Вдруг заметил рядом насмерть перепуганного, плачущего Митьку. Попытался сделать спокойное лицо, спросил:
- Ты что здесь делаешь? Я же велел тебе дома сидеть.
- М-меня мамка п-послала, - Митька часто всхлипывал.
Голова у Глеба гудела, будто колокол. Превозмогая боль, он старался говорить ровно:
- А ну, бегом домой. И мамке - ни слова.
Митька отчаянно замотал головой.
- Не пойду я! Па-апка! Что они с тобой делают?!
Спорить Глеб был уже не в силах.
У кого-то в толпе нашлась старая тряпка. Юродивой завязали глаза и поставили на колени. Кузня, обеими руками держа топор, медленно подошел к ней и огляделся. Шепоток, гулявший по толпе, в мгновение будто ветром сдуло. В наступившей тишине слышно было, как Лушка что-то бормочет себе под нос. Семен, казалось, подождал, не скажет ли кто чего, потом поежился и будто нехотя примерил острие над лушкиной головой. Вздох прошел по толпе. Все принялись быстро креститься, чей-то женский голос, слабо вскрикнув, помянул Христа. Вдруг все обернулись разом.
- Сто-ой! - орал и бился у березы Глеб. - Митька, отвернись! Отвернись, тебе говорю! Быстро!!!
Захлебнувшись слезами, мальчонка ткнулся лицом в отцовскую рубаху.
В толпе началась возня. Бабы, за шкирки ловя ребятишек, прятали их лицами на животе. Потом опять все замерло.
Лушка, стоя на коленях, совсем притихла и, казалось, прислушивалась. Истово перекрестился палач. Топор вознесся, завис на мгновение над головами и коршуном полетел вниз. Глухой удар, хруст костей и страшный нечеловеческий крик сотрясли, казалось, небеса. Бог ведает, как уж это случилось - то ли рука у палача дрогнула, то ли юродивая, учуяв опасность, дернулась в последний момент - но только удар пришелся не в голову ей, а в плечо. Повалившись на землю, Лукерья выла, кричала, хрипела, визжала. Кровь из разрубленного плеча хлестала ручьем. Стон прокатился по толпе. Бледный, как полотно, Семен, держа на вытянутых руках окровавленный топор, суетливо примерялся добить казнимую. Но та корчилась в таких судорогах, что сделать это было непросто. К тому же и у самого Семена дрожали руки.
Немало времени прошло, прежде чем он все-таки улучил момент и, зычно выдохнув, наискось всадил топор в лушкину голову. Тяжелое лезвие, разрубив ухо и грязную тряпку, которой завязаны были глаза юродивой, вошло в череп по самое основание. Вой мгновенно оборвался, и с коротким гортанным хрипом вылетела из тела замученная душа.
Измазанный кровью, опустив руки, стоял над распластанным телом палач. Толпа как будто окаменела, дивясь на содеянное ею. Отовсюду слышался плач.
Из задних рядов в круг вошел Родион Кожемяка, остановился над кровавой лужей, постоял, бессмысленно глядя на труп и, пошатываясь, побрел прочь. Шагов через десять его вырвало.
- Собирайся, - приказал Глеб, едва они с Митькой переступили порог избы. - Мы уходим.
Марья удивленно обернулась к нему.
- Куда, Глебушка?
- Не знаю. Все равно. Здесь нельзя нам больше оставаться.
Он вплотную подошел к ней, взял за плечи и стал смотреть ей в глаза. Она заморгала - не выдержала боли, которая застыла во взгляде его.
- Они зарубили ее. Понимаешь - зарубили! Это ж тоже, что младенца казнить... - голос его дрогнул было, но он сдержался, проговорил ровно. - Они не христиане. Они вере нашей изменили. Ты пойдешь со мной?
Марья побледнела, перекрестилась.
- Да может быть, завтра уж, Глебушка? - спросила она робко. - Чего уж на ночь-то глядючи?
Глеб сначала даже и не понял.
- Что? - сказал он, посмотрел удивленно. - Ну, конечно, завтра. О чем ты, Марья, Господь с тобою. Только собираться сейчас и начнем, чтобы с утра выйти.
Она кивнула. Молча подошла к сундуку, открыла его, недолго постояла в раздумье, потом огляделась вокруг. Глеб увидел, что по лицу ее текут слезы. Постояв посреди избы в каком-то оцепенении, он прошел затем в красный угол, встал на колени под образом.
"Господи, - мысленно зашептал он, глядя на теплящуюся лампадку. Мысли его в молитве, отточенной душевной болью, сделались большими и ясными. - Сколько слез выплакано на земле Твоей. И сколько будет еще - несть числа! Но ведь не может же быть, Господи, чтоб слезы эти оказались забыты. Каждая слезинка будет когда-нибудь утешена и оправдана. Каждая - я верую! Иначе не может быть. Иначе мир этот не стоил бы того, чтобы быть. Ты не создал бы его таким - я знаю. Пусть исполнятся пути и замыслы Твои, Господи. Да сбудется воля Твоя... Да приидет царствие..."
Помимо сундука, в котором были одежда, утварь, безделицы всякие, икона в вышитом полотенце поверх, в телеге уместились еще прялка, соха, серпы, плотницкие инструменты, вилы, коса-горбуша, семена - все, что были, мука и прочие съестные запасы. Марья хотела было взять с собою и колыбель, но места на телеге не нашлось.
В опустевшем доме остались только стол, лавка да табуреты. Глеб напоследок обошел его, осмотрел внимательно каждый угол. Выйдя, запряг кобылу, перекрестился и взял под уздцы. Перекрестились вслед за ним и жена, и сын. С тем и поехали.
Глеб с Митькой шли впереди, вели кобылу. В телеге сидела Марья, держа на коленях короб с Любавушкой. За телегой семенила коза.
Несмотря на пасмурное утро, на улице было много народу. Слух о том, что Глеб с семьей уходит из Воскресенского, успел облететь погост.
Народ провожал их молча. Мужики покачивали головами, бабы, подперев ладонями щеки, горько вздыхали. Глеб ни на кого из соседей не смотрел, зато украдкой поглядывал на Марью. "Не разревелась бы," - думал он с беспокойством.
Они проехали мимо пожарища. Перед уцелевшим плетнем стоял Родион Кожемяка, как-то устало смотрел на Глеба. Поравнявшись с ним, Глеб остановил лошадь.
- Уходишь? - произнес Родион.
- Ухожу.
- Куда же?
- Не знаю.
Оба помолчали.
- Строиться заново будешь? - спросил Родион, и голос его слегка дрогнул.
- Буду, а как же.
- Я бы мог помочь тебе, если не шибко далеко.
Глеб не сразу ответил, смотрел Родиону прямо в глаза.
- Ладно, - сказал он, наконец. - Там видно будет. Живи уж, раз так обернулось. Зачем избе пустовать. Живи, конечно... Если вмоготу тебе.
Родион потупился.
- Спаси Господь тебя, Глеб, - помолчав, сказал он очень тихо. - Ты это... злого уж не держи. Не в себе я как будто был вчера, так вот и попустил. Ты дай мне знать, когда подыщешь место - я хоть за сто верст приду. Да и мужики тоже. Ты ведь, по правде, может, один среди нас и есть человек.
Бабы многие не выдержали - покуда Глеб с Родионом стояли у плетня, постепенно собрались у телеги, многие утирали глаза. И Марья по-доброму с ними попрощалась - с троекратными поцелуями. Но сама ни слезинки не проронила. И с полверсты, когда тронулись они, крепилась еще. Только когда въехали уже в лес, и погост их пропал из виду, вдруг разрыдалась Марья без удержу. Глеб и утешать ее не пытался, понял, что ни к чему.
Так взахлеб и прорыдала она с версту. Зато потом сразу успокоилась и разулыбалась даже.
На том и закончилась их жизнь в Воскресенском.
Глава 26. СУД
Пора было уже идти. Поднявшись из кресла, Паша поднял с пола портфель, запихнул в него папку Гвоздева и вышел из кабинета.
Аллы Ивановны на месте не оказалось. Должно быть, все же ушла домой. Заперев дверь на ключ, и уже собираясь выйти в коридор, он вдруг заметил на столе у нее под стопкой рабочих папок тетрадь, некогда вызывавшую его любопытство. Несколько секунд он раздумывал, прислушиваясь, нет ли шагов в коридоре, затем подошел к столу, вытащил тетрадь и раскрыл на первой попавшейся странице.
"Василий поцеловал Ирину нежным поцелуем брата, - прочитал он в начале ее.
- Наше личное счастье ничего не значит в сравнении со счастьем страны, - сказал он, глядя на нее суровым и одновременно ласковым взглядом. - Любовь наша должна послужить орудием в классовой борьбе пролетариата. Иначе в ней не может быть смысла.
Ирина доверчиво прижалась щекой к груди его.
- Значит, ты не женишься на мне? - спросила она.
- Я женюсь на тебе, когда бригада наша выполнит пятилетний план, - ответил он. - Я скажу об этом своим товарищам, и пускай страсть наша послужит путеводной звездой в ударной работе цеха."
Паша закрыл тетрадь, аккуратно положил ее на место и вышел. Он прошел по полутемному коридору, спустился по лестнице и мимо поднявшегося навстречу ему дежурного вышел на улицу.
На улице было пасмурно. То ли от погоды, то ли от прозы Аллы Ивановны, пересекая мостовую, чувствовал он себя скверно.
Оказавшись в здании суда, он поднялся на второй этаж. Мордатый охранник, куривший возле дверей с табличкой "Зал заседаний", опустив папиросу к ноге, отдал ему честь, и привычный жест этот на секунду вдруг показался Паше очень странным, словно бы увидел он его в первый раз.
В небольшом продолговатом зале с тремя высокими окнами и сводчатым потолком скучала спецколлегия. Председатель знакомый Паше мужчина по фамилии Дзарисов и двое, которых он, кажется, не знал. Все трое сидели на возвышении за судейским столом. Дзарисов курил. Со второго ряда скамеек для зрителей поднялся навстречу ему налысо обритый юноша с прыщавым лицом и шустрыми глазками, представившись корреспондентом газеты "Вперед!", подал Паше влажную ладонь, к которой он прикоснулся не без отвращения.
Дзарисов также, привстав, сверху вниз протянул ему руку над столом.
Как только он прошел на место, Дзарисов позвонил в колокольчик, и в двери появилась голова охранника.
- Заводите, - сказал Дзарисов и потушил папиросу.
Голова кивнула и скрылась. Паша заметил, что корреспондент в наступившей паузе внимательно смотрит на него и, кажется, собирается о чем-то спросить. Дабы исключить возможность беседы с ним, Паша достал из портфеля папку, положил ее на стол, стал перелистывать, делая вид, что внимательно изучает в ней какие-то бумаги. Краем глаза он увидел через минуту, как в дверь в сопровождении охранника вошел человек, как охранник пропустил его на скамью подсудимых и закрыл калитку.
Еще несколько секунд Паша продолжал изучать хитроумную завитушку под автографом Спасского в конце одного из протоколов. Потом, наконец, поднял голову и встретился глазами с тем, в скорой гибели которого завитушка эта странным образом являлась необходимой составляющей.
Паша встретился глазами с Иваном Сергеевичем Гвоздевым. Тогда показалось Паше, что сердце его на секунду сжала и отпустила чья-то жесткая ладонь. Дыхание перехватило. Прямоугольный зал качнулся и вместе с содержимым поплыл куда-то задними рядами вперед.
Больше всего весь этот понедельник похож был на сон.
Война ворвалась в Пашину жизнь стремительно и страшно, словно ураган. В сентябре восемнадцатого пришла похоронка на Андрея, в октябре - на отца. К ноябрю поседела мама, а когда ударили первые морозы, на хутор к ним пришли казаки, и по двадцать раз на день бегал паша за водой - то казачьих лошадей напоить, то баню устроить. Дома он чистил им сапоги, а мама стирала портянки. Так жили они до Нового года.
Под Рождество казаки ушли на север, а мама и Неточка двухлетняя сестренка его - заболели тифом. Неточка умерла почти сразу, мама же еще пару недель металась по постели в бреду. Паша много плакал и неумело за ней ухаживал. В бреду на крещение она и умерла, и, тринадцатилетний, остался Паша в этом мире круглым сиротой.
Кое-как закопав маму в мерзлую землю, прожил он на хуторе в одиночестве еще несколько дней. Доел все, что было в доме, до последней крохи, и только тогда стал думать о том, что делать ему дальше. Он помнил, что верстах в пятнадцати от хутора, в Вислогузах, живет старинный приятель его отца - дядя Гена Резниченко - с женою и сыном. Он их правда почти не знал, но выбора у него не было - с голоду только помирать. Так что, собравшись наскоро, даже и избу не заперев, отправился он в Вислогузы.
Стояли над Доном в тот год лютые крещенские морозы градусов за тридцать. Паша шел медленно, пряча лицо в мамином пуховом платке, одной рукой волок за собой мешок с каким-то скарбом, другой отгораживался от пронизывающего насквозь, обжигающего ветра.
Тропинки в эту зиму не было. Едва отойдя от дома, Паша с каждым шагом стал проваливаться под наст едва не по пояс. С трудом вытаскивал он ногу, делал шаг и опять проваливался. Час потребовался ему, чтобы взобраться на ближайший холм расстояние, которое летом без труда пробежал бы он за пять минут.
Взобравшись, он огляделся. Хутор его был еще ясно виден позади, а до Вислогуз предстояло пройти ему путь едва ли не вдесятеро больший. От голода тело его было будто не вполне послушным, он успел уже сильно устать и насквозь продрогнуть за этот час. Пару минут постоял он на холме, отдыхая. Страх потихоньку стал подкрадываться к сердцу его - он начал понимать, что может и не дойти. Можно было бы еще вернуться, переждать, пока утихнут морозы, но в доме не было ни куска хлеба, а поголодай он еще хоть пару дней, и даже до этой вершины навряд ли удалось бы ему добраться.
Стараясь не позволить страху овладеть собой, он поднял глаза к серому низкому небу и, сложив на груди овчинные рукавички, зашептал молитву.
- Матерь Божья, Царица Небесная, - бормотал он. - Сделай так, чтобы я дошел. Я всегда слушался родителей и заповеди соблюдал. Я буду добрым и честным. Помоги мне. Помоги, пожалуйста.
Тучи стояли между ним и небом. Солнце едва виднелось сквозь них бесформенным бледным пятном. Мир вокруг казался глух, безжизнен и равнодушен. Не было признаков того, что кто-то услышал его.
Паша потихоньку заплакал и, в последний раз оглянувшись на хутор, поплелся вниз с холма. Слезы, выбираясь из глаз его, текли по щекам под платком, застывали, превращаясь в ледяные бороздки.
Он шел еще довольно долго, но скоро стала овладевать им какая-то странная сонливость. Сознание его постепенно обволакивало что-то похожее на эти серые тучи. Он постепенно перестал думать о чем бы то ни было и почти забыл о цели, к которой стремился. Он знал только, что вот сейчас нужно вытащить ему из-под наста левую ногу, вот сейчас - правую. Так прошел он, трудно сказать, еще сколько - час, или два, или три.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68