Но зная, что впечатлительного мальчика тиранство сверстников превращает в буку и фискала, можно понять и то, что Фокер, вырвавшись из неволи, за несколько месяцев совершенно преобразился и стал тем веселым, насмешливым, блестящим молодым человеком, с которым мы познакомились. Невеждой он, правда, остался, ибо для приобретения знаний мало выйти из школы и поступить в колледж; но теперь он, на свой лад, был таким же щеголем, каким раньше был неряхой, и к двум своим гостям вышел надушенный, в тончайшем белье, словом - заправским денди.
Генерал, или, вернее, капитан Костиган, - он сам предпочитал числиться в этом чине, - сидел у окна, держа в вытянутых руках газету. Зрение у капитана было неважное, и газету он читал не только своими красными, воспаленными глазами, но и с помощью губ, как человек, для которого чтение занятие непривычное и трудное. Шляпа его съехала на ухо; а так как одна его нога лежала на подоконнике, то по размерам и возрасту его башмаков внимательный наблюдатель мог бы отметить, что живется капитану несладко. Так и кажется, что бедность, прежде нежели окончательно завладеть человеком, совершает набеги на его конечности; первой ее добычей становятся предметы, защищающие нашу голову, ноги и руки. И у капитана они имели какой-то особенно залихватский, потрепанный вид. При появлении Пена он слез с подоконника и приветствовал вошедшего - сперва по-военному, приложив к шляпе два пальца (в разорванной черной перчатке), а затем сняв и самую шляпу. Капитан был лысоват, но начесывал, на макушку жидкие пряди темно-седых волос, и такие же пряди свисали ему на виски. Каков бы ни был у него цвет лица в молодости, неумеренное потребление спиртного сильно ему повредило: теперь это некогда красивое лицо отливало медью. Он носил высочайший кожаный воротник, весь в пятнах и шрамах, и фрак, плотно застегнутый в тех местах, где еще не оторвались пуговицы.
- Молодой джентльмен, которому я вчера имел честь быть представленным возле собора, - сказал капитан и, склонившись в грациозном поклоне, провел шляпой по воздуху. - Я видел вас вечером в театре, когда играла моя дочь, а воротившись туда, уже не застал вас. Я только проводил ее до дому, сэр: Джек Костиган хоть и беден, но джентльмен. А когда я снова пришел засвидетельствовать свое почтение моему жизнерадостному молодому другу мистеру Фокеру, вы уже изволили уйти. Мы хорошо покутили, сэр, - мистер Фокер, три молодца-драгуна и ваш покорный слуга. Клянусь честью, сэр, это напомнило мне прежние дни, когда я нес офицерскую службу в Сто третьем его величества полку. - С этими словами он извлек на свет древнюю табакерку и величественно протянул ее новому своему знакомцу.
У Пена от замешательства язык прилип к гортани. Ведь этот облезлый щеголь - ее отец!
- Надеюсь, мисс Ф... мисс Костиган в добром здоровье, сэр, - выговорил он наконец, вспыхнув до корней волос. - Она... она доставила мне такое наслаждение, какого я... я... никогда еще не испытывал в театре. По-моему, сэр, она... лучшая актриса во всем мире.
- Вашу руку, молодой человек! Слова ваши идут от сердца. Примите мою благодарность, сэр. Примите благодарность старого солдата и нежного отца. Воистину, она величайшая актриса. Я видел Сиддонс, сэр, я видел О'Нийл - это большие актрисы, но что они по сравнению с мисс Фодерингэй? Я не захотел, чтобы она играла под своей настоящей фамилией. Мой род, сэр, знатный и гордый род; и Костиганы из Костигантауна сочли бы, что честный человек, носивший знамя Сто третьего его величества полка, унижает себя, разрешая дочери зарабатывать на хлеб престарелому отцу.
- Более высокой обязанности и быть не может, - сказал Пен.
- Высокой! Клянусь честью, сэр, никто не посмеет сказать, что Джек Костиган пойдет на что-нибудь низкое. У меня есть чувства, сэр, хоть я и беден; я и в других ценю чувства. У вас они есть: я читаю это в вашем открытом лице и честных глазах. Поверите-ли, - продолжал он после паузы таинственным шепотом, - этот Бингли, который нажился на моей дочери, платит ей всего две гинеи в неделю, да еще костюмы за ее счет! И это вдобавок к моим небольшим средствам, - все, что мы имеем.
Мало сказать, что средства, капитана был невелики, - они были просто невидимы глазу. Но никому не ведомо, как господь умеряет ветер для стриженых ирландских овечек и в каких диковинных местах они: пасутся. Если бы капитан Костиган, которого я имел честь лично знать, рассказал нам свою историю, это была бы история чрезвычайно поучительная. Но он не захотел бы рассказать ее, даже если бы мог: и не мог бы, даже если бы захотел, ибо капитан не только не привык говорить правду, он не умел и думать без обмана, так что факты ж вымысел безнадежно перепутались в его пьяном, одурелом мозгу.
Он вступил в жизнь не без блеска - с полковым знаменем, с авантажной фигурой и удивительной красоты голосом. До последнего своего дня он с неподражаемым чувством и юмором пел чудесные ирландские баллады, одновременно столь веселые и столь печальные, и всегда сам же первый плакал от умиления. Бедный Кос! Он был отважен и слезлив, шутник и болван, неизменно благодушен, а порою почти достоин доверия. До последнего дня своей жизни он готов был выпить с кем угодно и поручиться за кого угодно; и умер он в долговой тюрьме, где помощник шерифа, арестовавший его, душевно к нему привязался.
На краткой заре своей жизни Кос был душой офицерских пирушек и имел честь исполнять свои песни, как вакхические, так и сентиментальные, за столом самых прославленных генералов и полководцев; и все это время он без меры пил кларет и проматывал свое сомнительное наследство. Куда он девался после того, как оставил военную службу - это до нас не касается. Ни одному иностранцу, верно, не понять, что такое жизнь неимущего ирландского дворянина: как он умудряется не пойти ко дну; в какие чудовищные заговоры вступает с героями, столь же незадачливыми, как он сам, какими путями почти ежедневно добывает себе порцию виски с водой, - все это тайны для нас непостижимые. Достаточно будет сказать, что до сих пор Джеку удалось выдержать все житейские бури и нос его, подобно фонарю, горел неугасимо.
Не пробеседовав с Пеном и получаса, капитан ухитрился выманить у него два золотых за билеты на предстоящий бенефис его дочери, - не такой, как в прошлом году, когда бедная мисс Фодерингэй, поверив антрепренеру на слово, потеряла на этом пятнадцать шиллингов, а с условием, что она сама продаст известное количество билетов и значительную долю вырученной суммы оставит себе.
У Пена было в кошельке всего два фунта, которые он и вручил капитану; больше он и не решился бы предложить, дабы не оскорбить его чувства. Костиган нацарапал ему пропуск в ложу, небрежно уронил золотые в карман жилета и похлопал по карману ладонью. Видно, эти деньги приятно согревали его старую грудь.
- Да, cэp, - сказал он, - оскудела моя казна, куда против прежнего. Такова участь многих порядочных людей. А ведь некогда мне довелось за одну ночь выиграть шестьсот таких кругляшек - это когда в Гибралтар приезжал мой добрый друг, его королевское высочество герцог Кентский.
Придано было посмотреть на капитана, когда к завтраку подали жареную индейку и бараньи отбивные! Рассказы его лились неиссякаемым потоком, и чем дольше он болтал, тем более воодушевлялся. Когда на старого этого лаццарони падал луч солнца, он сразу расцветал; он бахвалился перед молодыми людьми своими подвигами и былым своим великолепием, а также всеми лордами, генералами и наместниками, которых он знавал. Поведал им про смерть своей дорогой Бесси, покойной миссис Костиган, про то, как он вызвал на дуэль капитана Шанти Кланси, Двадцать восьмого пехотного полка, за непочтительный взгляд, брошенный на мисс Фодерингэй, когда она проезжала по Феникс-парку в Дублине, а потом описал, как этот капитан принес свои извинения и дал обед в ресторане "Килдэр-стрит", где они вшестером выпили двадцать одну бутылку кларета, и т. д. и т. п. Он заявил, что общество двух таких благородных и великодушных юношей переполняет сердце старого солдата счастьем и гордостью; а осушив вторую рюмку кюрасо, даже прослезился от удовольствия. Из всего этого следует, что капитан не блистал умом и был не самой подходящей компанией для молодежи; но бывают люди и хуже его, занимающие в жизни куда лучшие места, я люди более бесчестные, не совершившие и вполовину столько плутней. После завтрака они вышли на улицу, причем капитан, которого от сытости совсем развезло, ухватил под руки обоих своих юных друзей. По дороге он раза два подмигнул на окна лавок, где, возможно, забрал товару в долг, точно хотел сказать: "Видишь, в каком я обществе, милейший? Будь спокоен, заплачу", - и наконец они расстались с мистером Фокером у входа в бильярдную, где тот уговорился встретиться кое с кем из офицеров.
Пен и обносившийся капитан пошли дальше; капитан стал хитро выспрашивать его касательно мистера Фокера - очень ли он богат и из какой семьи. Пен сообщил ему, что отец Фокера - известный пивовар, а мать урожденная леди Агнес Милтон, дочь лорда Рошервилля. Капитан разразился безудержными похвалами мистеру Фокеру, утверждая, что в нем сразу виден потомственный аристократ, и это служит украшением другим его завидным качествам - светлому уму и великодушному сердцу.
Пен слушал неумолчную болтовню своего спутника, дивясь, забавляясь, недоумевая. Мальчику еще никогда не приходило в голову усомниться в том, что ему говорили; будучи от природы правдив, он и чужие слова принимал за чистую монету. Костиган в жизни не встречал лучшего слушателя и был чрезвычайно польщен вниманием и скромным поведением молодого человека.
Да что там, Пен до того ему понравился, до того показался ему бесхитростным, порядочным и веселым, что капитан обратился к нему со словами, какими лишь очень редко удостаивал молодых людей: он спросил, не соблаговолит ли Пен посетить его смиренное жилище, расположенное поблизости? Он будет тогда иметь честь отрекомендовать своего молодого друга своей дочери мисс Фодерингэй.
Приглашение это так ужаснуло и обрадовало Пена, что он чуть не соскользнул наземь с капитановой руки и тут же испугался, как бы капитан не заметил его волнения. Он залепетал какие-то бессвязные слова, долженствующие передать, сколь лестно для него будет познакомиться с леди, коей... коей талант исполнил его такого восхищения... такого безмерного восхищения; и пошел за капитаном, едва ли соображая, куда сей джентльмен его ведет. Он ее увидит! Он ее увидит! В ней было средоточие вселенной. Вокруг нее вертелся весь мир. Вчерашний день, когда Пен еще не знал о ее существовании, отодвинулся далеко-далеко в прошедшее - между ним и тем временем пролегла бездна, и теперь начиналась новая жизнь.
Капитан привел своего юного друга в тихую улочку Приор-лейн, что тянется у подножия высоких соборных башен, вдоль сада настоятеля и домов, где живут каноники; там он занимал скромную квартиру на втором этаже дома с низким фронтоном. Входную дверь этого дома украшала медная дощечка "Крид, мужское платье и облачения". Крида, однако, уже не было в живых. Его вдова прислуживала в соборе; старший сын был певчим, он играл в орлянку, обучал меньших братишек всяким проказам и обладал ангельским голоском. Два из этих меньших, сидевшие в ту пору на пороге, с живостью вскочили навстречу своему квартиранту и, к удивлению Пена, жадно накинулись на фалды капитана; дело в том, что добрый этот человек, когда бывал при деньгах, обычно приносил им яблоко или пряник.
- Зато когда у меня бывают затруднения, вдова не торопит с платой за квартиру, - объяснил он Пену, прижав палец к носу я лукаво подмигивая.
Пен поднимался следом за капитаном по скрипучей лестнице, и колени у него дрожали. Глаза его застилал туман, когда он наконец очутился в комнате - в ее комнате. Он увидел пред собой что-то черное, взметнувшееся и опавшее, словно в реверансе, и услышал, но очень неясно, как Костиган произнес цветистую речь, сообщив "дочери моей", что желает представить ей своего "дорогого и выдающегося молодого друга, мистера Артура Пенденниса, одного из самых обеспеченных здешних землевладельцев, человека утонченного ума и приятных манер, искреннего любителя поэзии, богатого чувствами и доброго сердцем".
- Сегодня очень хорошая погода, - сказала мисс Фодерингэй низким, звучным, меланхолическим голосом, с сильным ирландским акцентом.
- Очень, - подтвердил мистер Пенденнис.
Так романтически начался их разговор, и Пен, сев на предложенный ему стул, получил возможность всласть наглядеться на молодую женщину.
Она показалась ему еще прекраснее, чем на сцене. В каждой ее позе была природная горделивость. Когда она останавливалась у камина, платье драпировалось на ней классическими складками; подбородок опирался на руку, все линии фигуры волнообразным движением располагались в полной гармонии она казалась музой, погруженной в раздумье. Когда она садилась на плетеный стул, рука ее округлялась на спинке, пальцы словно ждали, чтобы в них вложили скипетр, юбка сама, в полном порядке ниспадала на пол; все ее жесты были изящны и величественны.
При дневном свете было видно, что волосы у нее иссиня-черные, кожа ослепительно белая, а на щеках играет едва заметный румянец. Глаза у нее были серые, с неимоверно длинными ресницами; а что до ее губ, то они, как впоследствии дал мне понять мистер Пенденнис, были такого густо-алого цвета, что перед ними побледнела бы самая яркая герань, сургуч или гвардейский, мундир.
- И так тепло, - продолжала царица Савская.
Мистер Пенденнис подтвердил и это, и разговор продолжался в том же духе. Она спросила Костигана, хорошо ли он провел вечер у "Джорджа", и тот описал ужин и чаши с пуншем. Потом Костиган спросил, чем она занималась утром.
- В десять пришел Бауз, - отвечала она, - мы учили Офьелию. Это к двадцать четвертому, сэр. Надеюсь, мы будем иметь честь видеть вас в театре.
- Разумеется! - вскричал Пен, недоумевая, почему она сказала "Офьелия" и дома говорит, как ирландка, а на сцене - на чистейшем английском языке,
- Я уже залучил его на твой бенефис, милая, - сказал капитан, похлопав по карману жилета, где лежали золотые Пенденниса, и так подмигнул юноше, что тот залился краской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66