С винтовками без патронов и вообще без винтовок. Теперь я понял, что страха смерти может и не быть. Был страх одиночества и плена.
Петро вел нас по ложбинке, прямо на немецкие цепи, в широкий промежуток между бронетранспортерами. На бегу некогда оглядываться. Впереди — Петро, рядом с ним — Павлик, потом сутулый Монастырев бежит, вскидывая ноги. Человек с дубиной. Человек с лопатой. Человек с винтовкой. Это Бирюков, зенитчик. И еще один — летчик. Нет летчика — значит, упал. Раненых тут не будет.
Катя рядом, слева.
— Беги, беги, Катя!
Катя где-то сзади. Как она поспевает за нами в своих туфельках? Мельче снег. Ложбинка кончается. Сейчас... Сейчас...
Голубые и малиновые цепочки пуль. Уже видны каски. Остановиться нельзя. Стрелять только в упор. Пять патронов — пять немцев. Почему я до сих пор бегу? Где Петро? Где Катя?
...Ударило в плечо. Наверно, ранен. Почему же я бегу?
Пулемет — сбоку. За спиной у немцев. Один упал, второй... Из леса бьет пулемет. Пулемет бьет из леса. Бьет по немцам! Здесь, против нас, погасли цепочки трассирующих пуль. Темнота. Только сбоку, справа, — желтые глаза бронетранспортера. Идет наперерез. Стал. Застрял в канаве и, ревя моторами, отчаянно лупит из пулемета в пустоту, выше наших голов, прямо в небо.
Но мы уже в лесу. Вперед, вперед!
Кто-то кричит:
— Свои! Свои!
Остановился. Не могу перевести дух. Передо мной, среди деревьев, — незнакомые темные фигуры. Один из этих людей торопит:
— Скорей, скорей!
Глубокий снег, ветки по лицу, но выстрелы уже далеко.
— Катя!
— Я тут... — кричит где-то рядом. Вот она, под деревом.
— Ты ранена?
— Кажется, нет... Нет сил.
Пустую винтовку — за спину. Подхватил Катю на руки и понес. А тот торопит:
— Скорей, скорей!
Спускаемся вниз, в яр, снег по пояс, по грудь. Не видать ни зги. И вдруг светлее, мельче — поляна. Остановились. Слышу только свое дыхание, и сердце стучит как барабан.
— Все, кто прорвались, тут, — сказал незнакомый человек с наганом на ремне поверх гражданского пальто. Его лица не видно. Он считает нас, тычет рукавицей. Тридцать восемь осталось из тех, кто был под звездами.
Минут десять мы отдыхали. Молча сидели на снегу. Потом тот, незнакомый, сказал:
— Пора. На рассвете начнут прочесывать лес.
Его фамилия Попенко. Так его называют другие. Их только шестеро. Это они обстреляли немцев с тыла из пулемета.

4
К рассвету мы были на лесном хуторе. В котле бурлили щи. Женщина, закутанная до глаз темным платком, разливала их по мискам. Мы хлебали, обжигались, жались к печке, на которой мигал и чадил каганец.
Когда голод и холод отступили, Попенко занялся обмундированием. В лесном домике была припасена кое-какая одежда, а у нас — снятые с убитых охранников и солдат шинели, сапоги, суконные шапки с козырьком. Мне достались короткие немецкие сапоги, и теперь можно было шагать до самой линии фронта.
Петро критически осмотрел меня, потом спросил одного из наших, одетого в новую немецкую шинель:
— А погоны куда девал?
Только что сорванные погоны валялись под печкой. Их тут же прицепили на шинель, которую вместе с шапкой отдали мне.
— Вот так, — сказал Петро. — Теперь ты настоящий фриц.
— К чему это? — спросил я.
— Пригодится. Неизвестно, как будем выходить. Может быть, под твоей винтовкой, как арестованные. А почему кровь? Ранен?
— Пустяки, чуть задело.
Плечо саднило, но не сильно. Выходит, снова повезло. Те, кто был ранен сильнее, остались в заснеженной ложбине. Им уже не понадобятся ни шинели, ни сапоги. Петру пуля попала в левую руку. Обмотанная тряпками, она висела на ремне, согнута в локте. Казалось, что, разговаривая с Попенко, Петро держит на руках младенца.
— Ваше сообщение получили своевременно, — говорил Попенко. — В субботу вечером собирались идти навстречу, чтобы провести через лес, как прибегает Карпуша, говорит: сюда идет колонна. Ну, решили — пулемет есть! — ударить немцам в спину против той ложбинки. Только тут вы могли прорываться. — Он указал на парня в свитере, который чистил наган на печке, у каганца. — Расскажи, Карпуша.
Тот оторвался от своего занятия:
— Вы когда ушли им, значит, навстречу, а мне велели понаблюдать, замечаю в поселке Кроля. Баб они себе подбирали. Ну, Катя тогда вызвалась на диверсию...
Попенко стукнул своей трубочкой по столу так, что искры посыпались.
— Насчет диверсии вашей поговорим особо!
— Вы ж меня не взяли, — сказала Катя. — Карпуша рассказал про восстание, а тут эта вечеринка. Меня офицер пригласил...
Карпуша перебил ее:
— Я говорил, пойду сам, а она смеется: «Ты что же, себе грудки под свитер подложишь?» Мы отговаривали, а она: «Все равно пойду». Пришлось отдать ей гранату и пистолет.
Петро долго смотрел на Катю, потом устало улыбнулся:
— Как же это ты так? Могла Алешке испортить всю музыку.
Тут Катя вдруг расплакалась, как маленькая. Волосы у нее растрепались следы румян и помады еще оставались на лице, а поверх парчового платья была надета вахманская шинель.
— Об ней — потом! — отрубил Попенко. — Докладай про Кроля.
Карпуша с силой продернул тряпочку через канал ствола.
— Очень просто. У моей тетки живет на квартире одна девка. Путается с Кролем. Все немцы уехали с бабами на машинах, а Кроль ждал эту, свою. Тут староста прибегает сам не свой, говорит, в лагере пожар и выстрелы доносятся. Кроль на мотоцикл и укатил. Спрашиваю тетку — не видала ли, в какую сторону. Оказывается, по Ново-Бешевской дороге. Там стоит немецкая часть. Было это после одиннадцати. Ну, я — к вам, товарищ Попенко...
— А дальше, — сказал Попенко, — похватали на квартире кое-кого из наших. И нас бы взяли, только мы были уже за поселком, торопились к лесу. Теперь домой нельзя!
Я смотрел на этих гражданских людей, которые, не задумываясь, напали на регулярную немецкую часть, чтобы помочь нам вырваться из кольца. Верно говорил Петро: «Живем среди друзей!» И эта яростная девчонка Катя с ее диверсией, и Карпуша, который, кажется, ее любит, и Попенко с его трубочкой — свои! Наконец! Они, наверно, знают про Белобородова.
— Нет, ничего не слышал про такой отряд, — ответил Попенко. — Формируем свой. Оставайтесь.
— Посмотрим, — сказал Петро. — Пожалуй, пора двигать?
Попенко кивнул, удобнее устраиваясь у стенки:
— Как Сашко вернется из деревни Гречишки, доложит, что путь свободен, тогда и двинем.
Петро подозвал Катю. Они поговорили в уголке. Один раз она взглянула на меня, а Петро кивнул головой.
Каганец догорал. Все уже спали. Карпуша слез с печки и сел рядом с Катей. Она спала, уронив голову на стол.
Петро заметил, что я не сплю. Наклонился через стол:
— Что думаешь делать?
— Как это — что делать? Добираться к своим через фронт.
— А тут — чужие?
Мне стало стыдно, будто собираюсь оставить их в беде. Я стал объяснять, что должен воевать на флоте. Я же штурман, хоть без диплома, рулевой — на худой конец. Какая от меня тут польза? Подпольной работе я не учился...
— А кто учился? Надо бить Гитлера тут. Пусть снимают части с фронта — посылают против партизан. Нашим — самая лучшая помощь. Верно?
— Верно.
— А партизанская наука придет. О чем говорить? Ты уже начал. За взрыв представим к награде.
— Кто представит, зачем?
Он усмехнулся:
— Найдется, кому представить. А польза от тебя большая. Ты ж говоришь, как немец. В общем, работа будет.
Его веселый тон действовал сильнее приказа. Но мне надо идти по своему курсу, избранному еще на пирсе в Констанце.
Вошел один из людей Попенко, паренек вроде нашего Павлика. Попенко мгновенно проснулся, захрипел своей трубочкой:
— Сашко? Чего вернулся?
— Немцы — с двух сторон! — сказал Сашко. — От деревни и от дороги.
Все начали собираться. Петро отвел меня в сторону:
— Некогда долго беседовать. Говоришь, без пяти минут штурман? Так и будет твой псевдоним — Штурманок.
— Зачем мне псевдоним? Что я, артист?
— Потребуется — будешь артистом. Если нас с тобой разбросает, останешься жив, добирайся под Киев, в поселок Караваевы Дачи. Туда пойдет Катя, к тетке своей Варваре Тепляковой. Расспроси подробно, как найти. Там и тебе найдется место. Туда придет человек, спросит Штурманка — отзовись!
— А если не доберусь до того места?
— Ты слушай. Через любой партизанский отряд иди на связь с любым соединением Красной Армии. Передашь номер 3649. Даю его, чтобы тебе поверили.
— Пошли! Пошли! — торопил Попенко. — До света надо пересечь дорогу. Хозяюшка, с нами! Вам оставаться нельзя. Карпуша, Сашко — с пулеметом: прикроете. А ты, товарищ Петро, дай одного человека понадежней.
Петро кивнул:
— Дам. Надежного.
Вслед за Попенко все начали выходить, пригибаясь под притолокой. Катя схватила меня за рукав немецкой шинели:
— Петро тебе говорил? Караваевы Дачи. Это вторая станция от Киева на юг. Моя тетка — Варя Теплякова. Дом у мостика, кирпичный, не со стороны станции...
— Давай, давай! — торопил Петро. — Дорогой договоритесь. Вместе пойдете. Ну, Штурманок, до встречи! — Он протянул мне руку, и я понял, что Петро решил сам прикрывать отход.
— Ну, это — нет! Тогда и я останусь!
После тепла и уютного света каганца ночная тьма казалась особенно плотной. Одну за другой она поглощала фигуры уходящих моих товарищей. Бирюков с Монастыревым подошли ко мне.
— Остаемся с Петро! — сказал Бирюков.
— Добро! — Я подозвал Катю. — Иди с Попенко. Я остаюсь.
Она снова схватила меня за рукав.
— И я тоже! Я с вами!
— Что тут за торговля? — громким шепотом спросил Петро. — Немцев хотите дождаться? Иди, Катя, пожалуйста. И вы идите.
Катя всхлипнула. Я не видел в темноте ее лица и не знал, что сказать ей. Снял с руки шелагуровский хронометр:
— Возьми. Если увидимся — отдашь, а нет — будет память.
Она взяла часы, на мгновение прижалась щекой к моему рукаву и быстро ушла вслед за остальными. Петро пытался отправить и нас. Мы не соглашались.
— Не пойдем, и все тут!
Маленькая колонна уже скрылась в лесу. Отсылать нас было поздно. Петро пересчитал оставшихся:
— Семь человек. Кто седьмой?
— Это я, — отозвался Павлик.

5
Карпуша установил пулемет у просеки. Вряд ли немцы пойдут целиной. Когда на фоне неба появились темные фигуры, он дал короткую очередь, и сразу же в ответ затарахтели автоматы. Мы отходили вдоль просеки, останавливались и снова стреляли. Потом выстрелы послышались с другой стороны.
— Пора уходить, — сказал Карпуша, — наши уже прошли.
Мы свернули в чащобу, долго шли, натыкаясь на деревья, по пояс в снегу. Наконец идти дальше стало невозможно, и Карпуша предложил подождать, пока чуть развиднеется.
— Ты говори прямо: знаешь дорогу? — спросил Петро.
— Надо идти назад, — мрачно сказал Карпуша.
Мы двинулись по своим следам. Когда небо побелело, снова оказались у просеки, где прикрывали отход наших.
— Ну, напутал ты, следопыт! — сказал Петро. — Проблукали всю ночь в одном квадрате. Где-то близко должна быть та избушка.
— Хотел обойти заслон и сбился, — признался Карпуша, — такая тьма! Но теперь я знаю!
Снег на опушке розовел. Он был весь истоптан сапогами.
— А не в мешке ли мы? — спросил Петро.
В утренней тишине четко обозначился шорох и хруст валежника. С востока шли люди. Мы двинулись на запад и тут же наткнулись на выстрелы.
Сашко слабо крикнул. Упал, Монастырев и Бирюков подхватили его. Протащили метров пятьсот. Преследователи опять потеряли нас.
— Зря мы его тащили, — сказал Монастырев, — помер!
Сашко лежал на снегу и смотрел в светлое уже небо. Сколько же я видел мертвых за эти месяцы! Если бы они выстроились в шеренгу, ее фланг исчезал бы где-то за горизонтом.
Мы кое-как закидали тело снегом, чтоб вороны не выклевали глаза. Монастырев спросил:
— Кого следующего будем хоронить?
— Пусть фашисты хоронят! — сказал Петро и пошел впереди.
Теперь мне не казалось, что на руках у него младенец. Скорее, будто левая рука лежит на ложе автомата. За деревьями забелела покрытая толстым слоем снега крыша нашего ночного пристанища. Окно было распахнуто.
— Петро, а здесь немцы побывали, — сказал Павлик.
Петро резко остановился, всматриваясь между стволами:
— Ложитесь! Вот они!
Они двигались между деревьями параллельно просеке, друг за другом. Снова затрещали автоматы. Мы были в ловушке, в капкане, обложенные со всех сторон шесть человек, из которых один раненый, а второй мальчишка.
Уже под выстрелами мы вбежали в домик.
— Карпуша, на чердак с пулеметом! — командовал Петро. — Алешка, Бирюков — к этому окну!
Он сам стал с Павликом у второго окна, а Монастырева послал в смежную маленькую комнатку.
Несколько солдат побежали по опушке к дверям, стреляя на бегу. Карпуша скосил их всех до одного через слуховое окошечко.
Враги стали осторожнее. Они стреляли из-за деревьев. Граната разорвалась перед окном. Снег взметнулся. Кислый дым полез в комнату. Один осколок залетел в кадку с водой и зашипел. Вторую гранату на длинной ручке солдат бросить не успел. Бирюков снял его навскидку, как охотники стреляют птиц.
«Если продержимся до темноты, может быть, удастся ускользнуть», — подумал я, но впереди был весь день. У меня оставалось еще два десятка патронов. В горле пересохло, и отойти напиться нельзя.
— Накрылись мы тут! — сказал Бирюков. — Теперь всё.
— А ты не торопись преждевременно на тот свет, — ответил Петро, не оборачиваясь. — Их тут не больше взвода.
— Поболее! — сказал Бирюков и выглянул из-за подоконника.
Хлопнул выстрел, тихонько скрипнула в полете пуля. Бирюков беззвучно опустился на пол. Он был убит наповал. Снова немцы пошли в атаку, но наш пулемет молчал. Я крикнул Петру:
— Иду на чердак!
По лесенке в сенях я взобрался наверх. Карпуша лежал у пулемета вниз лицом. Он уже не дышал. Через слуховое оконце я увидел цепь солдат, приближающихся к дому. Нажал на спуск пулемета. Очередь легла с недолетом. Я взял чуть повыше. Вот это хорошо!
Вероятно, по мне тоже стреляли, но в запале я не замечал ничего, только нажимал на спуск. Снег взлетал под пулями.
Еще двое поднялись из-за дерева, но пулемет не работал. Заело! Где, черт побери? Диск пустой!
Наступила тишина. То ли они решили, что все мы уже убиты, то ли готовились к новому броску.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57