Кроме того, термин «гештальт» был практически одним из самых популярных понятий психологии двадцатого столетия, словом, которым, пожалуй, чересчур часто – как верно, так и неверно – пользовались знакомые мне люди, желавшие выглядеть сведущими в крайне специализированных вопросах, глубоко изучить и понять которые у них никогда просто не хватило бы времени. Даже склоняясь к мысли, что аватара, скорее всего, воспользовался самым близким по значению к тому, что он имел в виду, человеческим словом, я все равно чувствовал, что он мог бы выразиться гораздо более точными техническими или научными терминами.
Но потом, немного позже, он употребил слово «монада», и, вспомнив об этом, я вдруг начал понимать один важный факт. Силы шторма времени и устройство, которое он перенастраивал, чтобы дать мне возможность совладать с ними, относились не столько к физической или даже психологической, сколько к философской вселенной. Я был еще крайне далек от понимания того, почему это именно так, а не иначе. На самом деле в отношении всего этого я все еще был подобен ребенку из детского сада, который узнает о существовании светофоров, не имея ни малейшего понятия о социальной и юридической стороне его существования. Но с помощью вспомогательного устройства из будущего я по крайней мере наконец начал хотя бы ориентироваться в нужном направлении.
Коротко и не совсем точно говоря, в том месте, где мне предстояло иметь дело со штормом времени, единственными монадами – то есть единственными основными, неуничтожимыми строительными блоками или операторами – были индивидуальные разумы. Каждая монада была способна отражать или выражать всю вселенную со своей индивидуальной точки зрения. В принципе, каждая монада всегда потенциально выражала ее, но сия способность всегда была лишь возможной функцией, если только индивидуальный разум-монада не располагал чем-то вроде вспомогательного устройства для внесения или осуществления изменений в том, что она выражает.
Разумеется, для выражения изменений во вселенной и осуществления этих изменений одного желания было недостаточно. С одной стороны, все монады, вовлеченные в то или иное выражение какой-то части вселенной в каждый конкретный момент времени, помимо этого еще и влияли друг на друга, а следовательно, должны были приходить к согласию по любому изменению, которое они хотели выразить. С другой стороны, изменение должно проистекать из точки зрения монады, способной отражать всю физическую, а не только философскую вселенную, как вещь податливую и управляемую.
Сам по себе шторм времени был явлением физической вселенной. Используя крайне ограниченный набор терминов, которым Порнярск был связан в рамках нашего языка, он все же постарался объяснить мне, что он стал результатом энтропической анархии. Расширяющаяся вселенная продолжала расширяться до момента, когда паутина образующих пространственно-временную ткань сил не достигнет я не минует точки избыточного напряжения. Тут-то и начался распад. Распадаться начал сам пространственно-временной пузырь. Некоторые из разлетающихся в разные стороны друг от друга и от центра вселенной галактик, которые, разбегаясь, способствовали уменьшению энтропии, теперь снова начали сближаться, сжимая тем самым вселенную и создавая изолированные участки возрастающей энтропии.
Конфликт между противоположными энтропическими состояниями и вызвал шторм времени. Как следовало из сказанного Порнярском, в целом шторм был явлением слишком необъятным, чтобы можно было взять его под контроль силами монад, принадлежащих к нашему или даже к его времени. Зато вполне возможно было предпринять определенные действия, чтобы оттянуть его. Силы, вырвавшиеся на свободу в результате конфликта энтропических состояний, кое-где можно было уравновесить и, таким образом, замедлить нарастание всеобщего хаоса, выигрывая время на передышку. За это время разумы тех, кто занят борьбой, смогут ввести в игру через соединение философской и физической вселенных куда более могущественные силы.
Я представлял собой отдельную (хотя, конечно, и усиленную другими семью за их переделанными пультами) и в принципе не особенно могущественную монаду. Но в то же время я был чем-то вроде уродца, удачливого в том, что мое уродство очевидно соответствовало нуждам момента. Именно поэтому я и мог помышлять, чем и был занят сейчас, о создании внутри шторма времени анклава, включающего не только всю Землю, но и ее естественный спутник, а не просто крошечного анклава, занимающего всего несколько квадратных миль окружающей нас территории, – максимум, на что надеялся Порнярск.
– Мне потребуется еще один переделанный пульт, – заявил я Порнярску. – Впрочем, можешь не беспокоиться, я могу переделать его и сам.
– Но за ним некому будет сидеть, – вмешался Билл.
– Это верно, – терпеливо сказал Порнярск. – В вашей группе всего семеро взрослых людей. Я в качестве монады выступать не в состоянии. Маленькая девчонка тоже.
– Разве? – Я взглянул на аватару.
– Нет.., вообще-то, – сказал он, в первый раз проявив неуверенность. – Монада должна обладать не только живым разумом и личностью. Она должна обладать способностью отражать вселенную. Уэнди для этого еще недостаточно зрелая личность. Если бы можно было ее спросить, а она в состоянии бы была ответить, то она сказала бы что-нибудь вроде того, что для нее вселенная не есть что-то определенное. Она, с ее точки зрения, аморфна, непредсказуема, способна изменяться и постоянно удивлять ее. Для нее вселенная, как она представляет ее сейчас, куда больше походит на бога или дьявола, чем на механизм, управляемый естественными законами, – это нечто такое, чего у нее нет надежды ни понять, ни тем более контролировать.
– Хорошо, – сказал я. – Мне будет вполне достаточно и того, что она хотя бы отчасти является монадой.
– Такого быть не может, – сказал Порнярск. – Монада либо есть, либо ее нет. Но в любом случае, даже будь она монадой отчасти, такая неполная монада неспособна тебе помочь.
– А что, если она объединена с другой неполной монадой?
– С какой другой неполной монадой? – спросил Билл.
– Со Стариком из деревни.
– Эта идея еще хуже, чем идея использовать Уэнди, – сказал Порнярск. Впервые с момента, как мы встретились с ним, в тоне его проскользнули нотки, выдающие нечто близкое к раздражению. – Эксперименталы под горой являются искусственно созданными животными. Концепция вселенной вообще выходит за пределы их разумения. Они выдрессированы и кое-чему обучены, но их разумы представляют собой просто наборы рефлексов.
– Все кроме одного, – возразил я. – Порнярск, прошу тебя, не забывай – с помощью семи пультов я понимаю гораздо больше даже теперь, когда к ним не подключены монады. И в частности я понял, что Старик, возможно, и выведен в пробирке – или откуда они все там появились, но все же владеет каким-то представлением о «вселенной», пусть даже оно и ограничено лишь его родной деревней и квадратной милей или около того окружающих ее скал. Когда мы явились сюда и прошли испытание нападением, все кроме него немедленно приняли это как само собой разумеющееся. Но только не Старик. По замыслу или случайно, но он обладает способностью оценивать все новое плюс, на основании этой оценки, принимать новые решения. И вряд ли вы будете утверждать, что он не взрослый.
Несколько мгновений никто не произносил ни слова.
– Не думаю, – наконец заговорил Билл, – что Мэри понравится мысль объединить Уэнди с существом вроде Старика.
– На самом деле ничего подобного не будет. Просто они оба будут подключены к пультам вместе со всеми остальными. Во всяком случае Мэри я все объясню.
– А как вы заставите Старика сотрудничать?
– А ему и не придется сотрудничать, – сказал я. – Приведу его сюда, подключу к одному из пультов и привяжу к креслу цепью Санди. Затем дам ему день или два привыкнуть к мысли о том, что он помогает, и к тому, что он связан с моим мозгом. Стоит только ему почувствовать преимущества, которые все это дает, держу пари – он быстро преодолеет свой страх и заинтересуется.
– Если вы попытаетесь насильно притащишь его сюда, – сказал Порнярск, – то определенно вызовете враждебность его приятелей-эксперименталов.
– Думаю, что смогу обойтись без этого. У меня есть одна идея.
С этим я оставил их и спустился обратно в разбитый у подножия горы лагерь. Там я отвязал Санди и отправился на поиски Мэри. Санди можно было отпускать с привязи только когда я сам там находился. За все то время, что мы были вместе, он не проявлял особой тяги охотиться, но его почему-то страшно заинтересовали эксперименталы. В первый же день после того, как мы разбили лагерь у подножия горы, я застиг его подкрадывающимся к одному из обитателей деревни, который охотился среди скал, поэтому теперь, пока я был наверху, он сидел на привязи. Может, он и не собирался причинять вреда эксперименталу, но слишком живо еще было воспоминание о том, как он мягко крадется вперед, практически волоча брюхо по земле и подергивая хвостом.
Однако сейчас я отпустил его, и все время, пока я искал Мэри, он то начинал тыкаться в меня головой, то терся о мои ноги. Занятую стиркой Мэри я нашел вместе с Уэнди возле ручья у подножия горы.
Было явно не время заводить разговор о том, что я собирался усадить Уэнди за один из пультов. Малышка наконец научилась доверять мне, и – неважно, насколько вы взрослый и одинокий человек, – если ребенок решает привязаться к вам, то вы не испытываете хоть какого-то эмоционального отклика, только если ваши собственные инстинкты находятся где-то за пределами нормального человеческого спектра. Все неожиданное или новое вообще, как правило, пугало Уэнди, а стоило проявить хоть малейшую озабоченность или сомнение по этому поводу еще и ее матери, как испуг малышки становился вполне определенным. Поэтому мою идею следовало представить Уэнди как можно мягче и только при посредстве Мэри. Пока же я заговорил с Мэри на совсем другую, хотя тоже достаточно важную тему.
– У тебя не осталось того бренди? – спросил я. Она положила в таз джинсы Уэнди, которые как раз выжимала, и стряхнула с рук воду. Брюки она, чтобы иметь возможность зайти в ручей, закатала до колен. От работы лицо ее раскраснелось, а волосы разлохматились. От этого она выглядела не то чтобы моложе, но какой-то более расслабленной и счастливой, чем обычно, и на секунду я почувствовал сожаление от того, что в конечном итоге не могу любить вместо Эллен ее.
– А по какому случаю? – спросила она.
– Ни по какому, – сказал я. – Надеюсь выманить Старика из деревни сюда, чтобы затащить его в депо. Хотим попробовать его за пультом. Так у тебя остался бренди или нет?
– Да, – сказала она. – Сколько тебе нужно?
– Думаю, одной полной бутылки будет более чем достаточно, – сказал я. – Столько есть?
– У меня несколько полных бутылок, – сказала она. – Тебе нужно прямо сейчас, или я могу закончить стирку?
– Я хотел сходить в деревню до того, как стемнеет.
– Тогда я буду готова через пять минут.
– Отлично, – сказал я, уселся на камень и стал ждать. Как оказалось, закончила она минут через пятнадцать, а не через пять, но до захода солнца оставалось еще не меньше часа. Мы отправились к трейлеру, она вынесла мне неоткупоренную бутылку бренди, и я отправился в деревню.
Вся затея была обычной азартной игрой. Я не имел ни малейшего понятия о химии обменных процессов в организмах эксперименталов. Судя по тому, что говорил Порнярск, скорее всего, они были выведены людьми будущего из крупных обезьян, предположительно шимпанзе. Большую часть их диеты, похоже, составляли какие-то искусственно приготовленные съедобные кубики, которые появлялись изнутри одного из куполообразных домов. Но поскольку дом с виду был относительно небольшим, а запас кубиков – практически неистощимым, я склонялся к мысли, что там имеется нечто вроде подземного склада, а здание является просто входом в него. Однако дополнением к кубикам служила и другая пища. Эксперименталы были, по крайней мере отчасти, хищниками. Днем они уходили в скалы вокруг деревни, чтобы с помощью своих метательных ножей охотиться на маленьких, похожих на грызунов зверьков, а потом либо ели их сырыми прямо на месте, либо приносили домой в деревню, чтобы съесть на досуге.
Все это лишь подтверждало возможность того, что их пищеварительная система и обмен веществ сильно напоминают человеческие. Но я не был твердо в этом уверен. Единственное, что я мог, – попытаться.
Когда я вошел в деревню. Старика на улице не было, но не успел я сделать и дюжины шагов по главной улице, как он появился из своего жилища, уселся у входа и уставился на меня. По пути я сделал небольшой крюк и прихватил пару то ли чашек без ручек, то ли небольших мисочек, которые делал один из здешних ремесленников. Сначала я подумывал прихватить с собой пару чашек из лагеря, но потом решил, что Старик скорее предпочтет знакомую ему посуду. Я остановился на расстоянии около десяти футов от него, сел скрестив ноги на плотно утрамбованную каменистую землю и вытащил из внутреннего кармана куртки бутылку.
Я поставил обе чашки перед собой, налил в обе немного бренди, поднял одну, отхлебнул из нее и уставился на него.
Пожалуй, это был не самый удачный из званых коктейлей. Я делал вид, что пью, наливая себе в чашку как можно меньше, а в его – немного больше, и она постепенно начала наполняться. Старик продолжал глазеть на меня, очевидно, он был способен смотреть не мигая до тех пор, пока не станет совсем темно. Постепенно даже те небольшие порции спиртного, которыми я едва смачивал язык, начали оказывать свое действие. Я понял, что начал болтать. Я рассказывал Старику, какую замечательную штуку я пью, и приглашал его присоединиться ко мне. Я размышлял вслух о тех интересных открытиях, которые он для себя сделает, если присоединится ко мне и мы станем друзьями.
Он лишь продолжал таращить глаза.
Постепенно вторая чашка наполнилась почти до краев, а солнце почти зашло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64