Я не верю в то, что мои родители могли быть предателями. Должно быть, ты знаешь, что наша мама была известной советской поэтессой. Мой отец, как и твой, ни за что бы не женился на ней, если бы она сделала что-нибудь плохое. То, что их убили, – это просто ужасная ошибка. Может быть, твой папа поможет нам узнать правду? Я знаю, что он работает в вашей службе безопасности. Спроси у него, ладно? Я часто читаю мамины стихи и не могу поверить в то, что она предала Родину, она так любила Советский Союз! Мама часто снится мне по ночам, и тогда я просыпаюсь и плачу.
Пожалуйста, напиши мне, как только получишь это письмо. Мне очень хочется встретиться с тобой. Мне кажется, что я тебя помню – у тебя были русые волосы и черные глаза. Правда ли это? А как ты учишься? Я учусь хорошо по всем предметам, кроме математики, которую я терпеть не могу. Может быть, это оттого, что у нас плохой учитель. Зато я очень люблю читать, люблю музыку, особенно “Битлз”, и еще мне очень нравится цветное телевидение. Какое телевидение у вас в Москве? Тетя Нина говорит, что оно лучшее в мире.
Еще я немного занимаюсь боксом и играю в софтбол. Русского футбола в Америке нет.
Пожалуйста, напиши мне.
Твой любящий брат
Алекс”.
Три месяца спустя письмо снова вернулось к Алексу. На конверте стоял большой лиловый штамп с надписью на русском языке: “По этому адресу не проживает”.

Глава 5

В пять минут восьмого Никита просунул в дверь свою яйцевидную голову и помахал Дмитрию.
– Приготовься, – прохрипел он, обнажая желтые от табака зубы. – Они уже тут. Удачи тебе.
– Спасибо, Никита, – с благодарностью отозвался Дмитрий.
Никита был одним из немногих взрослых в их детском доме, кто относился к нему хорошо. Пожилой дворник тем временем махнул ему узловатой ладонью и исчез.
Дмитрий одернул гимнастерку, туже затянул тяжелый ремень с бляхой и потер носки ботинок о брюки, чтобы обувь заблестела. Из треснувшего, с отставшей амальгамой зеркала у дверей спальни на него хмуро уставился изящный юноша. Некоторое время Дмитрий критически разглядывал свое отражение: коротко подстриженные русые волосы, высокий лоб, худое, бледное лицо. Черные, миндалевидные глаза смотрели из-под насупленных густых бровей враждебно и настороженно. Упрямые губы под тонким прямым носом изобличали жесткость характера. На верхней губе бросалась в глаза коричневая родинка, похожая на запятую. У Дмитрия был квадратный, резко очерченный подбородок, который дерзко выдавался вперед. Его лицо можно было бы назвать красивым и неординарным, не будь на нем столь сурового, обвиняющего выражения. Взгляд его черных глаз всегда заставлял окружающих чувствовать себя неуютно.
– Расслабься, – приказал он себе. – Успокойся, подави свою агрессивность. Они хотят видеть тебя послушным и дисциплинированным. В этом секрет успеха: в матушке-России только послушный и дисциплинированный может подняться по лестнице и стать жестоким и сильным. Они хотят увидеть ягненка, а ты, Димка, уже оскалил клыки точно волк!
Дальняя дверь пустынной спальни распахнулась, и в комнату вбежал Ваня. Он слегка запыхался, должно быть, от быстрого бега. Ваня взмахнул руками и возбужденно воскликнул:
– Хорошо, что я тебя застал... Желаю удачи, Димка!
Дмитрий махнул ему рукой и вышел в коридор. В коридоре было холодно, но он чувствовал, как от волнения покрылся испариной лоб и взмокли ладони. Колени слепа дрожали, а в желудке ощущалась какая-то неестественная пустота. Его шаги эхом отдавались в пустом коридоре. С облупившихся стен, некогда выкрашенных светло-зеленой краской, следили за ним с портретов знаменитые русские полководцы – фельдмаршалы Александр Суворов и Михаил Кутузов, Семен Буденный – командующий Первой Конной армией, маршал Жуков – покоритель Берлина. Рядом с портретами висели лозунги, прославляющие Советскую Армию и ее героев. Самый большой транспарант, висевший над входом в столовую, гласил: “Детский дом имени Панфилова для детей погибших героев войны шлет пламенный привет Родине-матери в связи с годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции!” Какой-то шутник замазал букву Г в слове “героев” и заменил ее на X. Вторая Е в этом слове тоже куда-то пропала.
Дмитрий вошел в кабинет Льва Брудного, нового администратора детского дома. За окном виднелся огород, все еще скрытый под снегом.
– Проходи! – пригласил Брудный, чуть приподнимаясь из-за стола. На его глуповатом лице появилась сальная улыбка.
Дмитрий постучался в тяжелую дубовую дверь с облупленной эмалевой табличкой “Директор полковник Бородин”.
Войдя в кабинет директора, он увидел, что сам полковник отсутствует. За его широким столом стояли три стула, на которых близко друг к другу сидели двое мужчин и одна женщина. Они курили и негромко переговаривались. На столе дымился горячий чай, разлитый в стаканы, и стояло блюдце с колотым сахаром. Увидев Дмитрия, все трое замолчали. С портрета на стене ласково щурился на Дмитрия Ленин. Дмитрий, однако, помнил, что, когда он впервые попал в этот кабинет, будучи еще совсем малышом, на этом же месте висел портрет Сталина.
– Здравствуйте, товарищи! – громко поздоровался Дмитрий и встал по стойке “смирно”.
– Доброе утро, – отозвался мужчина, сидевший посередине, очевидно, главный в этой комиссии. Перед ним на столе Дмитрий заметил свои анкеты и заявление.
Председатель комиссии – тучный человек лет пятидесяти, в сером костюме и малиново-красном галстуке, который был единственным ярким пятном в его облике. У него были тронутые сединой светлые волосы, водянистые глаза и большой, словно резиновый рот. На лацкане пиджака он носил значок в форме красного флага, на фоне которого была изображена винтовка с примкнутым штыком. Этот знак носили многие ветераны Красной Армии.
– Мое имя – Геннадий Бодров, я из Комитета государственной безопасности. Со мной товарищи Елена Крайнева, заместитель директора Высшей школы КГБ, и полковник Олег Калинин из ГРУ.
Женщина, одетая в строгий синий костюм и белую блузку, обтягивающую высокую пышную грудь, посмотрела на Дмитрия острыми, настороженными глазами. Сигарету она держала как карандаш – большим и указательным пальцами.
Полковник из военной разведки выглядел очень элегантно в темно-синем костюме и ослепительно белой крахмальной сорочке. Когда он посмотрел на Дмитрия и кивнул, по лицу его, слегка испорченному длинным белым шрамом на левой щеке, скользнула быстрая улыбка. Дмитрий почувствовал к нему симпатию.
– Можете стоять “вольно”, – скрипучим голосом разрешил Бодров, притворившись, будто изучает бумаги Дмитрия. Внезапно он резко поднял голову и сказал: – Я вижу, что ваши родители были расстреляны за измену Родине и что ваш сводный брат живет в США.
Дмитрий, чувствуя, как по спине пробежал неприятный холодок, неуклюже кивнул.
– Не кажется ли вам, что принять вас на работу в КГБ было бы рискованно? – холодно спрос ила женщина, выпустив изо рта клуб дыма.
– Да, – поддакнул Бодров. – Если бы вы были на нашем месте, приняли бы вы в КГБ кого-нибудь с такой записью в личном деле?
– Ну полно, товарищи, – приятным голосом сказал полковник Калинин. – Мы же знаем, что Тоня Гордон и Борис Морозов были полностью реабилитированы.
Взяв со стола документы Дмитрия, он быстро просмотрел их и снова положил обратно на стол.
– Дмитрий Морозов – приятный молодой человек, а его успехи достойны всяческих похвал. Не хотим же мы, чтобы этот молодой человек расплачивался за то, что Сталин сделал с его родителями, при этом ошибочно?
Дмитрий почувствовал огромное облегчение. Слава богу, что этот полковник здесь. Кажется, он открыто принял его сторону.
Бодров задумчиво потер лоб и еще раз взглянул на Дмитрия.
– Расскажите комиссии, почему вы хотите учиться в Высшей школе Комитета государственной безопасности?
Дмитрий откашлялся, и Калинин успокаивающе улыбнулся ему. Теперь Дмитрий чувствовал себя гораздо увереннее.
– Если они захотят отвергнуть тебя, – предупреждал его генерал Ткаченко, – то собеседование продлится не больше тридцати секунд. Это настоящий ритуал, в котором все расписано.
“Ну что же, надо оправдать их надежды”, – подумал Дмитрий.
– Меня зовут Дмитрий Морозов, – заговорил он. То, что надо сказать, он давно выучил назубок. – Я хочу принимать участие в строительстве социализма. Являясь членом комсомольской организации, я хочу служить своей великой Родине и защищать наше справедливое общество от внешних и внутренних врагов. Я хочу стать сотрудником КГБ, чтобы продолжить дело отца – полковника Бориса Морозова.
“Хотите знать, почему я на самом деле хочу в КГБ? – с горечью думал Дмитрий, механически повторяя заученные фразы. – Может быть, рассказать вам о жизни, которую вел маленький беспомощный мальчик в этом проклятом приюте? О его жизни, полной лишений и побоев? Рассказать, как я научился лгать и изворачиваться, как научился воровать – лишь бы выжить? И о том, как в отчаянии я поклялся себе любой ценой выбраться из этого места?”

* * *

Он почти не помнил тот день, когда его привезли в детский дом. Тогда ему было всего два с половиной года. Иногда, правда, в памяти его всплывали лица, которые он не мог вспомнить, неясные образы – загадочное послание из прошлой жизни. Он вспоминал – или ему это только казалось? – коренастого темноволосого мужчину с суровыми чертами лица, женщину с длинными золотистыми волосами и сладким теплым запахом, веселого светловолосого мальчугана. По ночам ему иногда снилась долгая поездка по заснеженным улицам в черном автомобиле, на заднем сиденье которого рядом с ним со смехом подпрыгивал этот белокурый мальчик.
Он никогда не делился своими воспоминаниями с одноклассниками. Дмитрий был спокойным, замкнутым ребенком и старался держаться особняком. Он так нуждался в материнском тепле, в крепких объятиях и любящих прикосновениях, вспоминая женщину с золотыми волосами. Он, правда, не был уверен в том, что это была его мать. Скорее всего, его мать умерла, иначе бы она ни за что не бросила его на произвол судьбы. А тот белокурый мальчуган? Был ли он его братом? Что с ним случилось?
Дмитрий чувствовал, что с его происхождением связана какая-то тайна. Когда он спрашивал учителей и воспитателей об отце, они отвечали ему лишь холодными, строгими взглядами. Приятелям он говорил, что его отец был полковником и погиб, защищая Родину.
– Как же он мог погибнуть, защищая Родину, – удивлялись ребята, – если, когда ты родился, никакой войны не было?
– А ваши отцы? – парировал Дмитрий. – Мы же с вами ровесники.
Ребята объясняли, что их отцы были Героями Советского Союза и умерли уже после войны, и Дмитрий в смущении отводил глаза – он не знал, что отвечать приятелям.
До тринадцати лет он ничего не знал о том, что на самом деле случилось с его родителями. Когда ему стало об этом известно, он в панике отступил еще глубже внутрь себя, возводя бастионы и сжигая мосты, стараясь сохранить в тайне свой постыдный секрет. Он решил, что никто в детдоме никогда не узнает, какая судьба постигла Бориса и Тоню Морозовых.
Детский дом имени Панфилова располагался в старых казармах императорского семнадцатого кавалерийского полка в пригороде Ленинграда – Пушкине. Казармы состояли из нескольких разваливающихся серовато-коричневых строений, сгрудившихся в самом центре обширного пустыря, который зимой накрепко замерзал, а весной и осенью превращался в грязное глинистое болото. Солдатские бараки и разваливающиеся конюшни были в срочном порядке подремонтированы и слегка переоборудованы, чтобы вместить три сотни мальчишек-сирот в возрасте от двух до восемнадцати лет. Детский дом был назван именем советского генерала-героя, погибшего при защите Москвы. Директором заведения был отставной полковник, и порядки в детдоме напоминали армейские.
Все питомцы детдома были одеты в одинаковую казенную одежду. На зиму им выдавали темное шерстяное обмундирование, а на лето – два легких комплекта защитного цвета. Каждый из воспитанников также получал фуражку, шинель, пару высоких ботинок и валенки. Волосы им стригли коротко, а койки и запирающиеся шкафчики были предметом постоянных проверок. В спальнях часто проводили дезинфекцию против насекомых, но вшам и клопам было на это совершенно плевать – по ночам они выползали из многочисленных щелей и принимались пировать.
Каждую большую общую спальню занимал один класс или одна возрастная группа. К каждой такой спальне был прикомандирован кто-то из старших воспитанников – “дежурный”, который управлял классами так же, как сержант отделением. По утрам и по вечерам проводились переклички, строевые упражнения на плацу, гимнастика, полувоенные тренировочные занятия. Учителя и инструкторы, в основном из бывших офицеров, жили тут же, при детском доме, вместе со своими семьями.
Никому из воспитанников не дозволялось без специального разрешения покидать территорию заведения, а получить такое разрешение было практически невозможно. Дмитрий и его товарищи имели возможность увидеть что-то, кроме унылых бараков, только тогда, когда их вывозили в Ленинград – в музеи или на стадион. Девочек среди детдомовцев не было. Исключение составляли лишь члены семей воспитательского состава, которые жили в небольших домиках, отделенных от казарм лишь узким пространством парадной площадки. Позади домиков раскинула свои ветви тенистая каштановая роща.
Жизнь в детском доме приучила Дмитрия к нищенскому существованию. Он ни разу не получал ни новой формы, ни новых ботинок. Выдаваемая ему одежда была изношена и протерта до дыр, несмотря на бесчисленное количество заплат и заштопанных мест. Не лучше выглядели и ботинки. Никаких личных вещей воспитанникам иметь не разрешалось. Любая другая одежда, кроме форменной, нижнее белье, деньги, перочинные ножи или продукты, обнаруженные в шкафчиках, немедленно конфисковывались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79