться воле мужа, а затем перешла к обсуждению европейской политики. Французы уже почти вытеснили армию Филиппа из Италии. Если их сейчас не сдержать, они рано или поздно двинутся в сторону Англии, и тогда будет еще хуже. Поэтому королю нужно помочь деньгами и войском, а также подкрепить эту помощь объявлением войны. Присутствующий при этом французский осведомитель рассказал Ноайлю о впечатлении, которое произвела на советников речь Марии. Они оценили ее красноречие и убедительные аргументы, однако в своей решимости противостоять войне остались непреклонны. Мей-сон, к примеру, заявил, что скорее умрет, чем позволит Англии объявить о вступлении в войну. Остальные же высказали коллективное мнение, что «их долг состоит в том, чтобы служить на благо королевства, а не просто во всем соглашаться с королем и королевой».В середине апреля Филипп написал Грэнвиллу, что Мария встретила сопротивление, «которого не ожидала». Однако ее решимость была сильнее противодействия советников. Как заметил Ноайль, она была способна заставить подчиниться своей воле не только членов Совета, но и саму стихию. После получения официального отрицательного решения Совета, написанного по-латыни, чтобы его смог прочесть Филипп, Мария сердито повелела советникам собраться еще раз и принять другое решение, «которое бы удовлетворило обоих супругов». Шли недели, а советники по-прежнему стояли на своем. В качестве компромисса они предлагали дать Филиппу еще денег и людей, лишь бы не объявлять войну.В конце концов Марии пришлось прибегнуть к тактике, не раз использованной ее отцом. Она начала говорить, что намеревается сократить состав Совета, оставив в нем лишь немногих, а затем, убедившись, что достаточно вывела советников из равновесия, стала вызывать их к себе по одному на беседу, угрожая «некоторым смертью, а иным потерей имущества и владений, если они не подчинятся воле ее супруга». И даже после этого советники еще долго сопротивлялись и сдались только тогда, когда пришло сообщение с севера, где некий Томас Стаффорд и сорок его последователей при активной поддержке французов пытались поднять восстание против «дьяволицы Марии, недостойной быть королевой Англии». 7 июня была опубликована декларация об объявлении войны.Следующие четыре недели оказались последними счастливыми неделями, которые суждено было пережить Марии. Довольный ею, Филипп радостно предвкушал предстоящие сражения. Герцогиня Лотарингская отбыла, и внимание мужа теперь целиком было обращено на Марию, не считая, конечно, военных приготовлений, которые занимали у обоих монархов по многу часов в день. Филипп планировал развертывание своих десяти тысяч пеших воинов и десяти тысяч единиц кавалерии, а также размещение шестидесяти тяжелых пушек и полевой артиллерии. Мария писала приказы об укреплении границы с Шотландией, осуществляла надзор за снаряжением и оснащением флота и добывала Филиппу дополнительные деньги, продав за наличные тысячу акров принадлежащей ей земли. Она выручила восемьсот тысяч крон, причем па оплату имущества английских воинов пошла лишь часть из этой суммы. Дни летели быстро. Несколько часов в день они посвящали государственным делам, а остальное время дня — гончей или соколиной охоте. Длинными летними вечерами они еще работали до самой вечерни. Нам известно, насколько тщательно соблюдали Мария и Филипп католические ритуалы, особенно в канонические часы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94