31
Что-то происходит. Что-то надвигается. Я слышу крики и лепечущие шепотки, а вот начали возникать тени. Чувствую, как они обступают меня. Душа! Мне неспокойно. Я ощущаю их явственней, чем ты можешь вообразить. Душа! Где ты? Вижу бледного юношу, прислонившегося к столбу. Девушка. К ней подходит животное. Теперь видно название: Голден-лейн — Золотой переулок. Кто эти люди, проходящие рядом со мной? Их так много. Я никогда не знал такой тесноты. Чувствую шум великого ветра. Душа! Ты от этого была мне защитой? Ты оберегала меня от них?
32
Сидония. Значит, ты его видел?
Орнат. Он стоял около ворот калек[34], с внешней их стороны.
Сидония. Удивительно. Это не назовешь его обычным местом.
Орнат. И еще одна странность: он разговаривал сам с собой.
Сидония. Быть не может!
Орнат. И размахивал руками вовсю. Выглядел очень разгоряченным.
Сидония. Ты что-нибудь уловил из его речей?
Орнат. Что-то насчет Золотого переулка. И что его окружает толпа, хотя он стоял совершенно один. Потом он приблизился ко мне.
Сидония. Как ты поступил?
Орнат. Почтительно поклонился ему, а он в ответ тоже поклонился. По обычаю мы должны были соблюдать тишину…
Сидония. Конечно.
Орнат. Но он вдруг спросил, не жду ли я кого-нибудь.
Сидония. Что?
Орнат. Я сказал: «Нет, не жду. Просто храню молчание, потому что этого требует благочестие». Тогда он засмеялся.
Сидония. И ты тоже?
Орнат. Естественно. Потом он спросил меня, не думаю ли я о чем-нибудь. Я ответил: «Нет, не думаю». Он спросил почему. Я объяснил: «Думать необязательно. Это ведь не то, что грезить».
Сидония. Хорошо сказано.
Орнат. Спасибо. Потом он провел ладонью по лицу и сказал, что видел меня участником гонки на весельных лодках, когда мы состязались с командой Эссекс-стрит. Он спросил меня, кто победил.
Сидония. Какой диковинный вопрос!
Орнат. Мне пришлось растолковать ему, как ребенку, что никаких победителей нет и быть не может. Он опять засмеялся и спросил меня, не потому ли у меня такой унылый вид.
Сидония. Не лишился ли он ума?
Орнат. Он действительно завел речь об утрате — правда, не ума, а души, но это было настолько нелепо, что я притворился, будто не слушаю. Потом, помолчав, он сказал, что отправляется в путешествие.
Сидония. В путешествие? То есть…
Орнат. Покидает наш город.
Сидония. Зачем, скажи на милость?
Орнат. Именно такой вопрос я задал ему.
Сидония. И что он ответил?
Орнат. Обвел взглядом все вокруг и что-то пробормотал об иных местах. Об иных людях. Я сказал: «Послушай меня, Платон». Я употребил именно такое обращение.
Сидония. Не как к оратору?
Орнат. Нет. Это почему-то показалось мне маловажным. Или излишним. Итак, я сказал: «Послушай меня, Платон. Мы росли в нашем городе все вместе. Мы подчинялись его предписаниям. Нас посвятили в его тайны. Ты был избран оратором, чтобы наставлять нас. Мы проводим жизнь в раздумьях о благости города, в созерцании его красоты. Мы внимаем твоим рассуждениям о его внутренней гармонии. Зачем же искать иное за пределами его Стены?» Он дал замысловатый ответ.
Сидония. Какой именно?
Орнат. «Может статься, милый Орнат, что я отправлюсь не так далеко, как ты думаешь. Может статься, что я отправлюсь в путешествие, не двигаясь с места».
Сидония. Что он хотел этим сказать?
Орнат. Понятия не имею. Пойдем. Прокатимся по Флиту на лодочке, поищем ангельских перьев.

Путешествие Платона в подземный мир
33
Там была пещера, и земля пошла вниз под уклон. Я ощутил запах чего-то и не живого, и не мертвого. Мне послышались голоса, и я двинулся ко входу в пещеру. Некоторый страх, должен признаться, я ощущал, но все мы, берусь утверждать, в той или иной степени боимся темноты. Вы говорите, мне все это приснилось? Нет, это не был сон. Я был бодр и зорок как никогда.
В пещере воздух показался мне таким тяжелым и душным, что я подумал было — все, дальше идти не могу. Но земля, как прежде, косо шла вниз, и, вступая во мрак, я безотчетно склонил голову. Не знаю, как далеко я ушел. Может быть, я не перемещался вовсе. Не исключено, что я стоял на месте. Вы понимаете меня, да? Чернота вскоре стала такова, что я не видел собственного тела и не ощущал движения. Позднее я, конечно же, понял, что это было такое. Я переходил в иные измерения, чтобы попасть в мир Крота. Кто это крикнул: «Платон кощунствует»? Здесь нет никакого кощунства! Я просто рассказываю все, как оно было. Тьма начала уходить вверх, очень медленно, и я заметил, что окружающие меня камни излучают сумрачное свечение. Цвет его был цветом огня и крови. Я по-прежнему шел вниз. Простите меня. Я не могу подобрать иных слов, кроме «вверх», «вниз». Может быть, я стал подобен тем людям.
Почему-то я знал, что перемещаюсь по кругу или спирали. Становилось теплее, и я заметил, что пламенеющий свет заставляет мое тело отбрасывать на землю некий диковинный мглистый образ. Он называется у них тенью, и творит эту тень ложный свет тамошнего солнца. Воистину их мир был миром теней. Потом я оказался у широкой каменной лестницы. Делать было нечего. Я шагнул на первую ступень. Начал спускаться, но опять же мне почудилось, что я не двигаюсь вовсе; я словно бы стоял на месте, только над головой у меня чередовались полосы света и темноты. Я испытывал диковинные ощущения — то оцепенение, то неугомонное беспокойство; потом наконец я понял, что переживаю ночь и день, как они переживались людьми в древности. Светлые и темные промежутки становились все длиннее, и в какой-то момент во мраке проступили светлые точки. Я поднял голову. Поднял и увидел яркие пятнышки, которые звались некогда звездами. Надо мной простерлось звездное небо, и его конфигурация была очень похожа на ту, что я изучал по старым картам эпохи Крота. Это были неизменные звезды древности, сияющие ниже уровня нашего мира!
А потом возник шум. Вначале это был тишайший шелест, но он становился все громче и под конец навалился мне на уши звоном, стуком и глухим ритмическим биением. В него вплетались и совсем уже яростные неотчетливые звуки, и при этом тропа спускалась теперь настолько круто, что повернуть вспять не было никакой возможности. Но зачем мне желать возврата, если я могу ринуться навстречу моему видению? Я оказался в необъятной выемке, простиравшейся во всех направлениях. Ни глубину ее, ни высоту измерить было нельзя, хотя мне по-прежнему были видны неизменные звезды, поворачивавшиеся над моей головой. А подо мной раскинулся Лондон! Ночь успела уже смениться ярким днем, и я увидел громадные стеклянные башни, купола, крыши, дома. Я увидел и Темзу, что поблескивала в отдалении; вдоль нее шли широкие проезжие улицы. Строения и окаймленные ими пути были обширней и изощренней, нежели все, что я когда-либо мог вообразить, но почему-то это был именно тот город, о котором я всегда мечтал.
Как мне дать вам почувствовать всю странность моего путешествия в мир Крота, к его людям? Они все малорослы — по пояс вам или чуть выше, — и даже мне надо было, ходя среди них, соблюдать осторожность. Вы можете спросить, не пугал ли я их своим видом, но дело в том, что они не видели меня вовсе. Я был среди них словно дух или призрак. Почему вы смеетесь? Я думаю, я потому был для них невидим, что я по-прежнему существовал в иных размерностях, в большем числе измерений, нежели они. Вот почему они выглядели такими компактными, такими плотно умятыми, и вот почему все их действия выглядели странно скованными. Они перемещались так, как им было предопределено, и порой создавалось впечатление, что они не представляют себе, в каком направлении движутся. Их взоры были сосредоточены на чем-то впереди, но при этом казались невидящими; они были словно бы погружены в напряженную мысль, но о чем они размышляли?
Я наклонялся, желая перехватить их разговоры; я обращался к ним, но они, конечно, меня не слышали. Я прошел по Старой улице[35] и увидел, что в ту пору она была дорогой среди пустыни. Я забрел в Смитфилд[36] и отшатнулся такова была ярость тех, кто жил подле этого места. В Чипсайде[37] сам город создал замысловатые рисунки движения, и вся деятельность горожан шла ради себя самой. В Клапане[38] я услышал их голоса: сколько времени нельзя ли узнать он конечно хочет наилучшую цену но он и продает не только покупает мне пора совсем уже пора он никогда правду слышать не хочет будьте добры скажите мне время. Так протекала их жизнь. О том, что их земля — огромная выемка под основанием нашего мира, у них не было способа узнать. Их небо было сводом пещеры, но они считали его преддверием вселенной. Меня окружали слепцы. И все же, запрокидывая ночью голову и глядя на усеянный блестками небесный лик эпохи Крота, я, как и они, поддавался его завораживающей силе.
Раньше я полагал, что с наступлением ночи там непременно устанавливаются неподвижность и тишина; но там царила неутихающая, слитная звучность. Куда бы я ни шел, пытаясь приблизиться к источнику шума, он словно бы пятился от меня с каждым моим шагом. Тогда-то мне и стал слышен голос — шепчущий, стонущий голос самого Лондона. Подлинной тьмы там тоже никогда не было, потому что городские горизонты под темными слоями верхнего воздуха излучали свечение. Вдоль улиц там были установлены сосуды из стекла или замерзшей воды, где содержалась звездная яркость. Спросите себя — мог ли я выдумать такое? Одежды, которые носили горожане, были тесно прилегающими и многоцветными. Эти люди не были похожи друг на друга внешне, как я ожидал; напротив, видом своим они, казалось, насмешничали друг над другом и пародировали друг друга. Их словно бы радовало многообразие, и им весело было верить, что между внешним и внутренним нет разницы. Это удивляет вас, да? Лишь тогда начал я понимать подлинную суть той эпохи. Конечно, они не могли спастись от тирании измерений, в которых жили, и от скованности пещерного существования, но именно это усиливало их восторг от всякого контраста и всякой разрывности. В управлении и коммерции, в жизни и работе они великое удовольствие извлекали из противостояний и крутых поворотов. Их воздух был заражен нечеловеческим запахом чисел и машин зато сам город беспрерывно менялся. Нет. Не смейтесь. Послушайте меня. Я вскоре обнаружил, что они всегда хотят сообщаться между собой наибыстрейшим образом; самые простые сведения, казалось, неимоверно радовали их, если только могли быть получены мгновенно. У их жизни была и другая особенность, о которой, должен сказать, мне следовало догадаться прежде: чем раньше о том или ином действии могло быть сообщено, тем большую значительность оно приобретало. События как таковые были несущественны, важна была лишь быстрота узнавания о них. Теперь вы умолкли. Вновь спрашиваю вас: разве я мог выдумать такую действительность?
В молодости горожанам хотелось взмыть в воздух; в старости они клонились к земле, где чаяли обрести последнее обиталище. Они не знали, что заточены в тюрьму, и многие были довольны. Возможно, они просто потому были счастливы, что осуществили себя в пределах данной им формы; но я видел и усталых, и измученных заботами. Они постоянно строили и перестраивали свой город. Им нравилось разрушать — думаю, потому, что это позволяло им забыть. Город неуклонно распространялся, захватывая все новые земли. Он без устали продвигался вперед, вечно ища некий гармонический очерк и никогда не обретая его. Скажу так: Лондон эпохи Крота не имел границ. У него не было ни начала, ни конца. Вот почему его жители были так неугомонны. Их подстрекала жажда деятельности, но то была деятельность ради себя же самой. Можно дать вдобавок еще одно объяснение. Не поддерживалась ли их лихорадочная поступь боязнью? Не казалось ли им, что, если ее рисунок прервется, они, как и их город, могут погибнуть? Поэтому для всего у них было отведено свое время — для еды, для сна, для работы. Запястье у каждого из них было окольцовано временем, которое, словно наручник, приковывало их к миру пещеры. Они существовали в мелких отрезках времени, в его фрагментах, постоянно предвосхищая и предвкушая завершение отрезка, как будто весь смысл деятельности заключался в ее прекращении.
Воистину время их было вездесущим. Оно гнало их вперед. Видя, как они идут длинной человеческой лентой, я понимал, что это движется само время. Но его движение не было равномерным. Я думал, что оно бежит всегда одинаково, не останавливаясь и не замедляясь. Но нет — ход его был неодинаков, что отвечало многообразной природе города. В одних его частях оно двигалось быстро, в других неохотно или прерывно, толчками; а были места, где оно и вовсе больше не шло. На иных узких улицах города мне были слышны голоса тех, кто уже много лет как ушел из жизни. А потом я сделал еще одно замечательное открытие. Среди горожан в эпоху Крота были такие, кто словно бы жил в другом времени. Мне попадались люди в лохмотьях, бродившие вместе с собаками; им было не по пути с теми, кто шел по большим людным улицам. Некоторые дети там пели песни былых эпох, некоторые старики уже носили на лицах печать вечности. Вы смеетесь надо мной. Но говорю вам: я, Платон, видел и слышал все это. Могу я продолжать? Их взор порой улавливал нематериальное, но они отворачивались в неверии или испуге. Иной раз я замечал, как кто-то из них коротко переглядывался с незнакомцем, идущим навстречу; посмотрев друг другу в глаза, они шли дальше, как будто ничего таинственного не случилось. Но мне было ясно, что их души пытались снестись одна с другой сквозь мглу и туман эпохи Крота. Старинные формы беседы и молитвы все еще существовали, но едва могли пошевелиться под бременем этой действительности. И все же я, бывало, подслушивал чьи-то слова, которых не могли слышать горожане, и подмечал в чьих-то глазах мгновенное узнавание или жаждущую тоску, которых не видел больше никто.
Но души их почувствовали мое присутствие, и некоторые из них приподнялись в своих темницах, приветствуя меня. Я послал им ответный привет и вступил с ними в разговор. Их подопечные, которых мы стремились понять, нас, конечно, не слышали. Первым, о чем я спросил эти маленькие говорливые незримые существа, было — каковы их собственные верования;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12