.. Уснул я, как пень, и вдруг вой мне в уши! Вскочил - что такое? Головой болтаю, а глаз открыть не в состоянии. Сирены! Вот тебе черт! Значит, Махно идет... Я с сундука - сапогами в пол, фуражку надвинул, винтовку в руки - в дверь... А мать, конечно: "Андрюшка, куда ты? Спи, это так себе... Спи себе, а винтовку мне дай, я спрячу..." "Так себе"! Хорошо "так себе", когда наш же комсомолец, Сашка Мандрыкин, возле сирены дежурил! И сирены воют на совесть, как волки голодные... Я, конечно, от матери вырвался, в двери... А на дворе дождь шпарит, и темень, хоть глаз коли, и грязь чавкает, а сирены эти чертовские... Нет, вам их надо послушать самим, тогда только вы поймете как следует... Вдруг за руку меня кто-то: "Андрюшка, ты?" - "Я". - "Залп надо давать. Едут... Махновцы..." Собрались ко мне все ребята, - сирены уж замолчали, - значит, наш десятый к нам по грязи дует тоже... Слушаем мы, как там на дороге, - действительно, как будто шум... И вот мы в ту сторону ляснули из девяти винтовок... Залп! Да какой еще геройский: никто не сорвал. А в кого мы там били и куда наши пули попали, это уж, конечно, принадлежит истории. Только махновцы, должно быть, и не почесались. И еще мы по ним по два залпа дали, и только после этого патронов нам стало жалко, и разошлись мы в темноте вдоль стенок кто куда.
- Но все-таки - махновцы это шли или что такое? - опять не выдержала, чтобы не перебить, Ольга Алексеевна.
- Разумеется, махновцы - вся армия... Только мы их встречали в трех километрах от Лисичанска, а они шли прямо на Лисичанск, потому что там все же таки город порядочный, можно и отдохнуть, и обсушиться, и пограбить, а у нас на руднике что возьмешь и куда армию поставишь? Значит, прошли мимо, а утром наши ребята опять собрались: отсталых ловить. Тут уж вообще какая-то каша была, и я толком не помню всего. Были такие, что они будто и не махновцы совсем, а силой взяты: те прямо сами ходили искали, кому бы им оружие сдать, да чтобы их домой отпустили. А были настоящие, коренные махновцы, только от стада отбились. Те, конечно, путались, один другого топил на допросе... Ведь армия-то шла здорово потрепанная, и ясно, что многие понимали: сейчас ли им конец, через месяц ли им конец, - все равно конец. И вот мы тогда вчетвером захватили одного молодца в хате: он, видите ли, водицы напиться зашел. Напиться или еще зачем - черт его знает, только пьян он был здорово: может быть, в самом деле думал кваском подзалиться. Вошли мы один за другим - такая орясина перед нами, в потолок белой папахой упирается, нисколько не прибавляю.
- Белая папаха? - живо спросил Гаврик.
- Белая. Верх красный. Маузер сбоку... Мы на него сразу - винтовки на прицел: "Давай оружие!" А хата, конечно, тесная даже для одного того, а тут еще хозяйка только что с перепугу ему хлеба отрезала кусок, и в руках у нее нож. Ну, один из нас зашел сзади, нож у бабы выхватил, а нож был вострый, чирк по его поясу, и маузер вот он, у него в руках... А три винтовки палачу прямо в морду смотрят. И он пьян, как самогон, аж качается стоит... "Ну, дядя, - говорю, - а пожалуйте теперь в наш штаб, там с вас допрос сымут..." Как запустил он, - баба аж фартук к носу, - а мы его под руки двое - и из хаты.
- Пошел? - спросил изумленно Гаврик.
- Пошел, ничего. Только все ругался, а идти - шел.
- Почему же он шел? Опять вранье! - строго посмотрела Ольга Алексеевна.
- Когда же я еще врал? Нет, я сегодня по крайней мере говорю чистую правду, и совсем мне не до вранья, - обиделся Шамов. - А шел он почему? Черт его знает, почему он шел. Мы перед ним были как моськи перед слоном, а ведь вот шел же. В штаб, мы ему сказали, а какой-такой был у нас штаб? И он едва ли думал, что штаб... Я думаю, хоть и пьян он был, а понимал, что ему уж скоро конец, иначе бы не ругался так... Раз человек ругается - значит, ни на что не надеется... Ну, вообще, я не знаю, конечно, почему он не кинулся винтовки у нас вырывать. Должно быть, пьян был настолько, что силы не чувствовал... И как он оказался в тылу один? Может, ночью из тачанки выпал? Или так слез сам, мало ли зачем по пьяному делу... Ну, словом, черт его знает, только он шел, а мы, четверо мальчишек, его вели. И только место глазами искали, где бы нам его шлепнуть.
- Он на то надеялся, когда ругался, что его сразу убьют и мучить не будут, - догадливо вставил Гаврик. - А бежать он, если настолько пьяный, конечно не мог...
- Куда ему там бежать!.. Ну, мы довели его до хорошей такой лужайки, говорим: "Теперь иди, дядя, сам дальше, вон там наш штаб!" Показываем на сарай воловий какой-то и ждем, когда он от нас пойдет, чтобы нам разрядить ему в спину винтовки... А он ни с места. Стоит, как столб, и все накручивает: "Щенята вы, так вас и так!.." Ну, мы видим, что его учить нечего, - кого угодно поучит, как стенку делать, - отошли, прицелились, я скомандовал: "Пли!.." Он ногу вперед выставил и упал на бок. "Ну, - говорю, - одним палачом меньше!" Глядим, подымается, сел. "Сволочи! - кричит. - Тоже винтовки носят, а стрелять не умеют... В воздух, сволочи, целились?" И пошел ругаться... Поглядели мы друг на друга. "Ребята, - говорю, - еще залп! Только целься как следует". А он уж опять поднялся. Опять я: "Пли!" Смотрим, упал. "Ну, - говорим, - теперь готов". А он нам: "Не на такого напали!" И опять садится. И опять костерит нас почем зря. Ну, тут уж мы далеко не отходили и еще по выстрелу сделали.
- Убили? - очень живо спросил Гаврик.
- Больше уж не вставал... А мы от него пошли других искать.
- Это он самый и был, - вдруг не то что улыбнулся, а как-то улыбчиво просиял одними глазами Гаврик.
Шамов опять положил ему на плечо руку:
- Конечно, он самый! Да нам и в Особом отделе тогда сказали: "Известный махновский палач..." Только фамилии его нам не говорили... Он самый.
Ольга Алексеевна долго смотрела на Шамова, сначала испытующе и недоверчиво, потом как будто даже несколько испуганно, наконец глаза ее покраснели, она сняла пенсне и вышла стремительно в другую комнату, откуда через минуту раздался почему-то сдавленный и мало похожий на ее голос:
- Если вы никуда не спешите, Шамов, то... обед будет готов через четверть часа.
III
В годы разрухи огромный городской парк был весь вырублен на дрова. Выкорчевали начисто даже и пни двухобхватных столетних осокорей и вязов. Ничего не осталось от парка - дикое поле.
Горсовет решил разбить на этом поле снова парк, но вместо осокорей северяне из горсовета усердно добывали для парка молодые березки, а двое южан не менее усердно - павлонии, шелковицы и маслины.
А на месте предводительского сада решено было устроить стадион, и целая армия грабарей принялась выравнивать капризно вздыбленную землю бывшего сада, и плотники, сколотив себе балаган, строгали в нем доски для трибун.
Все преображалось вокруг большого, раскидистого и бесполезно стоявшего дома, в котором прошло отрочество Лени. Этот натиск невиданных здесь берез с одной стороны, павлоний и маслин - с другой, и стадиона - с третьей, Леня всем телом чувствовал как натиск увлекательно новой жизни, которая упрямо, вся в крови и лохмотьях, - продралась сквозь бои на всех фронтах, сквозь жесточайшую разруху, сплошной голод и все виды повального тифа.
Но эта увлекательно напористая новая жизнь готовилась ринуться на Леню еще и с четвертой стороны - со стороны Днепра. И хотя не начинались еще работы, но Леня представлял уже, каким через несколько лет станет Днепр, измеренный им здесь во всех направлениях на бесхитростных "дубах", на калибердянках, шаландах, гичках и обшиванках, - на веслах и под парусами.
Однажды теплым первоосенним днем Леня привел на Днепр двух своих новых друзей ассистентов, работавших в химической лаборатории при горном институте, - Кострицкого и Ованесову. Он непременно хотел показать им не только Богомоловский остров со всех сторон, но и целую дюжину других островов, более мелких, и те пещеры, в которых караулил он военнопленных "резников" и откуда водили их на водопой, и снасти, которыми ловят марену на пшенную кашу, и как на парусах, на легкой гичке, при низовом ветре, который гнал на Днепре волну за волною, можно было буквально перелетать с верхушки одной белоголовой волны на верхушку другой.
Своей лодки в это время у Лени не было, но он достал лодку на троих в Каменьях, у внука старика Юрилина, который все еще по-прежнему действовал рубанком и отборником и по-прежнему удивлялся тому, как много еще и теперь, когда правильно вполне объявлено: "Кто не работает, пусть не ест", осталось праздного народу: сидит на Проспекте на скамейках, курит и наземь плюет, слова цедит врастяжку и говорит все об чем-то совсем ненужном.
Всего великолепия Днепра показать так, как хотелось, конечно, не удалось Лене, потому что лодка была без паруса, марена любила ловиться на пшенную кашу только в совершенно тихую погоду, и вдобавок ни Кострицкий, ни Ованесова не умели ни грести, ни править рулем, так что только мешали и чуть не потопили какого-то бойкого мальчугана, плывшего наперерез лодке.
Но прогулка все-таки вышла очень веселой, потому что химики эти, усердно работавшие в области изучения явлений катализа твердого твердым, вырвавшись на солнце, на широкую воду, на простор бездумья, вели себя так, как ребята, выпущенные из класса.
Они были голосистые, ширококостые, мясистые, черноволосые, крупнолицые оба и большие хохотуны, но в лаборатории за приборами они могли просиживать круглые сутки без отдыха. Студента второго курса Леню Слесарева они взяли к себе в помощники недавно, и он то спорил с ними со всем молодым задором, то изобретал какие-то свои приемы работы, то проявлял необычайную даже для них усидчивость, то снисходительно относился к химии вообще, как к застывшей науке, то начинал вдруг возлагать на нее слишком большие надежды, а в общем, за короткое время стал совершенно незаменим в лаборатории, и ученый труд по катализу твердого твердым - правда, не очень обширный по объему - они теперь писали втроем.
Лене нравилось, конечно, что здесь, на лодке, которой ни Кострицкий, ни Ованесова не умели править, он был точно капитан парохода в океане полномочный диктатор, и, вспоминая свое мальчишечье время, он покрикивал на них:
- Да не хились же набок, Мирон!.. Не зыбайся, Тамара, - что ты глупости делаешь, не понимаю... Искупаться хочешь? Очень речисто идем, не советую... Это лодка строгая: в один момент в воде будешь кваситься, и возись тогда с тобою, вытаскивай.
- Ребенок! Ты вызываешь мое восхищение. Ты действуешь веслами, как старый морской волк... притом бешеный, - замечала Тамара.
- Но ах, какая жалость! Значит, так и не скушает твоя знаменитая марена нашей пшенной каши? Зачем же - вот роковой вопрос, о Ребенок! - мы варили ее с таким усердием? - в тон ей спрашивал Мирон.
Они звали обычно Леню Ребенком, потому что подметили оба, как выпирала из него нежелавшая сдаваться с годами ребячливость, как по-детски увлекался он всем для него новым, не забывая отнюдь и того, чем увлекался несколько лет назад, как был задорен и отходчив по-детски и как, не уставая, шевелились его пальцы, а глаза искали кругом, за что бы им ухватиться...
- Насчет каши не беспокойся, пожалуйста, - мы ее скушаем и сами: через час у вас появится аппетит, - отвечал Леня. - Кроме того, вон на том острове мы можем набить и нажарить лягушек... Не делай таких страшных глаз, ты увидишь, что это за деликатесное блюдо!
Отхохотавшись вдоволь по поводу лягушек, Мирон сказал:
- Человек умственно усталый говорит только о том, что его интересует, так и я...
- Не понял я ничего - повтори! - буркнул Леня.
- Что же тут непонятного? Умственно усталый носить маску приличия уже не может и говорить с интересом о каких-то лягушках уже не в состоянии, вот поэтому он...
- Хорошо, не читай лекции! Дальше.
- Так вот... Я надышался этими проклятыми ртутными парами, я уж скоро облысею от этой чертовой ртути, и я чувствую, как она скверно действует на мои нервные центры. Вообще я устал от катализов, поэтому я только и могу говорить, что о катализе... даже на Днепре, в этой душегубке... Реши мне такую задачу, Ребенок, на которой я, признаться, застрял. Допусти, что имеется в сосуде смесь двух газов с мелкими молекулами и реакция между этими газами при помощи твердого катализатора плохо удается... то есть очень медленно протекает... Но вот добавляю я к смеси этих двух газов еще один газ - с крупными молекулами, и реакция, представь себе, значительно ускоряется... Вот как бы ты объяснил это?
- А какой же именно газ ты добавляешь? И к какой смеси?
- Это безразлично, какой газ и к каким.
- А катализатор у тебя что такое?
- Катализирует у меня, допустим, сплав металлов... Представляет он из себя весьма неровную поверхность... вроде частокола, понимаешь? Выступают острия этакие, а между ними капилляры... Активных точек, способных вызывать реакцию между малыми молекулами, весьма ограниченное количество...
- Гм... Зачем тебе было брать такой катализатор неудачный?
- Это, брат, другой уж вопрос, зачем. И совсем ведь не в этом дело.
- Ну, хорошо... И когда ты добавил третий газ, то реакция между первыми двумя...
- Пошла полным ходом... Но я совершенно не понимаю, почему.
- И Тамара тебе не объяснила?
- И Тамара смотрела на это, как маленький баранчик, только что рожденный на свет.
Тамара расхохоталась и ударила Мирона по спине, но сказала тоже, что этого факта она не понимает.
Леня поднял весла и, съежась, как перед прыжком, смотрел, как с лопастей, облупленно красных, стекают бойко одна за другой светлые капли. Несколько раз он жмурил глаза, низко надвинув на них брови, а открывая их сразу, видел все новые капли, догоняющие на лопастях одна другую и вместе падающие в воду.
- На извозчиках едут, - сказал вдруг Леня Мирону.
Мирон оглянулся быстро в стороны и назад по реке. Тамара тоже.
- Кто и где едет?
- Едут маленькие молекулы на крупных, - выпрямляясь, теперь объяснил Леня. - Ведь остаточные поля крупных молекул газов способны притягивать мелкие молекулы, так?.. Вот они, эти маленькие молекулы, и садятся на крупные... А для крупных молекул твой частокол не препятствие... Они и довозят, как извозчики, мелкие молекулы до активных точек, почему и ускоряется, конечно, между ними реакция.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36