– Я понимаю вас, Софья Львовна, как понимаю я вас, – говорила Вера. Она точно вырастала в эти часы задушевной беседы. Ей, «кисейной барышне», с которой никто никогда, кроме разве Суханова, серьёзно не говорил, а были только смешки или пустые разговоры о цветах, о картинах, очень редко о книгах, кого занимали на балах во время танцев, вдруг с нею говорили о будущем устройстве России, о народоправстве, о воле народа. И как звучало всё это: «мы государственники, не анархисты»… Вера забывала время. Ей хотелось слушать и слушать, войти во всё это. Вот он где, подвиг, о котором она мечтала едва не с детских лет. Вот её «Жанна д'Арк», её «Екатерина»! И Вера повторила за Перовской:
– Да, дело должно быть дороже жизни.
И снова была долгая тишина, тиканье часов на кухне, временами треск в них, и всё тот же надоедливый стук молота по камню. В окне билась и жужжала большая чёрная мясная муха. Вера сильнее ощущала спёртый воздух квартиры, мещанский запах пригорелого лука, непроветренных комнат и вони человеческого жилья, чувствовала себя в совсем ином мире, бедном, неопрятном, но странно влекущем. Подвиг не мог быть усыпан розами.
Близко к Вере было загорелое лицо Перовской, с ярким румянцем и тонкими чертами. Светлые глаза застекленели, и снова в них застыла страстная молитвенная напряжённость. Перовская заговорила плавно, точно прислушиваясь к какой-то звучавшей в её сердце таинственной музыке, иногда распевно протягивая слова:
– Народная воля!.. Чего же может желать себе народ, как не общего блага? Когда везде и над всем воля народа, когда народ сам будет распоряжаться всеми средствами такой прекрасной, необъятной, богатой страны, – всё переменится в ней! Опустеют холодные каменные дворцы вельмож, потонет в болоте, растворится в туманах петровским проклятием созданный Петербург – и вся Россия покроется прекрасными каменными городами-садами. Каменные дома будут стоять среди деревьев, прекрасно освещённые. Везде керосиновые лампы, везде фонари… Хорошие дороги, прекрасные школы, где вместо закона Божиего будут преподавать мораль и философию. Богатство земли будет распределено поровну между всеми, падут сословные перегородки, все станут на общее дело, и поселянин получит заслуженный отдых. Это будет! Всё равно, Вера Николаевна, будем мы или нет – это будет! Наши дети увидят это благоденствие и благополучие. Исчезнут суды, розги и шпицрутены, не будет полиции, не будет войска, ибо войн не станет вести благополучный народ. Самый климат России переменится.
– Климат?
– Да! Климат! Разве нельзя обсадить реки лесами, устроить древесные стены на востоке, чтобы преградить путь дуновению сибирских ветров, разве нельзя управлять природой не Богу, но человеку, просвещённому наукой? Для такого человека – всё возможно. Мы будем, Вера Николаевна, летать, как птицы! Изменятся пути сообщения, не станет границ, народы протянут друг другу руки – и наступит общий мир, общий, благословенный наукой труд. Вот что будет, вот что станет, когда будет не государева воля, не монаршая милость, объявляемая с высоты престола манифестами, но народная воля – социализм!.. Это мы и идём проповедовать народу, и вы пойдёте с нами, а не со Скобелевыми…
Взволнованная своею речью, Перовская встала и прошла на кухню.
Вера с ужасом увидела на своих маленьких плоских часиках, висевших на тонком чёрном шёлковом шнурке, что уже половина первого. Как быстро прошло время! Она только-только успеет проехать к завтраку на Фурштадтскую.
– Софья Львовна, – поднимаясь со стула, сказала Вера.
– Что, милая?
– Мне надо идти… Генерал будет сердиться, если я опоздаю.
– А пусть себе сердится.
Перовская стояла над плитою, где пылали щепки, и ставила на огонь кофейник.
– Напьётесь кофе со мною и тогда пойдёте.
– Нельзя, Софья Львовна.
– Вера Николаевна, если хотите идти с нами, строить счастье русского народа, проповедовать социализм – вам надо научиться обходиться как-нибудь без генералов. И тут путь один и неизбежный – ложь.
– Ложь? – воскликнула Вера.
– Да… Надо прежде всего научиться лгать.
– Софья Львовна – я не ослышалась? Лгать?
– Это неизбежно. Надо всё скрывать до времени и для того – лгать. Ведь не скажете же вы своему благонамеренному деду, генерал-адъютанту его величества, что вы были у нелегальной, у Перовской, у Марины Семёновны Сухоруковой, которую разыскивает полиция? Ведь не выдадите вы меня с головой?
– Нет… Конечно, нет.
– Ну, так и говорить нечего, идёмте пить кофе, оно сейчас и готово.
Вера осталась у Перовской, она пила кофе, слушала восторженные рассказы Перовской про Андрея, о его физической силе и мужестве.
– Вы знаете, Вера Николаевна, кто не боится смерти – тот почти всемогущ. И Андрей смерти не боится. Как-то в деревне на мать Андрея бросился бык, Андрей, который был неподалёку, выломил жердь из изгороди и стал между матерью и быком. Бык налетел на кол, сломил его, Андрей устоял, удар пришёлся мимо, мать Андрея была спасена, и всё просто, без позы. Это не тореадор, но это выше самого знаменитого тореадора. Это мужество, Вера Николаевна… И это, поверьте, выше вашего Скобелева! А как красив Андрей! Румянец во всю щёку, тёмные, глубокие глаза с вечно горящим в них пламенем. Они пронизывают насквозь. У него красивого рисунка губы и тёмная бородка. Шёлк!.. А как он говорит!
– Вы влюблены в него?
– Оставьте это, Вера Николаевна. Отвечу вам словами Рахметова из «Что делать?». Я должна подавить в себе любовь… Любовь связывала бы мне руки… Скуден личными радостями наш путь. Мало нас. Но нами расцветает жизнь всех. Без нас она заглохнет, прокиснет, мы даём людям дышать… Такие люди, как Андрей! Да он куда выше Рахметова. Это цвет лучших людей. Это двигатель двигателей… Соль земли…
– Вы познакомите меня с ним?
– Когда-нибудь, Вера Николаевна.
Вера опоздала к генеральскому завтраку, и на строгий вопрос Афиногена Ильича, где она была, что случилось с нею, Вера ответила, скромно потупляя глаза:
– Я была в Казанском соборе, дедушка. Там служили молебен. Я молилась пред иконой Пречистой Матери о победе русского воинства. Я забыла о времени. Увлеклась молитвой.
Вера никогда не лгала. Ей поверили. Первая ложь прошла гладко и легко. Она не оставила следа в душе Веры. Она чувствовала себя призванной на служение русскому народу, призванной к строительству счастливой и свободной жизни, и при такой работе что такое совесть? Один из человеческих предрассудков. Совесть – её частное, и какое мелкое частное – перед общим великим делом освобождения русского народа.
XVII
По вечерам в кабинете у генерала читали газеты и письма. Графиня Лиля, на правах будущей невестки Афиногена Ильича бывавшая у Разгильдяева каждый день, читала английские газеты и переводила их. Дальний родственник генерала, семёновский офицер, штабс-капитан Ловягин, окончивший Академию колонновожатых, два раза в неделю приезжал на эти вечера и на большой карте военных действий расставлял булавки с цветными флажками, согласно с тем, что вычитывала в газетах графиня Лиля.
К осени разыгралась у генерала подагра, и он не расставался с палкой. Так и теперь он сидел в глубоком кресле в тени кабинета. Графиня Лиля, отделённая от генерала большим круглым столом, разбирала толстую пачку писем Порфирия. На столе горела керосиновая лампа под зелёным абажуром. Она освещала оживлённое Лилино лицо и руки Веры, сидевшей, откинувшись в кресле, и положившей руки на груду газет… У стены на особом столе два канделябра освещали большую карту, висевшую на стене. У карты стоял Ловягин.
– Порфирий пишет, – сказала, повышая голос, графиня Лиля. – 16 июня – это его старое письмо-дневник, присланное мне с оказией. – Государь император на военном катере с гребцами гвардейского экипажа, с их командиром и лейтенантом Полтавцевым у руля переплыл Дунай и смотрел на турецком берегу 14-ю и 35-ю дивизии. Он лично надел на шею Драгомирова крест св. Георгия 3-й степени и вручил ордена св. Георгия 4-й степени генерал-майорам Иолшину и Петрушевскому и командиру Волынского полка Родионову. Кресты 3-й степени пожалованы начальнику штаба действующей армии генерал-адъютанту Непокойчицкому, генерал-лейтенанту Радецкому, генералу Рихтеру и 4 –й степени – великому князю Николаю Николаевичу младшему.
Графиня Лиля подняла прекрасные глаза от писем и сказала, вздыхая:
– Как это всё хорошо – все наши герои!
– Это было в корреспонденциях Крестовского. Я своевременно докладывал о том вашему высокопревосходительству, – сказал Ловягин.
– Это п и ш е т П о р ф и р и й, – значительно сказала графиня Лиля, давая понять, что это имеет гораздо большее значение, чем газетные корреспонденции. – Порфирий пишет: уже два моста наведены через Дунай. Наука, пишет Порфирий, сказала: это невозможно. Русский гений совершил невозможное. 25 июня передовой отряд генерала Гурко отправился в Тырново… Порфирий получил орден св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом. Он организовал переправу… Si jeune et si decore! Государь посещал лазаретные шатры с ранеными. В каждой палате его величество благодарил за службу. Порфирий был в свите государя. Его величество говорил: «Показали себя молодцами, сдержали то, что обещали мне в Кишинёве…» Раненые и умирающие кричали со своих носилок: «Рады стараться, ваше императорское величество!..» Какой подъём был, Лиля, в этих палатах, полных страдания, ужаса и смерти!
– Дедушка, разве когда солдаты по-уставному кричат: «Постараемся, ваше императорское величество!» – они дают обещание? – сказала Вера.
Никто ничего не сказал. Генерал строго посмотрел на Веру, графиня Лиля заторопилась спасать положение.
– Порфирий в своём дневнике пишет: «25 июня генерал Гурко занял Тырново и пошёл на Сельви. Его отряд идёт за Балканы. Балканские проходы заняты нами. Нам остаётся идти вперёд, вперёд, вперёд!!!» С тремя восклицательными знаками, Афиноген Ильич! Это самое восторженное место у Порфирия.
– А Плевна?! – вдруг выкрикнул, вставая, тяжело опираясь на палку, Афиноген Ильич. – Плевна? Ловягин, покажи, где Плевна?
Ловягин не мог сразу отыскать Плевну. Афиноген Ильич, хромая на больную ногу, подошёл к карте и ткнул палкой по ней.
– Вот Плевна, – сердито сказал он.
– Маленькая деревушка или городок, ваше высокопревосходительство, – успокоительно сказал Ловягин.
Генерал сердито застучал палкой по карте.
– Чему учат?! – крикнул он. – Академики! Плевна! Ты понимаешь, что такое Плевна?!
– Ваше высокопревосходительство, наши войска были в Плевне, – обиженно сказал Ловягин.
– Знаю… Не учи! Не вовсе ещё выжил из ума, не впал в детство, не утратил памяти. Когда это?.. Графиня, напомните… Когда это Фролов писал нам, что 30-го донского казачьего полка есаул Афанасьев с сотней был в Плевне?
– 25 июня, Афиноген Ильич, – блестя прекрасными глазами, как драгоценными алмазами, сказала графиня, щеголявшая своей памятью на все события войны.
– Да, 25 июня… Точно! И в Плевне тогда никого не было. А 5 июля лейб-казаки с ротмистром Жеребковым уже только после боя взяли Ловчу, и тогда в Плевне были войска. Маленькая деревушка, – передразнил Афиноген Ильич Ловягина, – да громадный стратегический пункт. Они идут вперёд, вперёд, вперёд!.. Да что они там, с ума все посходили? Почему Непокойчицкий или Казимир Левицкий не пожаловали в Плевну? На карту посмотрели бы, проклятые академики!.. Все поляки там!.. Им русский позор, русская кровь ничто…
– Но, Афиноген Ильич, Порфирий тоже ничего не пишет про Плевну, а он виделся и с Жеребковым, и с Фроловым после блестящего дела лейб-казаков под Ловчей.
– Порфирий! Много мой Порфирий понимает в военном деле.
Генерал яростно захлопал палкой по карте. Ловягин со страхом смотрел: вот-вот пробьёт карту насквозь.
– Где Осман-паша? С целой армией! Они батальонами Константинополь брать хотят… Войск нет, а вперёд, вперёд, вперёд!! Какие, подумаешь, Суворовы нашлись! Заб-были наполеоновское правило…
И с тою блестящею отчётливостью, с какою говорили по-французски светские люди николаевского времени, Афиноген Ильич сказал:
– Les gros bataillons ont toujours raison! Войска подвезти надо… Дополнительную мобилизацию сделать. На Плевну эту самую три, пять корпусов поставить… Заслониться от неё надо. Это поважнее Рущука будет. Гляди, где шоссе-то идут. Как ахнет Осман-паша прямо на Систово на мосты, почище петровского Прута будет катастрофа. Два моста навели, и рады. Двадцать мостов там нужны. Академики! Вы увидите, графиня, помянут они эту самую маленькую деревушку. А Осман-паша уже в тылу наших…
Афиноген Ильич, постепенно успокаиваясь, вернулся в своё кресло.
– Ну, читайте дальше, графиня, что там ещё мой пишет.
– Пишет Порфирий, как тяжело было ему второй раз в Ловче. Болгары, первый раз так сердечно, радостно принимавшие их, во второй раз волками смотрели, и один старик сказал: «Помните, русы, вода с берегов сбегает, а песок остаётся…»
– Хорошо сказал, – пробурчал Афиноген Ильич и, постукивая палкой и исподлобья смотря на Ловягина, добавил: – Можно только тогда идти вперёд, когда уверен, что назад не пойдёшь. Стратеги! Войска-то ничего – схлынут, а каково жителям, что как песок останутся! Плевна… Прут… Позор… Всё проклятые названия… Плевна!
XVIII
Эти жаркие дни второй половины июля Скобелев провёл под Плевной в большом болгарском селении Боготе. Русская армия остановилась в своём движении на Балканы и точно замерла в ожидании чего-то крупного.
Государь жил при армии, деля с нею все походные невзгоды.
Скобелев продолжал быть не у дел, всё в «диспонибельных», как Порфирий и другие офицеры, приехавшие в армию не с частями, а одиночками.
Но не в пример другим одиночкам, у Скобелева, привыкшего к походной жизни в азиатских пустынях, всё было организовано. Был у него повар, был и большой погребец с приборами на несколько человек, чтобы принять и угостить тех, кто будет к нему назначен, было несколько прекрасных – и всё серых – лошадей, и при них киргиз Нурбай в неизменном жёлтом халате, холивший лошадей, как нянька ходивший за своим тюрой и не раз препиравшийся с ним из-за излишней скачки и бравирования опасностями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86