На дороге постоянно встречались и исчезали миражи – иллюзорные полоски стоячей воды. За Ройстоном, после слияния двух магистралей, А-16 и А-505, движение стало еще более интенсивным, но я продолжал выжимать до сорока пяти миль и даже больше. За окном потянулись окраины Кембриджа, глазам предстала знакомая картина: посадки по обочинам, деревья и кусты становились все гуще, создавая впечатление, что ты подъезжаешь к лесу, а вовсе не к городу. Их сменила открытая равнина вокруг города, бывшая когда-то болотом, а потом возник и сам город, где никогда не увидишь людских толп, даже по утрам в рабочие дни в середине семестра, и вот потянулись хорошо знакомые ориентиры: Технические лаборатории, Адденбрукская больница, улица Фитцуильям (где была моя берлога, когда я готовился к диплому в 1933 году), Питерхаус, Пемброк и, наконец, почти что по соседству с колледжем Святой Екатерины на пересечении двух улиц – Трампингтон и Серебряной – продолговатое здание колледжа Святого Матфея с плоским фасадом в стиле Тюдор, очень даже неплохо отреставрированное в конце восемнадцатого века. Я нашел место для стоянки лишь в ста ярдах от главных ворот. Тут и там внешняя стена была украшена лозунгами, написанными мелом и известкой: «Имущество колледжей – в общественное владение!», «Бастуем в голом виде: Гэртон, 14.30 субб.», «Экзамены – насилие над личностью».
Сначала один встречный юнец с бакенбардами, в открытой рубашке фруктово-ягодного цвета, затем второй, с длинными паклевидными волосами, замедлил шаг, почти остановился и пристально оглядел меня, дабы убедиться, что на моей персоне нет отличительных знаков, по которым можно было бы обвинить меня в фашизме, в подавлении свободы слова, в скрытой расистской ненависти или в чем-нибудь подобном. Выдержав проверку, я вошел в ворота, пересек первый внутренний двор (он показался угнетающе чистеньким для моих глаз), нырнул под низкую арку и поднялся по ступеням в кабинет-гостиную, которая выходила своими окнами на пологий склон, где разбит сад для членов университетского совета.
Дуэринкс-Уильямс, сухопарый, с сутулыми плечами и ярко выраженной близорукостью, хотя он и моложе меня минимум на десять лет, встал со стула и, глядя на меня в упор, улыбнулся. Я встречался с ним где-то раз пятнадцать по делам, связанным с Ником.
– Salut, vieux, – entrez donc. Comment-?a va?
– Oh, pas mal. Et vous? Vous avez bonne mine.
– Faut pas se plaindre. – Затем он стал серьезным, точнее, еще более серьезным. – Ник говорил мне о вашей утрате. Приношу свои соболезнования.
– Благодарю. Ему было почти восемьдесят, надо сказать, и в последнее время он не мог похвастаться хорошим здоровьем. Так что его смерть не явилась внезапным ударом.
– Понимаю. Знаю по опыту, – он произнес это так, как будто его жизненный опыт охватывал период времени с основания колледжа плюс-минус пара столетий, – что к подобным вещам невозможно подготовить себя заранее. Но я рад видеть, что вы не предаетесь чрезмерной скорби. Прошу сюда. Хотите чего-нибудь выпить? Херес? Пиво? Портвейн? Чай? Виски? Кларет?
Таким образом он проявлял такт, притворяясь как обычно, будто не разбирается в напитках, и давая мне возможность выбрать напиток по вкусу и избежать неловкости. Я сказал, что предпочел бы немного виски. Расточая по ходу дела похвалы Нику, он достал стакан и налил в него сразу чуть ли не сто граммов виски, еще раз доказав, что он несведущ в крепких напитках. Потом, когда мы уже сидели по обе стороны великолепного камина (конец восемнадцатого века), он спросил, чем может быть мне полезен. Я рассказал ему только об интересе к истории собственной гостиницы, особенно к личности Андерхилла, и поведал о ссылке на его дневник в одной книге, которая попала мне в руки, после чего высказал надежду, что он, Дуэринкс-Уильямс, позвонит библиотекарю колледжа Всех Святых и заверит его в том, что цель моих поисков абсолютно невинная.
– Мм. Сколь срочным является ваше желание познакомиться с дневником этого человека?
– Срочности совсем никакой, – солгал я. – Дело лишь в том, что у меня не так часто появляется возможность отлучиться с работы, как вот сегодня, и я подумал, не удастся ли воспользоваться этим шансом. Естественно, если это потребует…
– Нет, не беспокойтесь, я буду счастлив сделать все, что в моих силах. Просто может оказаться, что библиотекаря сейчас нет на месте. В колледже Всех Святых большинство людей обладает удивительной способностью вечно отсутствовать на своем рабочем месте. Но я готов помочь. Если позволите, я оставлю вас на секунду.
Он быстро позвонил и вернулся ко мне:
– Нам повезло, Морис. Библиотекарь на месте и, более того, ничем другим не занят. Вам налить еще капельку этого? – спросил он, теперь притворяясь, будто забыл, что именно было только что в моем стакане.
– Э… нет, спасибо.
– В таком случае нам можно двигаться. Нет-нет, уверяю вас, мне не составит труда. Здесь три минуты ходу, самое большее. Вы помните, конечно.
Спустя четыре минуты мы, открыв старинную деревянную дверь, украшенную резьбой, вошли в библиотеку колледжа Всех Святых, узкую комнату с очень высоким потолком, в форме огромной буквы «L», где в угловых окнах можно увидеть прекрасные витражи времен королевы Виктории. В воздухе ощущался характерный запах, в основном пыли и чернил. Библиотекарь вышел нам навстречу, в манере его поведения каким-то образом сочетались высокомерие и почтительность, как у дежурного администратора в фешенебельном лондонском магазине. Последовало знакомство и объяснение цели визита.
– Андерхилл, – сказал библиотекарь, чье имя воспринималось на слух как Уэр. – Андерхилл. Да. Член совета колледжа в пятидесятых годах семнадцатого века. Да. – После чего он заявил с выразительным жестом: – Никогда не слышал о таком.
– Ваше собрание рукописей довольно обширно, не так ли? – спросил Дуэринкс-Уильямс.
– Да, оно обширно, вне сомнений, – сказал Уэр, слегка сбитый с толку этим неуместным напоминанием.
– В таком случае у вас имеются личные бумаги любого члена совета, хранившиеся здесь и прошедшие, как я понимаю, инвентаризацию в самом начале прошлого века, так ведь?
Уэр чуточку смягчился:
– Возможно. Есть каталог оригиналов, который ведется с сороковых годов восемнадцатого века, когда библиотеки впервые стали проявлять интерес к рукописям и вообще к старым документам. И мы, похоже, проявили в этом деле инициативу. Ага, вот и искомый документ. Вернее, его фотокопия. Прекрасное нововведение. Андерхилл. Андервуд. Аубри. Несколько стихотворений, заметок на разные темы и отрывок из «Филоктета», героической поэмы в подражание господину Драйдену. Как ни печально. Это не тот, кого вы ищете, верно? Нет. Начиная с несовпадения имен. Никаких следов творчества хотя бы одного Андерхилла. Какая жалость. Извините.
– И нет какого-нибудь другого архива, где бы она могла храниться? – спросил я.
– Исключено. Правда, если дата, которую вы мне назвали, неверна…
– Но в моей книге автор видел рукопись в тысяча восемьсот десятом году или около этого.
Дуэринкс-Уильямс пригляделся к тонкому ровному почерку:
– А если рукопись обладает специфическими особенностями, как то: полное отсутствие или частичная утрата первой страницы, не могло случиться так, что дневник был зарегистрирован под каким-либо общим названием в каталоге неустановленных авторов?
– Не могу знать, – сказал Уэр, снова выбитый на мгновение из колеи. – Возможно. Посмотрим. Да, в рубрике «Неизвестный автор» таковые имеются. Неизвестный автор. Трактат, разоблачающий пороки папства, особенно насаждение культа Девы Марии, написано дворянином, никогда не печатался. Любопытно, только я полагаю, это не тот, за которым вы охотитесь. Неизвестный автор, собрание проповедей, молитв и благочестивых мыслей покойного приходского священника церкви Святого Стефана, издано в Литл-Эверсдине. Не то. Неизвестный автор ученого звания о различных материях. Весьма обобщающе, вы согласны? Определенные шансы остаются, я полагаю. Неизвестный…
Никаких шансов, однако, не оказалось. Уэр посмотрел на меня с мрачным ожиданием.
– Не мог бы я взглянуть на «различные материи»? – спросил я.
– Все материалы данного архива хранятся в Хобсоновском зале, – сказал Уэр с нажимом, но предоставляя мне самому решать: издать ли мне при упоминании этого имени животный вопль вселенского страха или разразиться диким хохотом, поскольку мои поиски потерпели столь комический, столь окончательный крах. Или есть третий вариант?
Я повернулся к Дуэринкс-Уильямсу.
– В зале, который, если я не ошибаюсь, доступен только членам университетского совета, остальным же требуется письменное разрешение главы колледжа, – сказал он. – Но в случае с мистером Оллингтоном, который закончил наш колледж со степенью бакалавра и за которого я готов с радостью поручиться, мы можем, наверное, сделать исключение.
– Конечно, – сказал Уэр, на этот раз проявляя нетерпение, но уже достав ключ. Вновь обретая манеры дежурного администратора, он повел рукой: – Прошу вас, пройдемте сюда.
Как оказалось, Хобсоновский зал занимает целый этаж в башне в противоположном углу квадратного двора. Поднявшись по винтовой лестнице с каменными ступенями, мы оказались в помещении с тремя маленькими окошками. Было прохладно; впервые за все это время, за целый месяц, я, похоже, попал в прохладное место. Большая часть доступного стенного пространства была занята широкими дубовыми полками времен короля Эдуарда, два рабочих стола и стулья той же исторической эпохи довершали обстановку. На полках стояли рядами серые папки из искусственной кожи, в них, очевидно, и хранились рукописи. Уэр начал просматривать верхние внешние углы папок, как человек, который знакомится с коллекцией граммофонных пластинок. Стараясь подавить волнение, я отвел взгляд и стал разбирать, что написано на книжной странице в четверть листа, которая висела в рамке под стеклом на каменной стене рядом с другими подобными ей экспонадами, но смысл слов не доходил до сознания.
– Вот, пожалуйста, – сказал Уэр, – даже форзац имеется, как я погляжу. Томас Андерхилл, доктор богословия, Olim Sodaiis Collegii Omnium Sanctorum, Universitatis Cantabrigiensis.
Конец фразы он договорил по памяти, потому что я повернулся и забрал папку из его рук. В ней находился блокнот в одну восьмую листа, весь или его часть, с оторванными обложками – сохранились следы клея и брошюровки, и, если не считать незначительной желтизны, дошедший до нас в отличном состоянии.
– Интересный образчик анонимности: имя автора занимает всю первую страницу.
– Спасибо, – сказал я. Едва ли припомню другой случай, чтобы мной владело столь же сильное желание, как сейчас, когда мне безумно хотелось, чтобы мои спутники поскорей ушли и дали мне прочесть спокойно то, что я держал в руках.
Дуэринкс-Уильяме сразу же уловил это:
– Теперь вы не нуждаетесь в нашей помощи. Если случится, что вы освободитесь к половине второго или около того, я буду рад угостить вас обедом в нашем колледже. Обычный набор блюд в профессорской столовой, но, как правило, все вполне съедобно. Если, конечно, это не нарушит ваши планы.
Уэр сказал, отдавая мне ключ:
– Наверное, будет удобнее, если вы потом сами запрете дверь и вернете его мне в библиотеку.
– Хорошо, – сказал я. Блокнот, уже открытый, лежал на одном из столов, и лампа для чтения была включена. – Спасибо.
Последовала короткая пауза: полагаю, они переглядывались друг с другом или же в бессильной ярости строили друг другу гримасы, хотя лично меня это совсем не волновало. Потом щелкнула металлическая щеколда.
Почерк оказался разборчивым, и Андерхилл не пользовался никакими индивидуальными стенографическими приемами: сокращения встречались редко и мгновенно расшифровывались. Он начал дневник 17 июня 1685 года (умер он в 1692 году) с похвалы собственной учености, а также списком и кратким содержанием книг, им прочитанных. Очевидно, он владел основательной личной библиотекой. Большинство упомянутых им произведений и авторов были мне незнакомы, но я узнал некоторые цитируемые труды философов-неоплатоников, его современников по Кембриджу и, вполне возможно, личных знакомых: «Интеллектуальная система» Кадуорта, «Божественные диалоги» Мора и кое-что другое. Я где-то слышал, и сейчас мне вспомнилось, что автор принадлежал или был очень близок кругу лиц, занимавшихся магией, куда входил некий голландский барон со зловещей фамилией. Как же его звали? Неважно; наверное, интересная зацепка для ученого-филолога, но я не ученый, и мой интерес к Андерхиллу не был связан с филологией.
Я читал страницу за страницей, находя повторы ранее сказанного наряду с мистическими рассуждениями, которые были либо банальными, либо невразумительными; чтение быстро наскучило. Затем я добрался до записи, сделанной 8 сентября:
Мой слуга Генри, как ему было велено, поставил меня в известность, что дочка вдовы Тайлер пришла и ждет у двери с фруктами и овощами на продажу. Когда покупка совершилась, осведомился у нее, не выпьет ли она чашечку шоколада со мной в гостиной, учитывая отвратительное состояние погоды? Она высказала милейшее согласие, и мы пребывали там вместе около получаса, беседуя. Сказал ей о чудесах, которые умею творить, и как
я вознаграждаю тех, кто пришелся мне по нраву. Она выслушала все это и, я готов поклясться, всему поверила. Наконец объявил ей, что, ежели она имеет желание получить красивого мужа, здоровье, богатство и удачу в дальнейшей жизни, пусть приходит ко мне вечером следующего дня в десять часов, но тайно, ничего никому не сообщая под страхом потерять все мои милости, ибо, вымолви она хоть одно словечко, я неизбежно узнаю об этом посредством своей магии. Но она отвечала, что страшится ночной темноты. На это я сказал ей, чтобы она держала в руке мое распятие (подарил ей эту пустяшную игрушку), коим ей будет обеспечена наивернейшая защита как Господа нашего Иисуса Христа на небе, так и мое покровительство на земле. Она спросила, не смог бы я произнести для нее крепкие заклинания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35