Разве не ошибался Наполеон? Да и кто не ошибался? Наполеон писал свои воспоминания, а кто вспоминает и, значит, думает о прошлом – тот, значит – дурак! Когда он замышлял поход на Россию, взятие Москвы – он думал о будущем… Сумасшедший!.. Да понимаете ли вы, – кричал Болотнев, топчась у костра, – у нас нет настоящего! Нет!.. Нет!.. И нет!! У нас есть, вернее, было – только прошлое и будет будущее! Вот я сделал шаг от костра, – Болотнев и точно отошёл на шаг от костра. – И этот шаг, то место, где я только что стоял, – уже в прошлом. Оно ушло. Его нет, и я могу только вспоминать о нём. Это всё равно – миг один, одно мгновение прошло, или прошли века – они прошли! Их нет! И когда придёт наш конец, вся жизнь станет прошлым – перед нами откроется новое будущее!! Как и сейчас, каждое мгновение перед нами открывается – будущее!..
Лицо Болотнева горело, как в лихорадочном огне. Глаза сияли, отражая пламя костра.
– Он бредит, – сказал штабс-капитан Фёдоров. – У него лихорадка.
Болотнев не слыхал его. Он продолжал и точно будто в бреду:
– Вся моя прошлая жизнь – одно воспоминание. Скверное, скажу вам, господа, воспоминание. Ошибка на ошибке – гнилая философия Запада. И я познал, что есть только одна философия, и выражается она коротко: «Чаю воскресения мёртвых и жизни будущего века, аминь!» В этих восьми словах – вся мировая философия, всё оправдание и смысл нашей жизни, в этом бесстрашие и мужество нашего солдата, в этом счастье и примирение с нищетою, бедностью и страданиями этого мира!.. Как могли все эти заумные философы, которых я изучал и кому я верил, проглядеть эти восемь слов?! Вся моя будущая жизнь потечёт по иному руслу. Не по марксовской, энгельсовской указке, не по Миллю, Спенсеру, Бюхнеру, Дарвину – и прочим болванам философам, в большинстве из иудеев, заблудившихся в трёх соснах, но по Евангелию… И служить я буду не народу, но государю и Родине, и верить буду не в то, что я произошёл от обезьяны, но что я создан по образу и подобию Божию, и буду ждать, пламенно ждать воскресения мёртвых!..
Шатаясь, как пьяный, Болотнев подошёл к краю пропасти и, остановившись на том месте, где священник днём отпевал казака, крикнул в бездну:
– Пахом Киселёв, ты меня слышишь?
Всё притаилось кругом. Прошло несколько томительных, странно жутких мгновений. Чуть потрескивал костёр. И вдруг из тёмной бездны, издали, глухо, но явственно ответило эхо:
– Слышу-у-у!!
Все сидящие у костра вздрогнули и переглянулись. Болотнев ухватился руками за осину и нагнулся к пропасти. Он крикнул страшным голосом:
– Станица! Слышишь?
Снова издалека, но теперь чуть слышно и не так ясно донеслось:
– Слышу!
Болотнев пошатнулся и свалился бы в пропасть, если бы к нему не подбежали офицеры и не оттащили его от края обрыва.
– Алёша, – сказал Фёдоров, – сведи его к доктору Величко… У него, должно быть, жар…
XXXII
На южном склоне Балкан стало полегче. Не то чтобы было теплее, но казалось теплее. Главное же – подтащили обозы, подошли ротные котлы и с ними кашевары и артельщики. Солдаты похлебали горячего варева и стали веселее. Похлебал с солдатами их ротных щей и князь Болотнев, но веселее не стал. Непонятная тоска, точно предчувствие чего-то страшного, сосала под сердцем.
На южном склоне появились турки. В глубоком ущелье, занесённом снегом, под Ташкисеном, дрались с ними но колено в снегу. Утомление войск достигло предела.
Под вечер пятая рота «литовцев» пошла на аванпосты и наткнулась в лесу на составленные в козлы русские ружья. За ними сидели и стояли, согнувшись и прислонившись к деревьям, солдаты. Князь с Алёшей подошли к ним – никто не шелохнулся. Казалось, что это были не люди, но восковые фигуры; точно попали Алёша с князем в какой-то военный паноптикум или будто люди погрузились в глубокий летаргический сон и застыли навеки. И только могучий храп и пар, вившийся над ними от дыхания, говорил о том, что это живые люди.
Это оказался батальон Санкт-Петербургского гренадерского полка. Солдаты заснули от усталости на том месте, где окончили бой. Мороз, глубокий снег, движение по нему в бою сломили их силы. В нескольких стах шагах от них, охваченные такою же бессильною дрёмою, неподвижно стояли часовые турецких аванпостов.
В горах и лесах наступили Рождественские праздники. Под открытым небом, в лесу, у раскинутой церковной палатки, служили всенощную, и хриплыми голосами пели солдаты:
– Рождество твоё, Христе Боже наш, возсия мирови Свет Разуми… В нём бо звёздам служащие, звездою учахуся…
Блестящие, яркие, чужие и точно близкие звёзды алмазами горели сквозь оголённые ветви осин и дубов.
«Что же, – думал Болотнев, – убит, что ли, буду?.. Но я смерти не боюсь. Это даже интересно – смерть… Чаю воскресения мёртвых и жизни… какой-то новой жизни будущего века… Отчего же мне теперь так мучительно тяжело?»
Третьего января 3-я гвардейская пехотная дивизия была направлена на Филиппополь. Туда собирался отряд генерала Гурко.
Был сильный мороз. Широкое, разбитое войсками шоссе извивалось по крутому спуску. У многих побелели носы, и приходилось почти непрерывно оттирать уши да похлопывать рука об руку – железные затылки ружей жгли холодом сквозь рукавицы, – но настроение в полках было бодрое. Шли широким ровным шагом, и то тут, то там взовьётся и понесётся к синему морозному небу песня.
Изгиб дороги – и вот он – Филиппополь – показался внизу, в долине. В снежном блеске, под яркими лучами январского солнца был он неотразимо прекрасен. Стройные тонкие минареты белыми иглами возвышались над крышами больших домов, золотые купола мечетей сверкали на солнце, видны были пролёты узких улиц.
После тяжёлого перехода, горных круч и лесных дебрей мерещились тёплые дома, их городской уют.
Офицеры шли впереди роты. Полковой батюшка; протоиерей отец Николай, на немудрящей лошадёнке проехал в голову второго батальона. Жиденькая седая косичка его была опрятно заплетена и торчала из-под бархатной скуфейки. Седая бородка прикрывала исхудалые щёки. Батюшке шёл седьмой десяток, но он ехал со всеми, исполняя требы, напутствуя умирающих, отпевая усопших. Голод и холод делил он со своими «литовцами».
Первый батальон взял «ружья вольно» и ходко пошёл вниз по шоссе. Дрогнула, приняла ногу пятая рота.
Песельники запели:
Балканские вершины,
Увижу ль я вас вновь?
Софийские долины,
Кладбище удальцов…
Батюшка ехал с батальоном и всё почёсывал спину. Мучили его старые ревматизмы, в обледенелых стременах ныли усталые ноги. Батюшкин конь бодро выступал, подлаживаясь под ход батальона.
Весело разговаривали офицеры.
– Я, господа, – сказал штабс-капитан Фёдоров, – первым делом в баню. В Филиппополе-то, я думаю, знатные тур-рецкие бани должны быть. Попариться и помыться, и ах, как это хорошо будет!
– Нет, я спать, спать, – томно сказал Алёша. – В тепле, на мягком.
– Да если ещё и не одному, – поддержал Алёшу черноусый поручик.
Фёдоров посмотрел на потиравшего спину отца Николая и сказал:
– Что, батюшка, заели? Потерпите немного. Вот он и Филиппополь, а там изумительные турецкие бани, в пёстрой кафели полок, белые мраморные полы, скамьи из пальмового дерева. Все хворости вам выпарим, на двадцать лет моложе станете!
Молчит, хмурится седобородый батюшка. Мороз слезу выгоняет из глаз на ресницы. Перед глазами батюшки колышутся штыки четвёртой роты, сзади запевала стройно выводит:
Идём мы тихо, стройно,
Всё горы впереди…
Давайте торопиться
Балканы перейти…
Вдруг вправо, из лесу, за широким долом, блеснуло пламя, белый клуб дыма вылетел из-за деревьев, и, свистя и нагнетая воздух, всё ближе настигая колонну, ударила сбоку в снег граната, но не разорвалась.
– Вот, господа, и турецкие бани начались, – хмуро сказал отец Николай, повернул свою лошадь и поехал назад к лазаретным линейкам.
По всей долине, над Филиппополем, загремел артиллерийский огонь турецких батарей. Турки решили не сдавать города без боя.
XXXIII
Русские вошли в Филиппополь. Полки прошли через город с музыкой и песнями. Но ни о банях, ни о ночлеге на мягкой постели не пришлось и думать. Сулейман-паша навалился со всей армией на усталые войска генерала Гурко. Надо было во что бы то ни стало оттеснить турок от Адрианополя.
Под вечер Литовскому полку было приказано, пройдя Филиппополь, свернуть на деревню Станимахи и атаковать урочище Карагач.
В сумраке быстро угасавшего зимнего дня замаячили стороною дороги силуэты конницы. Драгунская бригада с двумя конными орудиями пошла занимать высоты над Карагачем.
В шестом часу вечера в том мутном свете, какой бывает зимою ночью от снега, когда дали исчезают и видены в снеговом отблеске только ближайшие предметы, 2-й батальон лейб-гвардии Литовского полка построил боевой порядок и направился на правый фланг турецкой позиции.
– Зачем вы идёте, князь, с нами в бой? – сказал Алёша шедшему рядом с ним Болотневу. – Оставались бы при полковом резерве. Не надо испытывать Бога. Сказано: на службу не напрашивайся.
– Мне скучно без вас, Алёша… Скучно все эти дни. Ничто меня не веселит. Может быть, бой меня встряхнёт…
– Странно, что турки не стреляют, – сказал Алёша. – Жутко идти в тишину, в неизвестность, зная вместе с тем, что тут где-то и недалеко неприятель.
Медленно, по рыхлому снегу, подвигались цепи «литовцев». Снег был по колено, а кое-где, в низинах, люди проваливались и по пояс. Солдаты спотыкались о невидимые под снегом кукурузные стебли, ушибали о них ноги. То круто спускались в узкую балку, где совсем утопали в снегу, то карабкались по осыпающемуся скату наверх.
Кто-то кашлянул в цепи, и Алёша нарочно грубым голосом оборвал:
– Не кашлять там!.. Распустились!
– Я считал шаги, – прошептал Болотнев, – тысяча! Мы прошли уже половину расстояния до неприятеля, а всё тихо.
И точно словами своими Болотнев вызвал турецкий огонь. Перед цепью, в темноте, казалось, что близко-близко вдруг вспыхнули огоньки ружейных выстрелов и… «тах… тах… тах» – затрещала, обнаруживая себя, турецкая позиция.
– Цепь, стой! Ложись! Огонь редкий… Начинай!..
В ответ прямо против пятой роты громом загремела турецкая батарея, дохнула жарким и ярким огнём, полыхнула снеговыми вихрями. Двенадцать орудий били против пятой роты, левее, где наступал 3-й батальон, гремело ещё восемь. Гром выстрелов, вой несущихся, казалось, прямо на цепь снарядов, их оглушительные частые разрывы – всё это смутило солдат, и огонь стал беспорядочным.
«Куда стрелять? По кому стрелять?.. Ничего не видно… Что же наша артиллерия, где же она?» – с тоскою думали «литовцы».
Капитан Нарбут прошёл вдоль цепей.
– Зря себя обнаруживаем, – проворчал он. – Штабс-капитан Фёдоров, прекратите эту ненужную стрельбу.
И, подойдя вплотную к ротному командиру, сказал тихо:
– Турки по нашему огню увидят, как нас мало.
Цепь затихла. Люди притаились в снегу. В темноте ночи, в хаосе громовой стрельбы и частых попаданий пулями и осколками им было страшно. Жалобно стонали раненые и просили вынести их.
– Что ж так, замерзать приходится… Холодно дюже… Кровь стынет…
Князь Болотнев лежал рядом с Алёшей.
– Хуже всего, – прошептал Алёша, – лежать под расстрелом и ничего не делать. Надо идти вперёд, а то, если не пойдём вперёд мы, солдаты пойдут назад, и тогда их не остановишь. Видите, уже кое-кто пополз. В темноте разве разберёшь – раненый или так просто. Растерялся в темноте. Солдат наш великолепен, да перетягивать нервы нельзя – можно и оборвать.
Сзади раздался приглушённый свисток. В темноте ночи, в напряжённости ожидания, что нужно делать что-то, он показался громким и тревожным. В цепи все приподняли головы.
– Цепи, вперёд!..
Все как один встали, взяли ружья наперевес и пошли навстречу пушечным громам. Ноги уже не чуяли глубины снега, усталость ночного движения пропала, нет больше и холодной мглистости ночи. Точно бесплотными стали «литовцы», бесплотными и невесомыми. Как духи скользили они поверх снега. Душа овладела телом и понесла его навстречу смерти. Падали раненые и убитые, но никто не обращал на них внимания. Те, кто идёт сзади, – подберут.
Шли прямо на двенадцать огненных жерл, непрестанно бивших, жарким огнём дышавших навстречу батальону.
Ещё невидимые в ночи, пушки обнаруживали себя вспышками огня. И то, что звук выстрела раздавался одновременно со вспышкой и уже наносило на цепи едким запахом порохового дыма, показывало близость батареи.
Полевая дорога с буграми и канавами, засыпанными снегом, пересекала путь «литовцев». Цепи залегли по канавам и открыли частый огонь по вспышкам орудийной канонады.
Сзади всё подходили и подходили люди и вливались в цепь. Ротные поддержки и батальонный резерв вошли в первую линию. Цепь густела. Солдаты лежали плотно, плечо к плечу, локоть к локтю, и в бешеной стрельбе, в сознании, что они не одиноки, казалось, забыли про опасность.
Турецкая батарея вдруг сразу смолкла… Прошло мгновение ужаснейшей, предсмертной тишины, более страшной, чем огонь, бывший раньше. И раздался залп. Турки ударили картечью.
Болотневу показалось, что земля поднялась перед ним дыбом, что пламя опалит его и всех, кто был подле. Тысячи пуль визгнули над снегом. Снег встал вихрем, земля посыпалась в лицо. Болотневу стало казаться, что вместе со снегом и землёй сметён и весь Литовский полк.
И опять на мгновение настала тишина. В неё вошёл звенящий звук горна. От 2-го батальона подали сигнал «атака!».
Тогда раздалось ужасное, громче пушечных громов, «ура!». Все вскочили на ноги и бросились на пышущие пламенем жерла пушек. Турецкая прислуга орудий встретила атакующих в сабли. Сзади бежали на выручку роты прикрытия.
Тогда настал миг – Болотнев явственно ощутил его – миг мгновенной душевной боли, страшной удручающей тоски. Стало ясно: всё пропало! Всё ни к чему! Впереди гибель. Слишком много турок, слишком мало наших. Осталось одно – бежать. Болотнев ожидал крика – «Спасайся, кто может!» – и сам готов был дико, по-заячьи, завизжать… Но вдруг с левого фланга раздался ликующий, радостный, захлёбывающийся от счастья победы голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86