Между тем шум, им производимый, усиливаясь, начал постепенно терять интенсивность. Очевидно, водитель намеревался остановить свою машину прямо напротив гостиницы и поковыряться в моторе, а перед этим заставил его сильнее реветь и стрелять дымом. Но параллельно мотору что-то необъяснимое происходило с телевизионным голосом, плывущим по коридору: он тоже начал слабеть и терять мощность. Что-то похожее происходит с проигрывателем, у которого отключили мотор, или с магнитофоном; я не знал, что такое может случиться и с телевизором. Я замер на месте, прислушиваясь к работе своего сердца, тогда как трактор и голос в точном соответствии друг с другом исчезли за порогом слышимости, и воцарилась абсолютная тишина. Я медленно подошел в переднему окну.
Трактор со своим агрегатом остановился примерно там, где я и предполагал, почти что напротив меня. Водитель, однако, не вылез из кабины и вообще не переменил существенно своего положения. Одна его рука лежала на рулевом колесе, а вторая терла носовым платком по его лбу, – вернее, она замерла в этом движении. Вокруг трактора висели в воздухе клубы дыма и пыли, отдельные частицы которой сверкали на солнце крохотными немигающими блестками. Я перешел к боковому окну. Внизу, если смотреть налево, в сорока – пятидесяти футах от меня замерла на краю лужайки пара восковых фигур, отбрасывая тени на траву, сидячая фигура вытянула руку в направлении какого-то предмета, быть может, чашки чая, которую протягивала ей вторая восковая кукла. Это были Люси и Ник. На этот раз вид из обоих окон напоминал очень хорошую фотографию, намертво застывшую, но все же полную потенциального движения. Сегодня, в отличие от прошлого раза, все будет по-иному, потому что я не собирался торчать на месте и тупо наблюдать за всем, что предлагалось на мое обозрение.
Я кинулся к двери, открыл ее и двинулся было по коридору, но что-то заставило меня резко остановиться – звук, действующий на подсознание, или движение воздуха. Я вытянул вперед руку, и кончики пальцев коснулись невидимой преграды, твердой и абсолютно гладкой, словно зеркальное стекло, только без какого-либо отражения. Эта преграда заполнила весь дверной проем. Не зная, что делать дальше, я повернулся, поднял глаза и увидел, что кто-то сидит в кресле у дальнего края камина. Посетитель – молодой человек с шелковистыми белокурыми волосами и бледным лицом – каким-то образом проник в комнату, минуя меня.
– Неплохая реакция, – сказал добродушно молодой человек. Он следил за мной, улыбаясь. – Вы знаете, большинство людей так бы и шли дальше и ударились в эту стенку. Доказывает, что у вас все в порядке с рефлексами. А теперь не могли бы вы присесть вот здесь, и мы немного побеседуем? Ничего чересчур серьезного, уверяю вас.
В первое мгновение я взвизгнул в смятении, как девчонка. Мое смятение было вполне искренним, но оно улетучилось буквально через секунду, уступив место тому внутреннему напряжению, которое я испытывал утром предыдущего дня перед поездкой в Кембридж, только в более сильной форме: нервная энергия с нервозностью, но без нервов. Наверное, причиной такого состояния был мой гость. Я подошел и сел в кресло напротив, оглядывая его с головы до ног. Он был (или казался) лет двадцати восьми, с квадратным подбородком, чисто выбритым, насмешливым и не заслуживающим особого доверия лицом, негустыми бровями и ресницами и ровными зубами. На нем был темный костюм обычного покроя, серебристо-серая рубашка, черный шелковый галстук, завязанный узлом, темно-серые носки и черные туфли, начищенные до блеска. Он говорил хорошо поставленным голосом со всем богатством звуковых оттенков – как человек, знакомый с ораторским искусством. Его произношение было правильным, без аффектаций. В целом он выглядел преуспевающим, уверенным в себе мужчиной в хорошей физической форме, если не считать его бледности.
– Вы от кого-то с поручением ко мне? – спросил я.
– Нет. Я решил прийти, э-э… Сам, лично.
– Ясно. Могу я предложить вам что-нибудь выпить?
– Не откажусь, спасибо. Я абсолютно материален. Я собирался предупредить вас, чтобы вы не подумали по ошибке, что я – продукт вашей фантазии, но вы избавили меня от объяснений. Если позволите, немного виски с вами за компанию.
Я достал стаканы.
– Если я правильно понимаю, мне не удалось попасть в коридор потому, что всякое молекулярное движение за пределами этой комнаты остановилось?
– Верно. Сейчас мы вне зависимости от обычного времени. В связи с чем можно чувствовать себя в полной безопасности от постороннего вмешательства.
– И всякое распространение волн и лучей за окном точно так же замерло?
– Конечно. Вы наверняка заметили, как затухли звуки.
– Да, заметил. Но в таком случае почему свет там, за окном, не потух? Как и здесь в комнате, если уж разбираться. Если под это воздействие попали все виды волн, я не понимаю, каким образом солнечный свет доходит до нас, а шум трактора – нет. Должна была наступить темнота.
– Отлично, Морис. – Молодой человек засмеялся с явным намерением продемонстрировать мне свою непринужденность и общительность, но мне показалось, что я расслышал в смехе нотку раздражения. – Знаете, вы, наверное, первый, не из числа ученых, кто обратил на это внимание. Я забыл, что передо мной будет такой образованный человек. Честно говоря, просто подумалось, что будет лучше, если я устрою все именно таким вот образом.
– Наверное, вы правы, – сказал я, взял стакан и начал наливать в него воду из графина. – Это что-то вроде проверки на интеллект?
– Спасибо, достаточно… Нет, это не проверка. Что тут проверять? И что, по-вашему, могло бы ожидать вас, если, положим, вы проходите мою проверку? Или если б вы не набрали нужных баллов? Уж вам-то должно быть известно, что это не мой стиль работы.
Я вернулся к камину и протянул ему один из двух стаканов. Рука, которая вынырнула из глубины серебристо-серого манжета, лишь частично была покрыта плотью, так что костяшки пальцев щелкнули о стекло, и в то же мгновение мне в лицо пахнуло тем самым мерзким запахом на земле, с которым я не сталкивался ни разу с тех пор, как в 1944 году мы с группой партизан из «Свободной Франции» пробирались через линию фронта по Фалэзскому ущелью, заваленному трупами. В следующую секунду запах исчез, а пальцы, запястье и все остальное приняли обычный вид.
– В этом не было необходимости, – сказал я, снова усаживаясь.
– Ошибаетесь, старина. Очень даже поможет установить между нами правильные отношения. Сам понимаешь, это не совсем дружеский визит. Твое здоровье.
Я не притронулся к своему виски.
– Если не дружеский, то какой?
– В двух словах не расскажешь. В любом случае мне нравится навещать людей таким вот образом, как тебе известно.
– Любишь общаться?
– Оставь свои шуточки, Морис, – сказал молодой человек, улыбаясь своей кривой улыбочкой. У него были светло-карие глаза, почти такие же светлые, как его волосы и тонкие брови. – Ты ведь знаешь, что мне известны мысли каждого человека.
– Итак, ты пришел совсем не потому, что особо заинтересовался моей персоной?
– Верно. Но отчасти потому, что ты особо заинтересовался мной. Всеми сторонами моего существа. Не будешь этого отрицать, так ведь?
– Я бы сказал, одной стороной – той, которую ты только что продемонстрировал, – сказал я, на этот раз пригубливая стакан.
– Позволь мне судить об этом. Нравится тебе или не нравится, понимаешь ты или не понимаешь это, но, когда ты затрагиваешь какой-то один аспект, это означает, что ты затрагиваешь все остальные аспекты. Надо сказать, твоя ситуация ничем не отличается от других.
– Тогда почему выбор пал на меня? Что я такого сделал?
– Сделал? – Он засмеялся, и на этот раз вполне добродушно. – Ты ведь человеческое существо, не так ли? Пришел нагим в этот мир и все такое. И что такого ужасного, если я заскочил вот так повидаться с тобой? Не стоит суетиться и волноваться. Нет, я остановил свой выбор на тебе, как ты только что выразился неуклюже, отчасти по той причине, что с тобой… э-э… – Он сделал паузу, покрутил кубики льда в своем стакане, затем продолжил в присущей ему манере – как будто начиная новое предложение: – Риск практически равен нулю.
– Пьяница, которому мерещатся привидения, наполовину выживший из ума. Понятно.
– И ты не тот, кого нормальные люди могут принять за мистика, или святого, или кого-нибудь в этом роде. В этом весь секрет. Приходится проявлять некоторую осторожность, как видишь.
– Осторожность? Ведь ты сам устанавливаешь правила, разве нет? Ты можешь делать все, что тебе нравится.
– Нет, ты не понял, мой дорогой друг, что можно было ожидать. Именно потому, что я устанавливаю правила, я и не могу делать все, что мне нравится. Но оставим пока эту тему. Я хотел бы сказать несколько слов, если будет позволено, об этом типе Андерхилле. В этом вопросе ситуация в последнее время стала не вполне управляемой. Морис, я советую вести себя крайне осторожно с ним. Повторяю: крайне осторожно.
– Держаться от него подальше, это ты имеешь в виду?
– Отнюдь нет, – сказал он внушительно и, как мне показалось, с чрезвычайной серьезностью. – Совсем наоборот. Он опасен, этот старикан. Ну, относительно опасен. Незначительная угроза нашей безопасности. Если дать ему волю, нам будет в сто раз труднее поддерживать в людях распространенное мнение, что человеческая жизнь заканчивается в могиле. Одно из моих самых главных правил гласит, что я должен способствовать такому мнению. Оно так же важно, как правило случая: людям должно казаться, что все происходит в силу случайности.
– Этот момент мне понятен, но согласись, что мнение, будто наша жизнь не вечна, – это сравнительно новый подход.
– Ерунда. Все, что ты знаешь, – это переданное тебе на словах мнение других людей. Новый или не новый – не имеет принципиального значения. Так вот, я хочу, чтобы ты не спасовал перед Андерхиллом и э-э… уничтожил его.
– Каким образом?
– Сожалею, но я не имею права тебе подсказать. Извини, что я такой зануда, но я предоставляю тебе самому решать этот вопрос. Я надеюсь, ты справишься.
– Наверняка тебе уже известно, справлюсь я или не справлюсь.
Молодой человек вздохнул, сглотнул шумно и пригладил свои белокурые волосы.
– Нет, не известно. Жаль, но мне остается только мечтать об этом. Люди думают, что я все предвижу, и в каком-то смысле им от этого легче, но в целом их уверенность абсолютно противоречит логике. Нельзя не принимать во внимание свободу человеческой воли. Просто люди наделили меня силой и величием, которых у меня нет и не могло быть, и в большинстве случаев они действовали из самых благородных побуждений.
– Не сомневаюсь. Так или иначе, у меня нет особого желания выполнять твои прихоти. Твой послужной список не производит благоприятного впечатления.
– Не спорю, он не вселяет радости – в твоем понимании этого слова. Но было уже замечено, и не кем-то одним, а людьми из самых разных слоев, что я могу быть очень суров с теми, кто ведет себя не так, как, по-моему, им полагалось бы себя вести. Этот факт должен иметь для тебя большое значение.
– Он не имеет почти никакого значения, если вспомнить, каким суровым ты бываешь к людям, которые при всем желании не могли сделать тебе ничего плохого.
– Знаю, знаю, дети и тому подобное. Только прошу тебя, старик, оставь этот тон, будто ты борешься с клерикалами. Речь не идет о преступлении и наказании, и забудем этот бред об отце-покровителе; дело в том, что это в чистом виде игра – со всеми ее правилами. В мире нет зла. Думаю, ты возьмешь на заметку все, что я сказал, когда еще раз вернешься в мыслях к нашему разговору.
Было слышно, как мои наручные часы тикают в тишине, и я отметил про себя такую любопытную деталь: это единственные часы на всей земле, которые продолжают идти.
– Игра никак не может протекать совсем уж гладко, когда тебе приходится то и дело совершать такие вот визиты.
– Не волнуйся, с игрой все в порядке. Надо сказать, в последние сто – двести лет мне удалось в значительной степени сократить число визитов. И в них, обрати внимание, нет никакой регулярности. Три месяца я не появлялся, а потом сегодня, буквально в эту самую минуту, навещаю кроме тебя, если можно так выразиться, одну даму в Калифорнии, у которой сложилось неправильное представление о кое-каких вещах. Чисто для того… как бы это сказать? – чтобы облегчить себе работу. Да, если ты попытаешься связаться с ней, все будет впустую, потому что она не сможет ничего вспомнить.
– А я буду помнить?
– Будешь, лично я не против; с самого начала так и предполагалось, но фактически тебе самому надо решить. Давай отложим пока и обсудим это в самом конце нашей беседы, не возражаешь? Посмотрим на твое настроение.
– Благодарю. Могу предложить еще стаканчик чего-нибудь?
– Ну если действительно только один стаканчик… да, думаю, можно, если ты так считаешь. Превосходно.
Я сказал, перейдя к буфету с бутылками:
– Но, должно быть, ты мог бы облегчить себе работу, если б вообще обошелся без таких вот появлений на людях во плоти. Пространство, время и все такое прочее в конце концов не имеют для тебя никакого значения.
– Насчет пространства согласен. Время – совсем другое дело. В твоем замечании много интересного. По правде говоря, мне нравится это занятие само по себе – навещать людей. Да, потакание своим желаниям… Вот почему я пытаюсь сократить количество визитов. Но я получаю от них удовольствие.
– Удовольствие какого рода?
Он снова вздохнул и прищелкнул языком:
– Приходится прибегать к приземленным понятиям, иначе трудно объяснить. Попытаюсь. Ты ведь играешь в шахматы, Морис, или играл в студенческие годы. Ты помнишь… я хочу сказать, ты должен помнить, как у тебя возникало желание оказаться прямо на доске среди фигур хотя бы на пару ходов, чтобы ощутить это состояние, но в то же время продолжать вести игру. Вот примерно такое могу привести сравнение.
– Итак, все это не больше чем игра? – Я вернулся с двумя наполненными стаканами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35