Швебе что-то сказал гехеймрату фон Хоку. Бакунин глядел на старика в глухом сюртуке, чёрном галстуке. Выпрямясь в кресле, фон Хок, оглядывая из-под очков Бакунина, заговорил тихо:
– По уполномочию австрийского императорского и королевского правительства, в согласии с распоряжением саксонского королевского правительства я прибыл произвести дознание о вашем участии в преступном против австрийской императорской власти восстании в Праге в день Святого Духа, закончившем славянский конгресс, членом которого вы состояли. Не пытайтесь что-либо скрывать, это только ухудшило б ваше положение; прошу вас показывать только правду.
Во время речи гехеймрата фон Хока офицеры, заседатели, чиновники рассматривали Бакунина, словно пред ними встал новый и неизвестный им человек.
– По имеющимся в распоряжении императорского министерства юстиции документам, вы являлись одним из организаторов восстания в Праге. Вы признаёте себя в этом виновным?
– Признаю.
– При проезде эрцгерцога Фердинанда, приехавшего усмирить возросшие в городе пагубные страсти, из номера гостиницы «Голубая звезда», занятого вами, раздались выстрелы по кавалькаде эрцгерцога. Это стреляли вы?
– Нет.
– Где вы были при проезде эрцгерцога?
– Вероятно, в Клементинуме.
– Так, – вея шелковистой бородой, сказал фон Хок. – Вы находились в Клементинуме? А известна вам фамилия братьев Страка?
– Известна.
– Укажите, каким образом вы познакомились с Густавом и Адольфом Страка и каков был истинный характер этого знакомства?
– Это знакомство было поверхностное, я ничего о братьях Страка сказать не могу.
– Так-так-так, – тихо проговорил фон Хок, чертя карандашом по полю бумаги. – Опишите наружность Густава Страка.
– Он невысокого роста, других примет указать не могу.
– Знаете ли вы пражского студента Иосифа Фрича?
– Я познакомился во время моего пребывания в Праге в июне прошлого года с неким Фричем. Этот Фрич, имя которого мне неизвестно и относительно которого я лишь предполагаю, что он был студент, носил славянский национальный костюм и был молодой человек небольшого роста красивой наружности. Не могу точно указать, где я впервые встретился с Фричем и при каких обстоятельствах.
– Фрич сознался, что в апреле 1848 года он был у вас в Дрездене и сговаривался с вами относительно подготовлявшегося в Праге революционного восстания. А потому изложите правдиво все обстоятельства этого дела.
– Мне ничего не известно ни о каком посещении меня Фричем в Дрездене, ни о каком-либо подготовлявшемся в Праге революционном движении, которое будто бы замышлял Фрич.
– Фрич показал, что он приезжал к вам в Дрезден и был здесь несколько дней, неоднократно заходя к вам. По его словам, вы проживали на улице, находившейся вблизи каких-то ворот, в районе Фридрихштадта, дом же, в котором вы жили, был окружён садами и находился напротив необитаемого дворца, в котором некогда жил Наполеон. Итак, расскажите все обстоятельства дела и изложите содержание ваших тогдашних переговоров с Фричем.
– Хотя Фрич, по-видимому, знает дом, в котором я проживал в Дрездене, гораздо лучше, чем я сам, всё же я должен повторить, что о пребывании Фрича в Дрездене я ничего не знал. Я уж раньше точно указал свою квартиру, но не знаю, жил ли в доме, расположенном напротив, Наполеон.
– Иосиф Фрич показал далее, что, придя к вам, он сообщил вам о положении дел в Праге в отношении предполагавшейся там революции, причём он, по его словам, передал вам, что там никаких приготовлений к революции не делается и что вам поэтому нельзя рассчитывать на Богемию. По его словам, вы выразили своё неудовольствие по этому поводу, а затем, сговорившись с ним насчёт встречи на Троицын день и обменявшись воспоминаниями относительно отдельных эпизодов, вы перешли к обсуждению вопроса о предполагавшейся революции в Праге. Вам предлагается подтвердить вышеизложенные обстоятельства и сообщить дальнейшее содержание и ход вашего разговора с Фричем. По словам Фрича, вас привело в особенное негодование вступление в пределы Австрии русских войск, ибо вы усматривали в этом признак поступательного хода деспотизма.
– Обо всём этом мне ровно ничего не известно, так как Фрича в Дрездене я не видел.
– Названный Иосиф Фрич показал, что у вас было тайное общество, и в нём было постановлено, чтобы посвящённые были разделены на секции, притом так, что, например, он, Фрич, должен был подобрать себе трёх товарищей, из которых лишь один состоял бы в непосредственных с ним сношениях; из этих трёх каждый должен был подобрать себе ещё трёх с соблюдением тех же условий, следующие тройки набирают дальнейшие тройки и т. д. Фрич говорит, что инструкцию по этой организации он также получил от вас. Без оснований Фрич не мог бы сообщить такой подробности. Итак, скажите по этому поводу всю правду.
– Я могу лишь подтвердить полное своё неведение всего этого.
– В отобранном письме к вам Людвига Штура, между прочим, говорится: «Тебя с нетерпением ожидают в Загребе». Не скажете ли вы, кто и для какой цели ожидал вас в Загребе? А также что значит, – прочёл гехеймрат фон Хок, близко поднеся письмо к золотым очкам: – «Теперь мы уведомляем тебя, что на днях мы отправляемся из Вены для известного дела в Карпаты, куда мы ждём тебя согласно твоему обещанию». Разъясните это место.
– Как из газет известно, в Загребе должно было произойти продолжение пражского конгресса под руководством бана Елачича. Я обещал Штуру приехать в Загреб и вместе с ним отправиться в Карпаты, дабы присутствовать при готовившемся тогда восстании словаков против мадьяр. Но так как я к тому времени уже потерял доверие к Елачичу, под водительством которого должно было произойти восстание, и само восстание утратило свою славянскую тенденцию и должно было преследовать скорее русские реакционные интересы, то я и отказался от своего намерения отправиться в Карпаты и принять деятельное участие в тамошнем восстании, которое и обозначено в письме словами «известное дело».
Короткими шагами солдат внёс поднос с чашками кофе, хлебом, сыром, маслом. Офицеры, заседатели разбирали чашки, намазывали хлеб маслом, резали сыр. Писаря записывали каллиграфически вопросы фон Хока и ответы Бакунина. По одному движению фон Хока понимали, когда будет пауза, и тогда быстро закидывали перья за уши.
14
В ночь Бакунина разбудили шаги многих ног по коридору, звон ключей, шум отпираемых дверей, говор; шумели и на дворе. «Конец», – бормотнул Бакунин и почувствовал, что подрагивает. Шаги замерли. «Всё равно», – подумал, но не шевелился.
В волчке заметался жёлтый огонь; Бакунин увидал: на пороге, в свете фонарей капитан Нейман освещён в полкорпуса, в окружении солдат; за ним седенький актуарий.
– Одевайтесь!
Бакунин одевался с средней скоростью. Нейман стоял спиной. Позвякивая кандалами, в кольце вооружённых солдат впереди с жёлтым фонарём, Бакунин пошёл по коридорам. Замкнутый внутренний двор горел дымными красными пятнами факелов. Во дворе, окружённые солдатами, стояли Гейбнер, Рекель, Мартин, Гейнце. Поодаль две кареты. На козлах каждой сидели солдаты. У карет светились зажжёнными глазами фонари.
– Сажать!
Факелы заколебались, поплыли фантастическими длинными тенями. К одной карете повели Бакунина, Гейбнера, Рекеля, сажали на широкое сиденье; напротив сели жандармы с наставленными на преступников пистолетами. Во вторую посадили Гейнце, Мартина и полез седенький актуарий.
За окном, как из Хемница на Альтенбург, поплыли факелы и фигуры конных. Полосами освещались то лица товарищей, то жандармы с пистолетами. Карета рысью неслась на юг. Мелькнула чешуя Эльбы, тёмный дворец, Цвингер, Постпляд, жёлто-тёмные улицы. Потом пошли факелы, шум вертящихся колёс и топот подков по дороге.
На рассвете карета с эскортом мчалась лесом, вдоль Эльбы. Синими стрелами шёл свет из-за обступивших реку гор. На жёлто-зелёных скалах, как гнёзда, прижались домишки. Бакунин глядел на убегающий, стелющийся вид; когда-то шли здесь с Адольфом Рейхелем долиной Эльбы, неся на палке чемодан. Побывали на горах – Бастае и Пфафеншгейне, в Кенигштейне, где на скале орлиным гнездом прилепилась еле видная крепость внизу, в кабачке Амтсхоф Рейхель играл на рояле. Бакунин толкнул локтем Гейбнера, указывая на окно. В жёлтом освещении дымящаяся, утренняя Эльба словно таяла оранжевым паром.
– Кенигштейн, – бормотнул Гейбнер.
Карета, грохоча, въехала в деревню у подножия горы; перемахнула узкий мост. Посторонились, стуча по круглым камням деревянными башмаками, шедшие к колодцу женщины. Карета мчалась к подъёму на гору. У подъёма стояла рота солдат, и, глядя на Эльбу, курили четыре крепостных офицера.
Вылезших окружило каре пехотинцев. Гейбнер, Бакунин, Рекель поняли: стало быть, слухи, переданные Рекелю караульным о попытке освободить заключённых, – верны. Возле каждого закованного – по два унтер-офицера с пистолетами. Конные, приехавшие с каретой, заперли улицу от любопытных кенигштейнцев. Два офицера впереди каре, два позади, пожилой полковник резко скомандовал. И каре, позвякивая примкнутыми штыками, тронулось на подъём. Гора шумела елями, соснами в подымавшемся ветре. Узкой лесной дорогой, выложенной каменными плитами, шли крутым подъёмом офицеры, арестованные. Вправо виднелась голубая лука Эльбы, сжатая гребнем гор с скалистыми вершинами. Дорога заворачивала всё круче. Вместо сосен уж шумели берёзы, каштаны, буки. Гейбнер уставал больше других. Дважды останавливался, прикладывая руку к сердцу – «Вперёд!» – Гейбнер трогался. Сколько шли меж гудящих берёз, буков, каштанов? В прорыве поределых деревьев, взвившись, мелькнула серая скала, на ней стены и башни крепости.
У наружных ворот ждали комендант и три крепостных офицера. Первым шёл Рекель. У каменных столбов комендант его остановил. Красивый смуглый брюнет, адъютант подошёл с большим чёрным платком и завязал Рекелю глаза, обмотав всю голову, оставив только рот. Бакунин успел увидать лишь выбитое на камне; «Основана курфюрстом саксонским Христианом в 1586-1591». Тот же офицер окутывал ему голову. С чёрными платками вместо голов, качаясь неровно и неуверенно Рекель, Гейбнер, Бакунин шли, трудно было идти по средневековому высокому подъёмному мосту. После первого моста прошли ещё по двум, Бакунин наткнулся на плотно окруживших его солдат. Когда скомандовали – «Стой!» – и размотали чёрные платки, их ослепило нестерпимо яркое солнце на скале и шумящие липы. Они стояли во дворе крепости у белого бюста короля Фридриха-Августа.
15
В 16-оконном цейхгаузе, выстроенном над самым обрывом скалы, Бакунину отвели восточную камеру. Окно в решётке, но не забито, комната светлая, жилая, стол, стул, кровать. Из окна – пестреющий вид на Эльбу, деревни, реки, поля, луга, как рельеф раскрашенной карты.
– Губернатор крепости генерал-майор фон Бирнбаум посетит вас, – проговорил брюнет-адъютант, завязывавший у ворот головы чёрным платком, – перед генералом должны становиться во фронт. Поняли?
– Понял, – сказал Бакунин.
Бакунина радовала комната и в окне вид географической карты. Тюремщик отомкнул кандалы, снял. Левая, привыкшая к несвободе рука свободы не ощутила. Была так же тяжела. Когда тюремщик замкнул камеру, Бакунин левой рукой несколько раз взмахнул круговращательно. Но это было больно, и, придерживая правой рукой предплечье, Бакунин подошёл к окну, вглядываясь в оборвавшийся со скалы вид деревенек, рек, лесов, лугов, в мглисто-синие очертания далёких богемских гор.
16
Крепостная тишина полновластна, слышны лишь шаги коридорного часового да его зевота. Время плывёт на скале Кенигштейн ветровой, звенящей вечностью, и в тишине каждый шаг часового, как гром.
Бакунин считал самым удобным на скале заняться математикой. Склонясь мощным телом к небольшому столу, чертил тонкие касательные, жирные перпендикуляры, катеты и гипотенузы. Если б вошли солдаты, попросил бы повременить, до того стал спокоен в крепости Кенигштейн.
Только иногда, слыша шаги сменяющихся часовых – ах, шаги! ах, ощущение свободы! – хотелось перемахнуть через дымные горы, опять в Богемию. «Что у венгров? Раздавил ли их Паскевич?» Несущееся вихревое, словно даже ощущаемое седым облаком, идёт время на орлиной скале. Рельефом карты внизу голубеют нити рек, зеленеют пятна лугов, краснеют крышами неизвестные деревеньки.
17
Гейбнер изменился, как истомлённый постом монах с впалыми глазами. Гейбнер писал самозащиту суду королевских чиновников, допускающему письменные показания, – цитируя «Братьев-разбойников», ссылаясь на Тита Ливия, Гуго Гроция, Гронова, Монтескьё, юридическим анализом защищая свою борьбу за немецкую конституцию. Отдыхая от самозащиты, читал Гюго и Беранже, когда ж ходил по камере, мучило чувство любви к жене, вспоминал последнее их свидание, как милая, с глазами голубки, Цецилия шла лёгкой походкой по двору кавалерийских казарм меж лошадей и солдат. Гейбнеру страшна не смерть, страшна неправда немецкого отечества, убивающая Гейбнера, Цецилию и их ребёнка. Но чиновники не поймут, что светлоглазый основатель гимнастических союзов Отто Гейбнер пишет им честным сердцем хорошего гимнаста: «Только любовь к народу и отечеству двинула меня на то, чтобы оборвать жизнь семьи и взять на себя бремя дрезденского кровавого боя».
В сумерках, стоя на табурете, Гейбнер глядел в решётчатое окно во двор; из палисадника вышел брюнет-адъютант, лейтенант барон Пиляр, самый жестокий офицер крепости. По каменным, плитам шёл с розой на длинном стебле в руке, то и дело поднося её к лицу. И Гейбнер вечером писал не самозащиту, а стихотворение Цецилии – «Розы в тюрьме»:
Leuchtend kam der Lenz gegangen,
Mir nur fremd und unbekannt.
Fenstergitter, Eisenspangen
Trennen mich von Luft und Land
Heut' doch seh' ich Rosen prangen
In den Schlusselmeisters Hand.

18
В объезд на гору подымалась коляска с тремя человеками в сюртуках. Они были разные возрастом и видом, но на лицах лежало что-то общее. Это ехали адвокаты, Глекнер из Фрейберга, Леопольд из Дрездена и розовощёкий, пушистый молодой человек в золотых очках, доктор Отто, защитник Бакунина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105