И ненапрасно:
ведь, во-первых, скорбеть излишне, если скорбью ничему не поможешь, и
во-вторых, несправедливо сетовать на то, что с одним случилось, ос-
тальных ожидает. И еще, глупо вопить в тоске, если разрыв между тоскую-
щим и утраченным ничтожен: мы должны быть спокойнее хотя бы потому, что
сами идем вслед за теми, кого потеряли. (7) Взгляни" как скоротечно вре-
мя, подумай, как коротко ристалище, по которому мы бежим так быстро;
посмотри на весь человеческий род, единым сонмом,. с самыми малыми про-
межутками, - хоть порой они и кажутся большими, - поспешающий к одному
концу; тот, кого ты считаешь погибшим, только предшествовал тебе. Так
есть ли большее безумие, чем оплакивать того, кто раньше прошел дорогу,
которую и тебе предстоит измерить? Разве плачут над тем, про что извест-
но заранее, что оно случится? А кто не думал о предстоящей каждому чело-
веку смерти, тот обманывал себя. (8) Разве плачут над тем, о чем сами
говорили: оно произойдет непременно? Сетующий на чью-нибудь смерть сету-
ет на то, что умерший был человеком. Все мы связаны общим уделом: кто
родился, тому предстоит умереть. (9) Сроки разные, исход один. Рассто-
янье между первым и последним днем изменчиво и неведомо; если мерить его
тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью - коротко даже
у старца. Все ненадежно и обманчиво, все изменчиво как погода. Все не-
сется стремглав и, по веленью фортуны, превращается в нечто противопо-
ложное, и в таком коловращении человеческих дел нет ничего заранее из-
вестного, кроме смерти. И однако все жалуются на то единственное, в чем
никто еще не обманулся.
- "Но он умер ребенком!" - Не буду говорить о том, что отжившему свое
лучше, перейду к другому: намного ли состарившийся взял верх над младен-
цем? (10) Представь себе безграничность глубин времени и охвати мыслью
весь мир, потом сравни с этой безмерностью то, что именуется человечес-
ким веком, - и ты увидишь, как ничтожен отрезок, которого мы желаем, ко-
торый стремимся продлить. А сколько занимают в нем слезы тревоги? (11)
Сколько занимает смерть, желанная прежде, чем придет? Сколько занимает
нездоровье, сколько страх, сколько годы младенчества и годы, прожитые в
невежестве и без пользы? Половину срока мы спим. Прибавь еще труды,
скорби, опасности, - и ты поймешь, что за самый долгий век времени жить
остается очень мало. (12) Кто же согласится с тобою, что не лучше тому,
кому позволено скоро вернуться и закончить путь еще до усталости? Жизнь
есть не благо и не зло, а только вместилище блага и зла. Так что твой
сын ничего не потерял, кроме жребия, ко торый верней выпал бы не в его
пользу. Он мог бы стать человеком скромным и разумным, возможно, твоя
забота создала бы из него и что-нибудь получше, но также (и опасаться
этого есть больше причин) мог он сделаться подобным большинству. ( 13)
Взгляни на юношей, которых мотовство вытолкнуло из знатных домов на аре-
ну; взгляни на тех дважды бесстыдных, что и сами развратничают, и служат
чужому разврату, и у которых ни дня не проходит без пьянства, ни дня без
какой-нибудь крупной мерзости, - и тебе станет ясно, что опасаться тут
можно скорее, чем надеяться. Так что нечего тебе выискивать поводы для
скорби и негодованьем раздувать мелкие неприятности. (14) Я не увещаю
тебя собраться с силами и выпрямиться: ведь я не столь плохого о тебе
мнения, чтобы думать, будто против такого случая тебе нужно призвать всю
твою доблесть. Знай, это не боль, а укол, - боль из него делаешь ты сам.
Велики, без сомненья, успехи философии, если твой мужественный дух тос-
кует по мальчике, покуда более знакомом кормилице, нежели отцу!
(15) Неужели я призываю тебя к бесчувственности, требую, чтобы во
время похорон ты не изменился в лице, не допускаю, чтобы у тебя сжалось
сердце? Нет, конечно! Ведь это не доблесть, а бесчеловечность - смотреть
на похороны близких таким же взглядом, каким смотрел на них самих, ниче-
го не чувствовать, когда их впервые отрывают от тебя. Но представь даже,
что я все это запрещаю; есть вещи, от нас не зависящие, порой слезы
льются, как их ни сдерживай, и, пролившись, облегчают душу. (16) Что из
этого следует? Позволим им течь, но не будем им приказывать; пусть льют-
ся столько, сколько требует чувство, а не подражанье. Не будем ничего
прибавлять к нашей скорби и преувеличивать ее по чужому примеру. Горе
напоказ требует больше, чем просто горе: много ли есть горюющих для са-
мих себя? Люди стонут более внятно, когда их слышат, и, спокойные и мол-
чаливые в одиночестве, снова разражаются слезами, едва завидят кого-ни-
будь. Тут-то они и тянутся рвать на себе волосы, хотя свободнее могли бы
сделать это, когда никто не мешает, тут-то и зовут смерть, тут-то и ска-
тываются с постели. Без зрителя горе затихает. (17) И здесь, как и во
всем, не покидает нас один порок: прилаживаться к примеру большинства,
смотреть, не что должно, а что принято. Мы удаляемся от природы и преда-
емся толпе, от которой ничего хорошего исходить не может, которая и тут,
как во всем прочем, непостоянна. Увидит она человека мужественного в
своей скорби - и зовет его безбожным я диким, увидит другого, бессильно
прильнувшего к мертвому телу, - и зовет его безвольным и хилым. (18) По-
тому-то и надо все делать по разуму. Нет ничего глупее, чем печалиться
для славы и плакать ради общего одобрения. По-моему, мудрый муж плачет,
либо когда сам дает волю слезам, либо когда они льются по своей воле. Я
скажу, в чем тут разница. Когда "ас поразит первая весть о горестной
кончине, когда мы держим тело, которое из наших объятий перейдет на кос-
тер, - слезы исторгает природная необходимость, и дух, под ударом скор-
би, сотрясает вместе со всем телом также и глаза, силой заставляя про-
литься находящуюся близ них влагу. (19) Эти исторгнутые слезы текут воп-
реки нам. Но бывают слезы, которым мы сами даем выход, - например, возв-
ращаясь памятью к тем, кого мы потеряли, и есть нечто сладостное в печа-
ли, когда нам вновь приходят на ум их отрадные речи, их веселая беседа,
их преданная любовь; тогда глаза увлажняются, словно от радости. Этим
слезам мы не противимся, а те первые побеждают нас. (20) Так что нельзя
ни удерживать, ни выдавливать из себя слезы ради стоящих и сидящих вок-
руг: и плакать, и перестать куда менее позорно, чем притворяться. Пусть
слезы текут сами собой: ведь и люди спокойные и сдержанные их могут про-
лить. Часто они текли, не умаляя почтенности мудреца, с такой пристой-
ностью, что была в них полная мера и человечности, и достоинства. Можно,
повторяю, повиноваться природе, не теряя степенности. (21) Я видел поч-
тенных людей, хоронивших своих близких: вся любовь была написана у них
на лице, но в их скорби не было лицедейства, - ничего, кроме подлинных
чувств, которым они дали выход. И в скорби есть приличья, - их-то и сле-
дует соблюдать мудрецу. И как во всем, так и тут наступает миг, когда
плакать довольно. И радость, и горе льются через край только у неразум-
ных.
(22) Неизбежное нужно принимать равнодушно. Разве случилось нечто не-
вероятное, невиданное? Скольким людям сейчас нанимают служителей для по-
хорон! Скольким покупают смертный убор! Сколько людей будут горевать
после тебя! Едва ты подумаешь, что он был еще ребенком, думай и о том,
что он был человеком, - а человеку ничего не обещано наверняка, и форту-
на не должна непременно довести его до старости, но вправе отпустить,
где ей угодно. (23) А в остальном то и дело говори о нем, торжественно
чти, насколько можешь, его память, - ведь воспоминанья станут приходить
к тебе тем чаще, чем меньше в них будет горечи. К печальному обращаются
неохотно, а тем более к самой печали. Если ты наслаждался его речами,
его шутками, пусть еще детскими, чаще повторяй их, смело утверждай, что
сын оправдал бы надежды, питаемые в отцовской душе. (24) Бесчеловечно
забывать близких, хоронить вместе с прахом память о них, щедро лить сле-
зы, а вспоминать скупо. Так любят своих детенышей звери, своих птенцов
птицы: их любовь неистова, порой до бешенства, но утрата гасит ее. Такое
не пристало разумному человеку: пусть его память будет долгой, скорбь -
короткой.
(25) Я никак не одобряю утверждения Метродора, будто и в печали есть
некое связанное с нею наслаждение; его-то и нужно ловить в такое время.
Я выписал сами слова Метродора1. (26) Я не сомневаюсь, что ты подумаешь
о них. Есть ли что постыднее, чем ловить наслаждение даже в скорби, по-
лучать его от самой скорби, искать среди слез хоть чего-нибудь приятно-
го? Так вот кто упрекает нас в чрезмерной суровости, бесчестит наши нас-
тавления именем "жестоких" - потому только, что мы велим либо не допус-
кать скорби в душу, либо быстрей изгонять ее. Но что невероятнее, что
бесчеловечнее: не чувствовать скорби, потерявши друга, или в самой же
скорби ловить наслажденье? (27) То, чему поучаем мы, честно: когда
чувство изольется слезами и, так сказать, перекипит, не следует отдавать
душу скорби. А ты что говоришь? Надо и к скорби примешать наслаждение!
Так мы утешаем детей печеньем, так унимаем плач младенцев, налив им мо-
лока. Ты не допускаешь, чтобы наслажденье прекращалось даже на то время,
пока горит на костре сын или друг испускает дух, ты хочешь, чтобы сама
печаль тебя тешила. Что же честнее: устранять скорбь из души или соеди-
нять наслаждение со скорбью? Да что соединять! Ловить, ловить его в са-
мой же скорби! - (28) "Есть некое наслаждение, неотделимое от печали". -
Это нам позволительно говорить так, а не вам. Вы знаете одно лишь благо
- наслажденье, и одно лишь зло - скорбь. Как благо и зло могут быть не-
отделимы? Но считай, что могут; значит, теперь-то самое время рыться в
своей боли и искать, есть ли близ нее что-нибудь приятное и услаждающее?
(29) Есть лекарства, для одних частей тела целебные, но не применимые
для других по своей мерзости и непристойности; то, что где-нибудь при-
несло бы пользу без вреда для стыдливости, не годится для раны в другом
месте. И не стыдно тебе лечить горе наслажденьем? Для этой язвы нужны
более суровые меры. Лучше напомни, что погибший ничего плохого уже не
чувствует, а если чувствует, то он не погиб. (30) Ничто не задевает то-
го, кто стал ничем; а если задевает, значит, он жив. По-твоему, ему пло-
хо от того, что он стал ничем? Или от того, что он еще существует? Небы-
тие не причиняет муки: что может чувствовать тот, кого уже нет? Но и
быть не мучительно: кто существует, тот ушел от самой большой беды, при-
носимой смертью, - небытия. (31) И еще вот что скажем тому, кто оплаки-
вает похищенного в раннем возрасте и тоскует по нем: что до краткости
века, то если сравнить его со вселенной, мы все равны, - и юноши, и
старцы. Что достается нам от века всей вселенной, того нельзя даже наз-
вать малой долей: ведь самая малая доля есть некая доля, а срок нашей
жизни близок к ничто, и однако (таково наше безумие!) люди стремятся
раздвинуть его.
(32) Я написал это тебе не потому, что ты-де ждешь от меня такого
позднего лекарства: мне ясно, что ты сам говорил себе все, о чем проч-
тешь здесь. Но я хотел наказать тебя и за тот ничтожный срок, на который
ты отошел от себя самого, а на будущее ободрить, чтобы ты воспрял духом
и противился фортуне, предвидя, что все ее удары не только могут упасть
на тебя, но упадут непременно. Будь здоров.

Письмо С
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты пишешь, что с жадностью читал книги Фабиана Папирия "О делах
гражданских", но они обманули твои ожиданья; а потом, забыв, что речь
идет о философе, обвиняешь его за плохой слог. - Пусть будет так, как ты
считаешь, пусть он скорее изливает слова, чем ставит каждое на место.
Во-первых, в этом есть своя прелесть, и медленно текущая речь по-своему
прекрасна. Я думаю, большая разница, плавная она или прерывистая. Не
меньшее различие, по-моему, и в том, о чем я сейчас скажу. (2) У Фабиа-
на, по-моему, слова льются обильно', но не бурно: так его речь широка и,
хотя не лишена стремительности, но нигде не бушует. Она прямо и откро-
венно сознается в том, что ее не обрабатывали и долго не обтачивали. Но
пусть будет по-твоему; он-то, однако, старался совершенствовать нравы, а
не выраженья, и писал для души, а не для ушей. (3) Во-вторых, говори он
сам, тебе некогда было бы обращать вниманье на частности, - так увлекло
бы тебя целое; а то, что нравится сразу, почти всегда перестает казаться
столь замечательным, когда возьмешь его в руки. Но ведь и это немало -
привлечь с первого взгляда, даже если тщательное рассмотренье найдет, к
чему придраться. (4) Если ты спросишь меня, - по-моему, более велик тот,
кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто заслуживает
высочайшей оценки, хоть я и знаю, что второй рискует меньше, что он сме-
лее может рассчитывать на будущее.
Чересчур тщательная речь не пристала философу. Где покажет себя сме-
лым и стойким, где поставит себя под удар тот, кто боится за слова? (5)
В речах Фабиана была не небрежность, а уверенность. В них ты не найдешь
грязи: слова отобраны, а не выхвачены и не переставлены вопреки своей
природе, по обычаю нашего века; они блестящи, хоть и берутся из тех, что
под рукой, а мысли благородны и высоки, хоть и не сжаты в изреченье, а
изложены пространно. Мы заметим и кое-что растянутое" и кое-что шерохо-
ватое, лишенное нынешнего лоска; но обыщи хоть все, - ты не увидишь не-
нужной сжатости. (6) Пусть не будет ни пестрого мрамора, ни множества
желобов, по которым вода течет через спальню, ни комнаты бедняка, ни
всего прочего, что нагромоздила жажда роскоши, недовольная простым уб-
ранством, - все равно дом, как говорится, будет "как следует". Прибавь к
этому, что о слоге нет единого мненья. Одни требуют, чтобы он был и
растрепанным, и причесанным, другие так рады всякой шероховатости, что
везде, где случайно речь получится глаже, они нарочно рассыпают слова и
обрубают концовки, - лишь бы звучало неожиданно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80