– Эми, давай без крика.
– Тебе наплевать на меня. Тебе все равно, чем я занимаюсь. Мне все время нечем заняться.
– Можешь помочь Джойс с приборкой в номерах, это нужное…
– Ну просто фантастика! Огромное спасибочко, папочка.
– Я не позволю, чтобы ты разговаривала с отцом в таком тоне.
– В каком в таком? Вот стану колоться и курить травку, и тогда тебе станет не все равно. Нет, тебе и тогда будет наплевать. Тебя ничего не волнует.
– Эми, иди к себе в комнату.
Она издала трубный звук, что-то среднее между рыданием и стоном, и ушла, демонстративно топая ногами. Я ждал, пока не услышал – довольно отчетливо – сквозь толщину стен, как хлопнула дверь ее комнаты. И в ту же секунду с безукоризненной точностью в обеденном зале загудел пылесос. Я вышел наружу.
И в самом деле сегодня было прохладнее. Солнце, стоявшее прямо над тем самым перелеском, куда, как утверждают, был направлен пристальный взгляд бестелесного Томаса Андерхилла, еще не пробилось своими лучами сквозь тонкую пелену то ли тумана, то ли низких облаков. Пересекая двор, в углу которого стоял мой «фольксваген», я поздравил себе с тем, что скоро начну наслаждаться одиночеством (не избавлением от Эми, а именно одиночеством), и, как всегда, тут же выяснилось, что быть в одиночестве – это остаться наедине с самим собой, с наружной оболочкой и внутренним содержанием всего тела, со своими воспоминаниями, и предчувствиями, и сегодняшними ощущениями, наедине с той трудно очерчиваемой окружностью бытия, которая включает в себя все перечисленное, а кроме того, еще нечто не поддающееся перечислению, и наедине со множеством тревог, присущих этому очерченному целому. Двое – компания, что уже плохо само по себе, но один – это целая толпа.
Заводя свой «фольксваген», я почувствовал тупую боль, которая возникла в нижней части спины, слева, пониже поясницы. И где-то полминуты она не отпускала, затем сразу утихла. Это повторялось у меня уже в течение недели. Была ли боль сегодня острее, чем в тот день, когда я впервые обратил на нее внимание, чаще ли стали приступы и дольше ли длятся теперь? Мне казалось, что верно и первое, и второе. Это рак почки. Нет, это не рак почки, а то заболевание, при котором почка отказывается функционировать и требуется удалить ее хирургическим путем, и тогда вторая почка вполне удовлетворительно справляется с нагрузкой, пока тоже не выходит из строя, и ее тоже приходится удалить хирургическим путем, после чего ты полностью зависишь от аппарата. Нет, это не болезнь почки, а всего лишь незначительное воспаление, вызванное чрезмерным употреблением алкоголя, от него с легкостью избавишься, выпив несколько рюмок джина марки «Холланд», сократив при этом дозы других напитков. Нет, это не воспаление. Или воспаление, но лишь в том смысле, что так называют обычно любую пустяковую боль или покашливание, которые пройдут незаметно и сами собой, если ты перестанешь о них думать. Эх, кто научит, как избавиться от мыслей по поводу этой да и любой другой боли?
Боль вернулась, когда я сворачивал на юго-запад, выезжая на шоссе А-595, и длилась на этот раз чуть больше двадцати секунд; правда, мне могло просто показаться, что больше двадцати. Я сказал себе: человеческое воображение было бы куда более приятным даром природы, если бы человек сам мог определять, когда включать его, а когда отключать. От этого оно стало бы только полезней. Что касается моей фантазии, ее явно не хватало, когда я попытался представить, что я буду делать в том случае, если моим почкам действительно грозит что-то смертельное. В прошлом на меня обрушивалось несколько серьезных недугов, но до сих пор медицина успешно с ними справлялась. Предыдущим летом мне удалось остановить и даже дать обратный ход хорее Хантингтона – прогрессирующему заболеванию нервной системы, которое ведет к полной потере двигательных функций и в большинстве случаев не поддается лечению, – для этого я всего лишь уменьшил ежедневное потребление виски. Где-то года два тому назад рак толстой кишки начал затухать и больше не давал знать о себе, как только я перестал есть местные сливы-венгерки, распрощался с привычкой выпивать ежедневно две бутылки кларета и обуздал свою страсть к сырому луку, соленьям и тушеному мясу в пряном соусе. Новая, более мощная лампа на письменном столе избавила меня от опасной опухоли в головном мозгу. Все остальные раны, опухоли, атрофии и редкие вирусные инфекции исцелялись таким же способом. Пока что.
Именно в этом суть дела. Ипохондрия у соседей и знакомых – это для нас хороший повод отпустить в их адрес какую-нибудь шутку. Мы снисходительно улыбнемся – если, конечно, вообще обратим внимание. Но вдруг зацепило нас самих, и тут кончается нервным смехом – после того, как приступ ипохондрии миновал. Проблема с ипохондриками в том, что они ошибаются насчет своего здоровья в девятистах девяносто девяти случаях и попадают в точку в тысячном случае, или в тысяча первом, или в следующем, тысяча втором. Как только я пришел к подобному выводу, боль в спине словно сделала к нему изящное дополнение в виде восклицательного знака, вернувшись примерно на полминуты.
Я влился в поток машин на автостраде А-507; въезжая в Болдок, я не мог вспомнить, как я добирался, и что делал, и что видел по дороге. Теперь, когда предстояло закончить последние дела, имеющие отношение к отцу (и больше никогда не будет дел, связанных с ним!), мысли о нем не давали мне сосредоточиться на том, что я делаю. Я оставил «фольксваген» на широкой главной улице городка, вспоминая, как мы с отцом играли в крикет на песчаном пляже в заливе Певенси в 1925-м или, дай бог памяти, 1926 году. Один раз я выиграл с первого мяча, и он похвалил меня за такое мастерство, приняв свое поражение без раздражения или обиды. Пока оформлялось свидетельство о смерти, я думал о тех прогулках в деревню, которые отец совершал каждое утро, и я жалел, что не могу составить ему компанию хотя бы еще раз. К тому времени как я добрался до похоронного бюро, в моих воспоминаниях всплыло его первое кровоизлияние в мозг и выздоровление, а в банке я пытался представить себе душевное состояние отца после того удара, и когда мне в какой-то степени это удалось, ноги понесли меня прямо через дорогу в пивную «Георгий и дракон». Часы показывали ровно половину двенадцатого. Я остановил свое внимание на тех делах, которыми занимаюсь, и этого быстрого взгляда хватило, чтобы понять, каким обыденным и скучным было все, что я делаю, и даже не то чтобы каким-то по-особенному несущественным, а просто мелочным: регистрация свидетельства, похоронное бюро, банковский служащий – в такой или любой иной последовательности.
Выпив по-быстрому три двойных виски, я почувствовал себя получше; честно говоря, я опьянел, был пьян и ощущал ту первозданную бодрость, тот полумистический взлет духа, который каждый раз обещает длиться целую вечность. Не существовало ничего такого важного, что заслуживало внимания; вернее, я не был расположен до чего-либо докапываться, поскольку не желал делать усилий и концентрировать на чем-то свое внимание. Жизнь и смерть не казались такой уж большой проблемой, это были лишь два явления, вокруг которых имеют свойство роиться определенные ложные представления довольно-таки примитивного свойства. Иначе выражаясь (или попросту говоря), каждая проблема – в действительности – это не проблема. Я кивал, одобряя свой мыслительный процесс и неоспоримую силу своих логических выводов, тогда как ноги несли меня уже из пивной и в ту сторону, где, как я полагал, имелись все основания найти оставленный мною «фольксваген».
На поиски ушло какое-то время. По правде говоря, я все еще искал свою «тачку», как вдруг оказалось, что я занимаюсь этим не в Болдоке, а во дворе «Лесовика», куда, видать, я только что ее пригнал. Я с удивлением обнаружил вмятину на заднем крыле машины и был готов поклясться, что вижу ее впервые. Это в какой-то степени обеспокоило меня, но потом я сообразил, что происшествие, не помешавшее моему возвращению домой, не представляло особой значимости. В следующий момент я находился уже в прихожей, разговаривал с Дэвидом Палмером очень ясным и связным языком, но с трудом вспоминая, о чем шла речь за десять секунд до этого. Похоже, он уверял меня, что все мои тревоги, вопросы и рассуждения, интересные и, вне всякого сомнения, ценные, не требуют немедленного исполнения. Сопровождаемый для чего-то Фредом, он проводил меня до лестницы, где я задержался на некоторое время, втолковывая им, что я не нуждаюсь и не потерплю ничьей помощи.
Я добрался до лестничной площадки второго этажа абсолютно без проблем, но, правда, затратив на подъем немало сил; это, кстати, способствовало тому, что я начал постепенно приходить в норму. Чтобы память отключалась в середине рабочего дня – такого со мной еще не бывало, да и как меня угораздило вырубиться после каких-то нескольких рюмок? Ну, сегодня исключительный день. Я направился по коридору к нашей жилой половине, как вдруг та женщина, которую я видел вчера вечером почти на этом самом месте (понятия не имею, откуда она взялась), прошла мимо меня и заторопилась вниз. Недолго думая, я окликнул ее, правда, не тем тоном, который должен быть у хозяина гостиницы:
– Что вы здесь делаете?
Она будто не услышала и начала спускаться, а когда я после далеко не блистательного преследования ухватился за перила лестницы, женщина уже исчезла из виду.
Я побежал вниз – как можно быстрее, но остерегаясь падения, так что на деле все получилось довольно медленно. Дэвид в этот момент находился у входа в обеденный зал, он только сделал шаг вниз по ступенькам, как я окликнул его по имени – очень громко, к собственному удивлению, – и он резко обернулся:
– Да, мистер Оллингтон. Что-то случилось?
– Послушай, Дэвид…
– Привет, папа, – раздался голос моего сына Ника. – Мы добрались быстрее, чем…
– Одну минутку, Ник. Дэвид, ты видел женщину, она вот только что спустилась по лестнице?
– Нет, что-то я не заметил…
– В длинном платье и волосы рыжеватые такие. Бог мой, ну буквально десять – пятнадцать секунд до того, как я позвал тебя.
Дэвид задумался и так долго не отвечал, что мне захотелось заорать на него. У меня была возможность бросить взгляд по сторонам и проверить, не привлекаем ли мы внимания посторонних, но я не отрывал глаз от Дэвида. В конце концов он сказал:
– Я не заметил здесь никого из посторонних, но я шел из бара, по сторонам не смотрел, так что извините…
– Все в порядке, Дэвид, не нужно извинений. Мне показалось, что я узнал клиента, который как– то всучил мне чек, а на банковском счету у него не было ни гроша, вот и все. Забудем. Если будут какие-нибудь проблемы насчет ужина, дай мне знать. Привет, Ник. – Мы поцеловались. – Где Люси? Как доехали?
– Доехали нормально. Она зашла во флигель помыть руки. Что тут у тебя происходит, папа?
– Ничего. То есть был трудный денек, сам понимаешь, когда пришлось все это…
– Нет, сейчас что с тобой случилось? Такой вид, будто тебя напугали или… даже не знаю, что стряслось.
– А-а, ничего.
Но испугаться – я действительно испугался. По правде говоря, испуг остался. И я не знал, что страшнее: та мысль, которая пришла мне в голову, или сам факт ее возникновения? И судя по всему, она не оставила меня в покое. Поэтому я сказал себе: пусть сидит в голове, не буду трогать ее…
– Честно говоря, Ник, я опрокинул несколько рюмок в Болдоке, что вполне объяснимо; может, уж слишком поторопился. Да ладно, вот только я чуть было не скатился сейчас кубарем по этим ступенькам, когда погнался за одной дамочкой. Мог свернуть себе шею. Так что получил встряску. Ну, сам понимаешь…
Ник смотрел на меня бесстрастно – высокий, с квадратными плечами, с темными волосами и глазами, унаследованными от матери. Он догадывался, что я не говорю ему всей правды, но не собирался ловить меня на этом.
– Тогда надо опрокинуть еще одну, и все придет в норму, – сказал он быстро с той уступчивостью, которая впервые прозвучала в его голосе, когда он был еще десятилетним мальчиком. – Поднимемся наверх? Люси сама найдет дорогу.
Через несколько минут Люси вошла в столовую, где Ник, Джойс и я ждали ее. Она поцеловала меня в щеку, всем своим видом ясно давая понять, что при всей своей неприязни и недоброжелательности ко мне она не будет, в силу понятных обстоятельств, доставать меня сегодня, если ее не спровоцируют. Я никогда не мог понять, что мой сын нашел в этой коренастой, низенькой особе со вздернутым носиком, коротко стриженными волосами неопределенного цвета, вычурными шалями и сумочками с бахромой. А он ни разу не сделал попытки просветить меня на этот счет. Должен признать, однако, что они как будто ладили друг с другом.
Эми вошла и смотрела на меня долгим взглядом, пока я не обратил наконец внимания на ее грязный свитер и дырявые джинсы, в которые она облачилась вместо своего утреннего наряда. Затем, продолжая периодически поглядывать в мою сторону, она пересекла комнату и принялась любезничать с Люси, которую презирала за снобизм, – зная, что эта нелюбовь хорошо мне известна. Я говорил о чем-то с Ником, а мой мозг работал вовсю над засевшей в нем мыслью, как смышленый зверек, умеющий делать все самостоятельно: собирал факты, сортировал вопросы, догадки и умозаключения. Эта кропотливая работа продолжалась все время, пока накрывали на стол.
Джойс выставила холодные закуски: артишоки с соусом, брейденхэмскую ветчину, язык, законсервированный лично нашим шеф-поваром, пирог с начинкой из дичи его же приготовления, салаты и набор сыров с редисом и репчатым луком. Я не дотронулся до артишоков, к этому блюду я всегда питал неприязнь – из чисто биологических соображений. Я пришел к выводу, что тем, кто страдает от избыточного веса, следует потреблять только артишоки, поскольку в ваше тело поступает меньше калорий, чем то их количество, которое вы растрачиваете в тяжких усилиях извлечь из этого сорняка те крупицы питательного вещества, которые в кем содержатся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35