Так может ли быть блаженным тот, кто и
может желать чего-нибудь еще, и должен? (22) Я скажу, откуда берется это
заблуждение. Люди не знают, что блаженная жизнь одна. Наилучшей из всего
ее делает главное свойство, а не величина. Все равно, долгая она или ко-
роткая, вольная или стесненная, простирается ли во все стороны, на мно-
жество мест, или сосредоточена в одном. Кто оценивает ее по частям, по
числу и мере, тот лишает ее самого замечательного в ней. Что это? То,
что блаженная жизнь всегда полна. (23) Я полагаю, цель еды и питья - сы-
тость. Один съест больше, другой меньше, - а разницы нет: оба уже сыты.
Один выпьет больше, другой меньше, - а разницы нет: оба утолили жажду.
Один прожил много лет, другой - мало; но и это безразлично, если долго-
летие дало первому столько же блаженства, сколько второму - короткий
век. Тот, кого ты называешь не столь блаженным, вовсе не блажен: само
это слово не допускает ограниченья.
(24) "Кто храбр, тот не знает страха; кто не знает страха, тот не
знает и печали; кто не знает печали, тот блажен". Это умозаключение при-
надлежит нашим. На него пытаются возражать так: мы, мол, вещь неверную и
спорную утверждаем как общепризнанную, говоря, что храбрый не знает
страха. - "Неужели же храбрый не испугается близко подступивших
бедствий? Такое говорит скорей о безумии либо умоисступлении, чем о
храбрости. А храбрый просто сдержан в своей боязни, хоть и не избавлен
от нее совсем". - (25) Утверждающие так впадают в ту же ошибку: у них
добродетель подменяется не столь сильным пороком. Ведь тот, кто боится,
пусть реже и меньше, все же не чужд зла, хоть и не такого мучительного.
- "А по-моему, тот, кто не боится близко подступивших бедствий, безу-
мен". - Ты прав, если дело идет о бедствиях; а если он знает, что это не
бедствие и единственным злом считает позор, то наверняка будет спокойно
смотреть на опасности и презирать то, что другим страшно; а не то, если
не бояться бедствий свойственно глупцу или безумцу, выходит, что всякий
будет тем боязливей, чем он разумнее. - (26) "По-вашему, храбрый сам
подставит себя под удар". - Ничуть! Он хоть и не боится опасности, но
избегает ее: осторожность ему пристала, страх не пристал. - "Что же, ни
смерти, ни цепей, ни огня, ни других оружий фортуны он не будет стра-
шиться?" - Нет! Он ведь знает, что все это - кажущиеся, а не истинные
бедствия, пугала человеческой жизни. (27) Опиши ему плен, побои, цепи,
нищету, тело, терзаемое болезнью или насилием, - все, что тебе придет в
голову; он отнесет это к числу беспричинных страхов. Бояться таких вещей
должны боязливые. Или, по-твоему, может быть злом то, на что нам прихо-
дится порой идти по своей воле? (28) Ты спросишь, что есть настоящая бе-
да? - Поддаться тому, что именуется бедами, и отдать им свою свободу,
ради которой должно все перенести. Свобода гибнет, если ты не презришь
все, что налагает иго. Не было бы сомнений в том, что подобает храброму,
если бы знали, в чем истинная храбрость. Это - не дерзость вопреки разу-
му, не страсть к опасностям, не стремление навстречу ужасам. Храбрость
есть умение различать, что беда и что нет. Она пристально оберегает се-
бя, и она же терпеливо сносит все, что имеет обманчивое обличье беды. -
(29) "Как же так? Если над головою храброго мужа будет занесен меч, если
ему будут пронзать одну часть тела за другой, если он увидит, как внут-
ренности вываливаются ему на колени, если для того, чтобы он сильнее
чувствовал пытки, их будут повторять и пускать свежую кровь из подсохших
ран, ты скажешь, что он не боится и не страдает?" - Страдает, конечно;
ведь человеческих чувств никакая добродетель не отнимает, - но не боится
и, непобежденный, смотрит свысока на свои страдания. Ты спросишь, что у
него тогда на душе? То же, что у старающихся ободрить больного друга.
(30) Беда - это то, что вредит; вредить - значит делать хуже; но
страданье и бедность не делают нас хуже, следовательно, это не беды. -
"Но это ваше утвержденье ложно: не всегда вредить значит делать хуже.
Буря и непогода вредят кормчему, но не делают его хуже". - (31) У стои-
ков и на это есть ответ. И кормчий из-за бури и грозы становится хуже,
потому что не может выполнить свое намеренье и удержать направление; в
своем искусстве он не становится хуже, в своем деле - становится. - Пе-
рипатетики говорят на это: "Значит, и мудреца делают хуже бедность,
страдание и прочее в этом роде: они не отнимают у него добродетели, но
делу ее мешают". - (32) Это было бы сказано верно, если бы обстоя-
тельства у кормчего и у мудреца были одни и те же. Цель мудреца не в
том, чтобы непременно добиваться в жизни всего, за что бы он ни взялся,
а в том, чтобы все делать правильно; цель же кормчего - непременно при-
вести корабль в гавань. Искусства - прислужники, они должны давать, что
обещали, мудрость - госпожа и направительница. Искусство служит жизни,
мудрость повелевает. (33) Я, впрочем, думаю, что отвечать надо иначе:
буря не делает хуже ни искусства кормчего, ни применения этого искусства
на деле. Кормчий обещает тебе не счастье, а полезную работу и уменье
править кораблем, - оно же тем заметнее, чем больше ему препятствует ка-
кая-нибудь случайная сила. Кто мог сказать: "Нептун, иначе как на верном
пути ты этот корабль...", 4 - тот годен для своего искусства; буря же
мешает не делу кормчего, а успеху. - (34) "Как же так, значит, кормчему
не вредит то, что не дает ему достичь гавани, делает тщетными его усилья
и либо несет его, либо держит и обезоруживает?" - Вредит, но не как
кормчему, а как морскому путешественнику. Искусству кормчего непогода не
только не вредит, но и помогает быть замеченным: в затишье, как говорит-
ся, всякий годится в кормчие. Препятствует она судну, а не тому, кто им
правит, в его роли правящего. (35) Ведь у кормчего их две: одна - общая
со всеми, кто сел на этот корабль, где он и сам - один из путешествую-
щих; другая - особая, поскольку он кормчий. Буря вредит ему как путе-
шественнику, а не как кормчему. (36) И еще: искусство кормчего - чужое
достоянье, оно принадлежит тем, кого он везет, как искусство врача -
тем, кого он лечит. Мудрость же есть общее достояние - и тех, среди кого
мудрец живет, и его собственное. Поэтому можно повредить кормчему, чей
труд, отдаваемый другим, буря сводит на нет, (37) и нельзя повредить
мудрецу: тут бессильны и бедность, и страдание, и остальные жизненные
бури. Ведь его дело сводится на нет только в том, что касается других.
Сам он всегда деятелен, и с наибольшей отдачей тогда, когда фортуна ему
противится: тогда-то он и делает дело самой мудрости, которая, как мы
сказали, и общее достояние, и его собственное.
(38) Да и тогда, когда его гнетет какая-нибудь необходимость, она не
мешает ему приносить пользу людям. Бедность препятствует ему показать,
как надо управлять государством, - и он показывает, как надо справляться
с бедностью. Ничего нет в его жизни, что не служило бы делу мудрости.
Никакая участь, никакие обстоятельства не отнимают у мудрого возможности
действовать: ведь его дело - одолеть то, что мешает всякому делу. Ему по
плечу и удачи, и беды: над одними он властвует, другие побеждает. (39)
Повторяю, он так себя закалил, что обнаружит свою добродетель и в
счастье, и в несчастье, так как смотреть будет лишь на нее самое, а не
на то, что дает повод ее выказать. Ему не преграда ни бедность, ни боль,
ни все прочее, что отпугивает невежд и обращает в бегство. Тебе кажется,
беды гнетут его? Нет, служат ему! (40) Фидий умел ваять не только из
слоновой кости; ваял он и в бронзе, а дали бы ему мрамор или другой ка-
мень, дешевле, - он сделал бы лучшее, что только можно из него изваять.
Так и мудрец покажет, что такое добродетель, если возможно, - среди бо-
гатств, если нет, - в бедности, если удастся, - на родине, если нет, - в
изгнании, если удастся, - полководцем, если нет. - солдатом, если удаст-
ся, - здоровым, если нет, - увечным. Какова бы ни была его доля, он сде-
лает из нее нечто достойное памяти. (41) Есть укротители диких зверей,
которые принуждают самых свирепых, одна встреча с которыми страшна, под
ярмом возить человека. Не довольствуясь усмирением кровожадности, они
приучают их жить с ним вместе. Львам, надсмотрщик сует руку в пасть,
сторож целует своих тигров, слонов крохотный эфиоп заставляет приседать
на колени и ходить на веревке. Мудрец - как они: его искусство - укро-
щать беды. И страданье, и нищета, и поношенье, и темница, и изгнанье,
повсюду внушающие ужас, едва попадают к нему, становятся кроткими. Будь
здоров.
Письмо LXXXVI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я пишу тебе из усадьбы Сципиона Африканского, почтив его маны и
алтарь, который, сдается мне, и есть могила великого человека1. Я убеж-
даю себя, что душа его вернулась в небо, откуда снизошла, - и не за то,
что он предводительствовал многолюдным войском (войска были и у неисто-
вого Камбиза2, для которого обернулось счастьем само неистовство), а за
его необычайную скромность и верность долгу, которые, я считаю" больше
заслуживали восхищенья в дни, когда он покинул родину, нежели когда за-
щищал ее. Или Сципион, или свобода должны были уйти из Рима3. (2) И он
сказал: "Я ничего не хочу менять ни в законах, ни в установлениях; пусть
все граждане будут равноправны. Пользуйся моим благодеяньем без меня,
родина! Благодаря мне стала ты свободна, благодаря мне все увидят, что
ты свободна! Если я стал больше, чем тебе полезно, - я ухожу!" (3) Как
мне не восхищаться этим величием души, с которым он удалился в добро-
вольное изгнание, избавив отчизну от бремени? Ведь дело дошло до того,
что либо Сципион ущемил бы свободу, либо свобода - волю Сципиона. И то,
и другое было бы нечестьем - и он уступил место законам, а сам уединился
в Литерне, - так же изгнав себя для пользы государства, как Ганнибал 4.
(4) Я видел усадьбу, сложенную из прямоугольных глыб, стену, окружаю-
щую лес, башни, возведенные с обеих сторон усадьбы как защитные укреп-
ленья, водохранилище, выкопанное под всеми постройками и посадками, так
что запаса хватило бы хоть на целое войско; видел и баньку, тесную и
темную, по обыкновению древних: ведь нашим предкам казалось, что нет
тепла без темноты. Большим удовольствием было для меня созерцать нравы
Сципиона и наши нравы. (5) В этой тесноте гроза Карфагена, вождь, кото-
рому Рим обязан тем, что был взят лишь однажды5, омывал тело, усталое от
сельских трудов, - ведь он закалял себя работой и сам (таков был обычай
в старину) возделывал землю. Под этой убогой кровлей он стоял, на этот
дешевый пол ступал.
(6) Кто бы теперь вытерпел такое мытье? Любой сочтет себя убогим бед-
няком, если стены вокруг не блистают большими драгоценными кругами 6,
если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские наборные плиты, если
их не покрывает сплошь тщательно положенный и пестрый, как роспись,
воск, если кровля не из стекла, если фасийский камень, прежде - редкое
украшение в каком-нибудь храме, не обрамляет бассейнов, в которые мы
погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льется не из се-
ребряных кранов. (7) Но до сих пор я говорил о трубах для плебеев, - а
что если я возьму бани вольноотпущенников? Сколько там изваяний, сколько
колонн, ничего не поддерживающих и поставленных для украшения, чтобы до-
роже стоило! Сколько ступеней, по которым с шумом сбегает вода! Мы до
того дошли в расточительстве, что не желаем ступать иначе как по самоц-
ветам. (8) В здешней Сципионовой бане крохотные, высеченные в камне -
скорее щели, чем окошки, - сделаны для того, чтобы пропускать свет не в
ущерб неприступности стен. А теперь называют тараканьей дырою ту баню,
которая устроена не так, чтобы солнце целый день проникало в широченные
окна, не так, чтобы в ней можно было мыться и загорать сразу, чтобы из
ванны открывался вид на поля и море. И вот те бани, на посвященье кото-
рых сбегалась восхищенная толпа, переходят в число устарелых, едва
только роскошь, желая самое себя перещеголять, придумает чего-нибудь но-
вое. (9) А прежде бань было мало, и ничем их не украшали: да и зачем бы-
ло украшать грошовое заведенье, придуманное для пользы, а не для удо-
вольствия? В них не подливали все время воду, не бежали свежие струи,
как будто из горячего источника; и не так было важно, прозрачна ли вода,
в которой смывали грязь. (10) Но, правые боги, как приятно войти в эти
темные бани, под простою крышею, зная, что там наводил собственноручно
порядок в бытность свою эдилом Катон, или Фабий Максим7 или один из Кор-
нелиев! Потому что и благороднейшие мужи по обязанности эдилов заходили
в места, куда допускался народ, и требовали опрятности и полезной для
здоровья теплоты - не той, что придумали теперь, вроде как на пожаре,
так что впору заживо мыть там уличенного в злодеянье раба. Теперь я не
вижу разницы, топится баня или горит.
(11) А ведь кое-кто сейчас назвал бы Сципиона деревенщиной за то, что
его парильня не освещалась солнцем сквозь зеркальные окна, что он не
пекся на ярком свету и не ждал, пока сварится в бане. Вот несчастный че-
ловек! Да он жить не умеет! Моется непроцеженною водой, чаще всего мут-
ной и, в сильные дожди, чуть ли не илистой! И было для него нисколько не
важно, чём мыться: ведь он приходил смыть пот, а не притиранья. (12)
Что, по-твоему, сказали бы теперь? - "Я не завидую Сципиону: он и вправ-
ду жил в ссылке, если так мылся". - А если бы ты знал, что он и мылся-то
не каждый день! Ведь те, кто сохранил преданье о старинных нравах Горо-
да, говорят, что руки и ноги, которые пачкаются в работе, мыли ежеднев-
но, а все тело - раз в восемь дней. - Тут кто-нибудь скажет: "Ясное де-
ло, как они были грязны! Чем от них пахло, по-твоему?" - Солдатской
службой, трудом, мужем! Когда придумали чистые бани, люди стали грязнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80