самые даже челюсти отказывались исполнять свою должность».
Иркутск встретил Рикорда сибирским морозцем, а гражданский губернатор Николай Трескин и вовсе охладил пыл капитан-лейтенанта.
— При всем моем расположении к вам и участию в судьбе ваших друзей-моряков, во-первых, до Петербурга вы на перекладных не менее трех месяцев добираться будете, а подорожную я вам не могу выдать без ведома генерал-губернатора.
Но Трескин говорил искренне. Он в Иркутске был в подчинении у генерал-губернатора Сибири Ивана Пестеля, а тот, узнав в чем дело, рассудил по-своему.
— Вам, господин капитан-лейтенант, надобно быть здесь, ближе к морю. Бумаги ушли к морскому министру, думается, они не задержатся. А как известие получим, вы отправитесь с Богом. Тем паче сами поясняете, что вам упускать летнее время нельзя.
Рикорда устроил в своем доме Трескин и, подробно узнав всю историю с пленением моряков, сам предложил:
— У нас в Иркутске обитает японец Леонзаймо, которого Хвостов привез с Сахалина. Он прекрасно говорит порусски. Вот вам и подмога. А кроме него еще есть рыбаки-японцы, которые потерпели крушение у Камчатки.
Губернатор до этого долго присматривался к своему постояльцу, приметил как Рикорд с утра до вечера не находит себе места, то и дело закуривает трубку, в раздумье расхаживает по комнате.
Однажды утром Рикорд открыл ему свои планы:
— Мне, ваше превосходительство, милейший Николай Иванович, надлежит инструкцию Адмиралтейства исполнять, летом завершить опись Курил.
Трескин сразу разгадал нехитрый план моряка, но вида не подал:
— Вот и прекрасно, заодно сможете проведать и о своих товарищах. Только на все это надобно разрешение из столицы. Вояж-то требует немало расходов, а Пестель лишних денег не имеет.
И все же в Иркутске все надеялись на благоприятный ответ из Петербурга. Рикорд, не теряя времени, поближе познакомился с Леонзаймо, начал учить с ним японский язык, похвалил его Трескину:
— А малый-то расторопный.
Трескин, разглаживая усы, ухмыльнулся.
— Верно заметили, только он больно прыткий, дважды пытался от нас сбежать, но каждый раз его тунгусы ловили. Так что имейте в виду, в нем изворотливости и коварства немало.
Началась весна, и пришел ответ из Петербурга. Пестель пригласил Рикорда и не скрывал своей радости.
— Слава Богу, все разрешилось по-доброму. Его императорское величество изволили утвердить мое предложение о направлении вас на Курилы и к японцам. Теперь осталось дождаться от министерства финансов денег и отправляйтесь.
Но проходили недели, а денег не было. Рикорд забеспокоился, поделился с Трескиным.
— Так может все пропасть. Покуда мы в Охотск доберемся, лето кончится.
— Не волнуйтесь, Петр Иванович, Пестель что-либо придумает. А я вам уже заготовил послание японцам. Изложил официально о всех проделках Хвостова и Давыдова с осуждением их проступка.
— Сие прекрасно, но я беспокоюсь, как там у Василия Михайловича. Живы ли они?..
Неволя учит и ума дает. Неволя и сама неволит. Из Хакодате пленников перевели в главный город Мацмай, в новую, специально для них отстроенную тюрьму. Через два дня офицеров повели через весь город на допрос в замок губернатора, Пленников предварительно разули и ввели в огромный зал, перегороженный красивыми раззолоченными и расписанными узорами ширмами.
Головнина, Мура и Хлебникова поставили на специальный помост, а напротив вскоре разместился на полу губернатор, буниос, в черном халате с кинжалом за кушаком.
Началась, как и прежде, нудная процедура допроса, начиная с имен, перечисления всех родственников. Вопросы задавал сам буниос. Опять расспрашивал о Резанове. Только теперь неожиданно спросил:
— Есть ли у вас просьбы? За всех ответил Головнин:
— Мы не понимаем, что значит этот вопрос и что губернатор разумеет под ним, ибо он и сам без нашей просьбы может видеть, в чем должна она состоять, когда мы обманом взяты и теперь содержимся в самом жестоком заключении.
Буниос слушал переводчика, опустив веки, а когда тот кончил, сказал:
— Нам желательно знать, где хотят жить русские, в Мацмае, столице Эддо, в другом месте, Япония — большая страна, или вы хотите вернуться в Россию?
Оглядев товарищей, Головнин твердо ответил:
— У нас два только желания: первое состоит в том, чтобы возвратиться в свое отечество, а если этого невозможно, то желаем умереть; более же мы ни о чем не хотим просить японцев.
Буниос отвечал длинно и с «жаром».
— Японцы такие же люди, у них есть сердце, вы не должны нас бояться и тужить. Ваше дело рассмотрит справедливо император. А пока мы будем заботиться в вас.
Японский губернатор проявил большое любопытство к жизни в России и несколько дней подряд подробно расспрашивал моряков. А жизнь их изменилась к лучшему.
Действительно, пленников стали лучше кормить, сшили теплую одежду. Но им дали задание. Принесли чернила и бумагу, и они приступили к описанию дела, начиная от ухода из Кронштадта.
Моряки излагали прошлое на бумаге, а курильца Алексея японцы почти каждый день вызывали на допросы. Для того чтобы выгородить себя, курилец наплел разные небылицы, сочинял, что его послали русские с Камчатки на разведку. Потом пришлось приложить немало усилий, чтобы установить истину для весьма подозрительных японцев. Приятным событием для пленников оказалось появление в их среде молодого японца Теске. Его прислал буниос для обучения русскому языку. Он оказался не только способным учеником, но и относился с душевной симпатией к русским морякам. Об этом не раз вспоминал впоследствии командир «Дианы».
«Теске был расположен к нам лучше всех японцев; он редко приходил без какого-нибудь гостинца, да и губернатор к нам стал еще снисходительнее, он отправлял у него должность секретаря и был в большой доверенности, которую употребил в нашу пользу и внушил ему самое выгодное о нас мнение».
Вслед за Теске прислали из столицы даровитого и смышленого математика Мамию Ринзоо. Командира «Дианы» попросили обучать его навигации… Для русских губернатор сделал послабление. Улучшилось питание, камеры в тюрьме разгородили, теперь пленники общались между собой свободно, их начали выводить на прогулки, разрешали пользоваться книгами, которые Рикорд вместе с вещами пленников оставил на берегу перед уходом из Кунашира.
Наступила весна, и переводчики стали проговариваться, что большие начальники в столице не желают освобождать русских. Головнин и Хлебников уже давно подумывали о побеге. Поговорили они с товарищами, но поначалу к единому мнению не пришли, согласились на побег еще двое; Мур, Симанов и Васильев пока отказывались… В начале марта Теске по секрету передал Головнину и Муру, что власти не намерены отпускать пленников. И тут Мур решился. Когда Теске ушел, он, нервно подергиваясь, проговорил:
— Василий Михалыч, теперь-то я вижу весь ужас нашего положения и согласен на побег.
— Ну то-то, Федор Федорович, — добродушная улыбка осветила бородатое лицо командира, — давно бы так.
Тут же он изложил свой план. Побег совершить ночью, когда стража уснет. Выбрать время, когда задует восточный ветер с дождем. Перелезть через ограду по заготовленному из простыней трапу и бегом спуститься вниз к морю.
— Там отыщем рыбацкую лодку, и с Богом к Сахалину. Через несколько дней задуло с востока, нашел туман с моросью, но все сорвалось из-за Мура. Он сказал, «… что нам ни советовать, ни отговаривать не хочет. Что же касается до него, то он нам не товарищ, приняв твердое намерение ожидать своей участи в заточении, что бы с ним не случилось. Сам же собою никогда ни на что для освобождения своего не покусится», — заметил Головнин.
Товарищи пытались уговорить его, но он ответил колко:
— Не ребенок я, знаю, что делаю. Впрочем, мешать вам не намерен, можете идти, без меня обойдетесь…
С того дня отношения мичмана с товарищами переменились, он стал их избегать, не вступал в разговоры, на вопросы отвечал «коротко и даже с грубостью, но к японцам сделался крайне почтителен», начал с ними заигрывать…
Конечно, темница не благодать. Неволя на людей обрушивается тяжкими испытаниями, и далеко не все способны выдержать и выстоять. Одни сопротивляются, пытаются избавиться от рока, другие смиряются с участью, третьи приспосабливаются к невзгодам…
Русским морякам, привыкшим всю жизнь на корабле повседневно смотреть в глаза смерти, выпала возможность выбраться на волю. Они решили не упускать свой шанс…
Готовились скрытно. Начали с парусного ножа. Его просмотрели японцы в кармане бушлата Шкаева, который передали с «Дианы». Во дворе в траве нашли долото, подобрали и спрятали под крыльцо позабытый заступ. Во время прогулки Васильев увидел на тропинке огниво. Запасались провизией, прятали рис, рвали и сушили дикий лук. Хлебников изловчился. Из двух иголок для ремонта одежды и кусочка меди смастерил компас.
В начале апреля пленников перевели в дом, где раньше жил чиновник. Вокруг здания громоздился высокий деревянный частокол. В одной половине разместили русских, в другой обосновалась тюремная стража.
Губернатор объявил, что содержать их станут еще лучше, и они должны жить с «японцами, как со своими соотечественниками и братьями». Видимо, уповал буниос на долгое, мирное сосуществование, а пленники все высматривали, примечали, запоминали. Караульщики ночью не спали, сидели обычно около жаровни, кто-то из них играл в шашки или карты. Случалось, после полуночи и дремали.
Беглецы по единому мнению положили не брать с собой курильца Алексея. Последнее время он частенько украдкой шушукался с Муром.
Командир определил и первый бросок, если все пойдет удачно:
— Поначалу, чтоб замести следы, уйдем в горы, нас-то на берегу сыскивать будут. Потом вернемся к морю.
23 апреля, как обычно, невольников повели на прогулку. Они уговорили стражу пойти на окраину, посмотреть часовню на кладбище. Головнин шепнул Хлебникову:
— Примечай тропинку за оградой, которая в горы ведет…
После ужина матросы мыли посуду на кухне, спрятали под рубахи два ножа, прихватили чайник. Легли спать рано. Убедившись, что Мур и Алексей похрапывают, Головнин молча кивнул Симанову и Шкаеву, и те ползком выбрались во двор и затаились под крыльцом.
В полночь, как обычно, патруль стражников обошел кругом ограду и отправился на свою половину. Матросы заработали заступом и ножами, начали рыть подкоп под оградой. Через час Головнин, Хлебников и четыре матроса один за другим протиснулись под оградой. Последним выполз командир, в темноте он обо что-то сильно ударился коленом.
Молча, не подавая вида, махнул рукой и быстро двинулся в сторону кладбища.
Беглецы перевели дух у подножья горы. Остановившись, прислушались. Вокруг царила тишина, даже собак не было слышно. Хлебников перекрестился, прошептал:
— Слава Богу, стало быть, Мур за нами не следил и за то спасибо.
Головнин ответил шепотом, но по-командирски:
— Вперед, штурман, прокладывай курс, я в арьергарде прикрывать буду…
Часа три карабкались беглецы по каменистым склонам. На вершине перевели дух и двинулись, не мешкая, по гребню к северу. Приходилось петлять, обходя снежные сугробы, чтобы не оставлять следов.
Далеко впереди на склоне горы чернел спасительный лес. У Головнина разболелась нога, он шел, сильно прихрамывая.
Случайно оглянувшийся назад Васильев прыгнул в сторону.
— За нами погоня на лошадях.
Позади и сбоку в предрассветной мгле мелькали фонарики. Мгновенно, не разбирая дороги, беглецы покатились по голой крутизне вниз. Как назло, вокруг не было ни кустика, ни деревца. На дне лощины, покрытой снегом, под завалами камней, рядом с водопадом, чернела дыра, а за ней — спасительная пещера. Целый день провели в ней путники, привалившись друг к другу, дремали, берегли силы для ночного броска…
Трое суток блуждали в горах полуголодные, замерзшие люди. Головнин уже не мог передвигаться самостоятельно и держался за кушак Макарова. Однажды они чуть было не сорвались в пропасть. Случай запомнился Головнину на всю жизнь. «Достигнув самого верха утеса, мне нельзя уже было держаться за кушак Макарова, иначе он не мог бы с такой тяжестью влезть на вершину, и потому я, поставив пальцы здоровой ноги на небольшой камень, высунувшийся из утеса, а правую руку перекинув через молодое дерево, подле самой вершины его бывшее, которое так наклонилось, что было почти в горизонтальном положении, стал дожидаться, пока Макаров влезет наверх и будет в состоянии мне пособить подняться; но, тащив меня за собою, Макаров, хотя, впрочем, весьма сильный, так устал, что лишь поднялся вверх, как в ту же минуту упал и протянулся, как мертвый. В это самое время камень, на котором я стоял, отвалился от утеса и полетел вниз, а я повис на одной руке, не быв в состоянии ни на что опереться ногами, ибо в этом месте утес был весьма гладок. Недалеко от меня были все наши матросы, но от чрезмерной усталости они не могли мне подать никакой помощи; Макаров лежал почти без чувств, а Хлебников поднимался в другом месте.
Пробыв в таком мучительном положении несколько минут, я начал чувствовать чрезмерную боль в руке, на которой висел, и хотел было уже опуститься в бывшую подо мною пропасть в глубину сажен с лишком на сто, чтоб в одну секунду кончилось мое мучение, но Макаров, пришед в чувство и увидев мое положение, подошел ко мне, одну ногу поставил на высунувшийся из утеса против самой моей груди небольшой камешек, а руками схватился за ветви молодого дерева, стоявшего на вершине утеса, и сказав мне, чтоб я свободной своей рукой ухватился за его кушак, употребил всю свою силу и вытащил меня наверх. Если бы камень из-под ноги у Макарова упал, или ветви, за которые он держался, изломились, тогда бы мы оба полетели стремглав в пропасть и погибли бы без всякого сомнения».
Несколько раз удалось согреться у костра в непроходимой чаще, сварить похлебку из травы и плесневелого риса, подобрали рачков на дне ручья, но силы людей истощались с каждым часом.
К исходу четвертого дня наконец-то вдали мелькнула надежда моряков, синь океана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65