Наверно, по вине писаря, то есть я имею в виду дьяка, вкралась описка в написание некоторых деревень.
Брод, Останиха, Курьяниха, Калинино, Зельники написаны в документе правильно. Они точно так называются и теперь. Но вот «Оленинцо». Ясно, что никакого Оленинца здесь у нас быть не могло, а имеется в виду деревня «Малый Олепинец» или просто «Олепинец». «Кривцо» мы называли «Кривец», но сейчас этой деревни, состоящей из семи дворов, нет, она исчезла с лица земли. Люди расселились по другим деревням, главным образом в Олепинец.
Никакого «Щукина» или «Щукова» тоже возле Олепина нет, а перепутал это название писарь с «Шуновым». Тем более невероятно, чтобы «Шуново» называлось «Щуковым», что деревня эта в отличие от других приолепинских деревень стоит далеко от реки, при двух глубоких сухих оврагах. Какие же, спрашивается, там щуки?
Близ Шунова стоит деревенька Зельники, в которой осталось теперь три дома, а населения в тех домах тринадцать человек – пять женского и восемь мужского пола.
Когда недавно во все деревни проводили электричество, то столкнулись со следующей хозяйственной проблемой: чтобы осветить три дома в Зельниках, надо потратить леса на столбы столько, что хватило бы на три новых сруба.
К тому же каждому понятно: скоро и эти три семьи переселятся либо в Шуново, либо в Олепино, и, так же как Кривец, деревенька Зельники останется только в воспоминаниях.
Вот почему Зельники остались без электричества.

«Расстояние от села 1–3 версты, препятствий к сообщению между ними нет».
Все это так, все правильно, если иметь в виду сообщение тех времен, то есть пешеходное или на лошадях. Точно, что и сейчас, за исключением самой водополки, можно в любую грязь пройти пешком от деревни до деревни, и самое большое, что может случиться, так это оставить подметки от сапог где-нибудь на шуновском поле в глубокой, вязкой грязи. Если же брать современные средства сообщения, то есть колхозные грузовые автомобили, то после хорошего дождя проехать из деревни в деревню совершенно невозможно.
По тропинкам от Олепина к Броду, от Олепина к Останихе и от Олепина к Курьянихе, там, где эти тропинки, спускаясь с крутой горы, подбегают к воде, положены лавы – толстые еловые бревна с поручнями. Эти лавы каждую весну уносит большой водой, но, как только вода спадет, их устанавливают снова.
«Всех дворов в приходе 175». Теперь, по моим подсчетам, в перечисленных деревнях 117 дворов.
«Душ мужского пола 501 и женского 551».
Решив узнать, сколько же теперь душ мужского и женского пола, я послал письмо председателю сельсовета Александру Михайловичу Солоухину и в ответ через некоторое время получил обстоятельную, с тщательностью подготовленную бумагу. Из этой бумаги, где перечислены все деревни и указаны жители каждой из них, я беру две итоговые цифры: мужчин – 158, женщин – 195.
«…В 1881 году в селе открыта церковноприходская школа». Очевидно, это та самая школа (я имею в виду здание), которая сейчас стоит посреди села и в которой все мы проучились по четыре года.
Новый председатель колхоза Александр Михайлович Глебов на колхозные средства строит новую, просторную школу, но уж не в самом селе, а по дороге от села к реке, на краю холма, там, где кончается ровное место и начинается склон. К этому учебному году ее не успели отделать, но в будущем году она непременно вступит в строй. А в здание старой школы переедет правление колхоза, а в правлении колхоза устроят квартиры для ветеринара и зоотехника – вот какие большие перемены готовятся в селе Олепине.
Теперь я не могу не порассуждать насчет правильного названия села. Дело в том, что официально во всех современных документах село называется Алепино. Старики же его называют не иначе, как Олепино, а теперь вот я нашел, как видите, книгу, где написано про село и где оно тоже Олепино.
В царской жалованной да еще несудимой грамоте от 1662 года стоит «село Олепино». Правда, дьяк патриаршего казенного приказа примерно в те же годы пишет «Алепино» и даже «Алипино», но такое разночтение говорит лишь о том, что все дело перепутал упомянутый дьяк. Так же как появились «Щукино» вместо «Шуново» или «Оленинцо» вместо «Олепинца», так, видимо, и «Алипино» и «Алепино» появилось вместо «Олепина».
Кроме того, стремление «облагозвучить» то или иное название заметно иногда в русском человеке. Так, например, по дороге из Москвы во Владимир на шоссе стоит село «Омутищи». Казалось бы, ясно, от чего происходит название села: от омутов, омутищ, и мудрить тут нечего. Однако несколько лет назад я, проезжая по дороге, с досадой читал табличку, где было написано: «С. Амутищи». С Олениным произошла точно такая же ошибка.
Вот почему я везде в книге называл свое село Олепиным, хотя это и противоречит современной официальной документации.
Если же вам нужно отправить в наше село письмо или если вы будете расспрашивать у жителей, как вам проехать, то можете писать и «Алепино» и «Олепино», как вам больше нравится.
Никакой беды не случится, и письмо дойдет, и сами вы в конце концов доедете.

Написав эти последние слова, я подхожу к окну и смотрю вдоль села на ровный порядок изб, на ветлы перед избами, то старые и разваливающиеся, то молодые и кудрявые. Теперь конец сентября, но ветлы еще не пожелтели. Зато из-за домов, с задворков, проглядывают верхушки желтых и багряно-красных деревьев.
Травка, которой заросло все село, тоже, как и ветлы, была бы совершенно зеленая, если бы старые липы, растущие в ограде, не начали ронять пожелтевшей листвы. А так как вчера был сильный ветер, листьев хватило на то, чтобы запорошить все село, и теперь уж сквозь опавшие листья проглядывает зелень травы.
Среди желто-зеленого, яркая, мокрая, черная, поблескивает неширокая проезжая дорога.
Председатель колхоза запретил ездить автомобилям по лужайкам около домов, чтобы не портить вида села, и теперь дорога одна, ровная и аккуратная, чернеет среди опавших листьев.
В небе какое-то странное сочетание наивной голубизны и темных, аспидных туч. Временами проглядывает ясное солнце, и тогда еще чернее делаются тучи, еще голубее чистые участки неба, еще желтее листва, еще зеленее трава, еще чернее дорога, еще более проглядывается сквозь полуопавшие липы старенькая колокольня…
Если с этой колокольни, забравшись по полуистлевшим балкам и лестницам, поглядеть теперь во все стороны белого света, то сразу расширится кругозор, мы охватим взглядом весь холм, на котором стоит Олепино, увидим, может быть, речку, обвивающую подножие холма, деревни, стоящие по речке, крутое полукружие леса, подковой охватившее весь пейзаж: и село, и реку, и деревню, и то черные, то желтые, то нежно, не по-осеннему зеленые колхозные наши поля.
Нет конца миру. Воображение может поднять нас повыше колокольни, тогда вновь раздадутся горизонты и село, которое только что было вокруг нас, покажется как бы из игрушечных домиков, сбившихся в небольшую стайку посреди земли, имеющей заметную планетарную кривизну. Мы увидим, что земля оплетена множеством тропинок и дорог. Те, что поярче, пожирнее, уводят к городам, которые с нашей высоты можно теперь увидеть.
Вон, заслонившись лесами, дымится промышленный город Кольчугино; вон посреди чистого поля, продуваемый полевыми ветрами, одноэтажный городок Юрьев-Польский; вон выглядывает из высокой ржи бесчисленными куполами да башенками город-заповедник, город-музей, сказочный город Суздаль.
Правее Суздаля, на холмах, громоздится и сам Владимир. Словно куски рафинада, сверкают издали окружившие старый город новые рабочие кварталы.
Мимо Владимира широко шагают по земле причудливые мачты высоковольтной передачи. Они шагают из Куйбышева в Москву. Значит, поднявшись еще повыше, мы можем увидеть слева от нас туманное зеркало Волжского моря, перегороженное плотиной, а справа – зыбкие, как бы миражные очертания города Москвы.
Нет конца миру. Вот уже тысячи сел, деревень и городов под нами. В разные стороны света растекаются реки, и в темной зелени хвойных лесов поблескивают капельки озер. Можно угадать и синее марево юга, и «стеклянную хмарь Бухары», и глубокое зеленое мерцание вечных полярных льдов.
Но с такой высоты мы можем или совсем потерять из виду, или спутать с каким-нибудь другим крохотное село Олепино, стоящее на вершинке крохотного холма, возле крохотной речки Ворщи.
Вот уж и снова я гляжу из окна вдоль порядка изб. Зеленая трава густо усыпана опавшими осенними листьями, ярко чернеет дорога среди желтой листвы, вереница гусей важно шествует, шурша, к дому Глафиры. Около правления колхоза появился вездеходик – кто-нибудь из района, может быть, сам секретарь Александр Петрович Галянкин.
Низкие, с севера на юг, плывут над селом облака.
Я люблю глядеть на свое село и обычным взглядом и внутренним, как люблю глядеть на бесконечно маленькую округлую каплю хрустальной влаги, собравшуюся в зеленой ладошке листа посреди бесконечно огромного цветущего луга, на маленькое солнце, отразившееся в этой капле, на маленькие окрестные предметы, на маленького самого себя, отразившегося в ней же…

Март – сентябрь 1959 г.

ВДОХНОВЕННОЕ СЛОВО О РОДИНЕ

Есть явления в жизни, о которых не сразу и скажешь, что именно они значат для тебя и какое влияние оказали на твои представления об окружающем мире. Наверное, нужен какой-то серьезный внешний толчок, чтобы это обдумать, понять, разобраться. И тогда, вдруг увидишь всю его соразмерность со временем, его силу и правду, его необычность – в обычном.
Таким мощным глубоким явлением в нашей жизни является творчество Владимира Солоухина.
Владимир Алексеевич Солоухин родился 14 июня 1924 года в селе Алепине Владимирской области в семье крестьянина, окончил семилетнюю школу в соседнем селе, потом учился во Владимире, в механическом техникуме, где начал писать стихи и печататься. С 1942 года по 1946 служил в Советской Армии. Демобилизовавшись, поэт поступил учиться в Литературный институт в Москве, затем работал разъездным корреспондентом.
Но в том-то и дело, что книги Владимира Солоухина – это яркий и поэтичный рассказ о том, что он видел и пережил за годы учения, службы в армии, в жизни, в поездках по белому свету.
И лучше его об этом, пожалуй, никто не расскажет. Так что я отсылаю читателя прямо к книгам: к его повестям и рассказам, к романам, к стихам, к путевым очеркам, чтобы каждый мог непосредственно окунуться в стихию добротного русского языка, в чудесную, светлую атмосферу поэзии наших русских полей и лугов, в сложный, трепетный мир мыслей и чувств писателя, влюбленного в свою землю.
Начиналась дорога уверенно, издалека…
Помню жаркий сентябрьский день в Москве, на Тверском бульваре, сразу после войны. Перед домом, где помещается Литинститут, на скамье, в тени кленов сидит парень в повыцветшей гимнастерке и читает стихи. Льняные белесые волосы парня еще коротко стрижены под машинку – солдат! А говор ядреный, на «о», деревенский, слова крепкие, круглые, очень крупные в этом чтении, они как-то особенно выпукло, достоверно освещают все то, что читает солдат в гимнастерке со следами погон. В такт рубленым строчкам и взмах крепкой, крестьянской тяжелой руки:

О, если б дождем
Мне пролиться на жито,
Я жизнь не считал бы
Бесцельно прожитой!

Поэт ритмично, с большими глубокими паузами отделяет одну строку от другой, и тогда поневоле ты чувствуешь мускулистую силу, впряженную в каждое слово,

Дождем отсверкать
Благодатным и плавным
Я гибель такую
Не счел бы бесславной!

Но были бы плотью
И кровью моей
Тяжелые зерна
Пшеничных полей!

Как помню, для нас это было еще непривычное ощущение новой жизни, – мирной жизни, – впервые после войны.
Поколение, пережившее и вынесшее на своих плечах все тяготы отступления до Москвы в сорок первом, до предгорий Кавказа, до Волги в сорок втором, а затем водрузившее знамя Победы над обугленным черным рейхстагом в Берлине весной сорок пятого, сквозь запахи гари еще не расслышало, не почуяло аромата цветов, золотистой соломы на прикатанных до асфальтного блеска крестьянских проселках, теплый дух развороченной плугом земли, парного молока, – всех тех запахов жизни, которые еще так неясны и так трогательно беззащитны после запахов смерти.
Жажда мира и тишины, созидательного труда жила в нас под спудом, придавленная пережитым, и только сейчас ощутила себя, как чудесную, зрелую, умную силу, – лишь вот в этих твердых строчках стиха о сожженных полях, но сожженных не бомбами, не снарядами, а засухою, солнцем. Ощущение мирной жизни пришло в образе жаждущей влаги земли, иссушенных колосьев, – и сердце откликнулось на нее какой-то еще непривычной, но милой заботой.
Мне кажется, в те первые мирные послевоенные годы очень многие, как и я, пытались понять, разобраться, что же именно находилось у нас за спиной, какая такая страна, отчего она была так дорога поднимавшимся на немецкие пулеметы. Мы рассматривали окружающие леса и поля с нескрываемым интересом, словно это были какие-то новые лес и небо, незнакомые пашни, луга, неисследованные и нехоженные еще нами полевые тропинки. Человек, возвратившийся с Эльбы, с Большого Хингана, из Гоби, их разглядывал, как бы впервые, с чисто-детским, ребяческим интересом, с жаждой знать: кто же мы и откуда, на каких таких богатырских хлебах взращены и водой из каких таких рек заповедных были поены в детстве?
Мы не только дивились тому, что и небо, и лес, и река не несут в себе больше смерти, но еще и тому, что и небо, и лес, и река, окружающие нас, так прекрасны. Что цветы так пестры, что так много кружащихся над цветами ликующих бабочек.
Мы искали такие особые книги, которые рассказали бы нам, как назвать поточней этот мир, именуемый Родиной, – мы его защищали как нечто большое, огромное, измерявшееся не годами истории, не целыми тысячелетиями, а одной своей собственной юной жизнью, не верстами, не километрами, а движением встать, приподняться над бруствером. И вот Родина оказалась прекрасной землей, с цветами, листьями, со своим необычным вчера, с ярким солнечным нынче, с таинственным завтра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33