Сергей Александрович Абрамов
Приключения на Лесной улице



Сергей Абрамов
Приключения на Лесной улице

1. Дождь

Сначала пришёл ветер. Пришёл неторопливо и властно, перевернул во дворе баки с мусором, поднял в воздух и понёс смятые вчерашние и позавчерашние газеты, выбил стёкла в гараже и, если бы смог, наверно, выгнал бы оттуда инвалидный «Запорожец», старый «Москвичек» и две «Волги» цвета самой реки.
Ветер пришёл и ушёл – так же неожиданно и странно. И тогда пошёл дождь. Нет, не пошёл – не то слово: упал на землю, ударился о её сухую корку и о корку асфальта, встал стеной между мною и остальным миром. Стена была ощутимо твёрдой, и мне стоило немало усилий убедить себя в том, что ощутимость эта обманчива, нереальна, как нереален тропический ливень в Москве.
А что, собственно, знал я о тропических ливнях? Нет-нет, я не бывал в тропиках, я даже до Поти не доезжал.
А дождь висел предо мной, именно висел, иначе как же объяснить поразительное: он не нёс с собой привычного ощущения стремительности, движения, переливов и всплесков. Если говорить точно: дождь молча висел. Ну, сбросили откуда-то сверху непрозрачную тяжёлую занавеску, загородили мой дом, завесили – от дворовой суеты, от криков детворы, от лая ненавистных управдому собак, которые нагло топтали «общественные травонасаждения». Их тоже отрезал от меня дождь: он начинался сразу от балкона-лоджии, и сквозь его серую массу ничего не проглядывалось.
Конечно, бред, бред всё это! Перемахни через балкон – всего лишь первый этаж, – нырни сквозь стену дождя, не бойся замочить рубашку и джинсы, опровергни фантастику: это только дождь, дождь – и ничего больше!
Но странная штука: я боялся шагнуть сквозь открытую дверь на балкон, боялся протянуть в дождь руку и не понимал причин этого страха.
– Ну что же ты, – сказал я себе, – не трусь, парень, ведь это только дождь, и ничего больше…
Слабая попытка самовнушения неожиданно помогла: я ступил на бетонный пол лоджии и подставил ладонь под дождь. То есть это я решил, что подставил. А по правде говоря, окунул. Как можно окунуть руку в пруд, в молоко, в туман наконец… И она пропала, как отрезанная. Я испугался и отдёрнул её. С рукой ничего не случилось. Я рассмеялся натянуто и тут только заметил, что рука – сухая. Даже капли не осталось на коже: дождь впустил её и легко отпустил, наглядно продемонстрировав школьный опыт на тему «несмачиваемость поверхности».
Суетливые годы моей теперешней журналистской профессии, оказывается, не убили во мне духа экспериментаторства, рождённого прежней профессией. Я ещё раз «окунул» руку в дождь и получил полное подтверждение опыта номер один. Проделав серию таких несложных опытов, я сел на табуретку, забытую на балконе, и попытался систематизировать увиденное.
Итак, первое и несомненное: странному дождю предшествовал вполне обычный, может быть чересчур сильный, ветер. Так начинались миллиарды дождей, и ни у кого это удивления не вызывало. Как, впрочем, и у меня. Несомненно и второе: сначала дождь был и вправду дождём – ливневым, бушующим, незнакомым, но всё-таки дождём. А третье… Третье, пятое и так далее в моём сознании укладывались плохо. Сначала звуки: они пропали сразу и напрочь – всё без исключения, как будто дождь был звуконепроницаем. Так не бывает, это ясно. Потом видимость: каким бы тропическим-супертропическим ни был ливень, но уж кусты у балкона я бы увидел. Ну не все кусты – хотя бы смутный силуэт их. И, наконец, это не было водой…
И это «наконец» меня совсем подкосило. Я сидел на табуретке и бессмысленно смотрел в серую стену. Стена висела неподвижно и страшно. Или, если хотите точнее, стояла неподвижно. Как, впрочем, и полагается вести себя порядочной стене.
Я встал и пошёл через комнату к двери, вышел на площадку и позвонил в соседнюю квартиру. Моим соседом был пожилой и щуплый композитор, который, конечно, не мог бы помочь мне разобраться в ситуации. Но он-то мне и не был нужен. А рассчитывал я на его сына-студента, который заканчивал физфак и, по-моему, кое-что смыслил в разных естественных науках.
Сын сидел дома один и слушал магнитофонных бардов. Барды выли под гитару всякие слова, предназначенные хватать слушателя за душу. Но моя душа в данный момент была занята другим.
– Ты в окно смотрел? – спросил я студента, которого маньяк папа назвал Иоганном, вероятно, в честь великого органиста из собора святого Фомы.
– Смотрел, – сказал Иоганн, в просторечии Ганя.
– И что же ты там видел?
– Дождь идёт, – равнодушно сказал Иоганн-Ганя. – А что?
Меня просто поразила безграничная нелюбопытность молодости.
– Протри глаза, физик! – гневно сказал я. – Какой же это дождь?
– Что же это, по-вашему? – обиделся нелюбопытный Ганя. – Может быть, салют? Или звездопад?
Нехитрое остроумие, абсолютно не подходящее к моменту, вконец разозлило меня. Я отстранил Ганю, прошёл в комнату с бардами и указал на окно:
– Любуйся, физик…
– Как здоровье? – спросил грубый физик.
Я посмотрел в окно и подумал, что здоровье моё явно пошаливает, чтоб не сказать больше: за Ганиным окном шёл обыкновенный – даже не тропический – дождь. Он был несильным и тёплым, потому что мальчишки носились босиком по лужам на асфальте, а их матери не обращали на это никакого внимания.
Я рванулся назад к себе, вбежал в комнату и замер на пороге: плотная стена по-прежнему висела за балконом. И не было за ней ни мальчишек, ни их матерей, ни воинственных криков – только серая неподвижная масса. Впрочем, она уже не была только серой и неподвижной. Что-то в ней переливалось, сверкало, будто в стене водопада, освещённой солнцем.
Сзади меня кто-то удивлённо присвистнул. Я обернулся: Ганя заворожённо смотрел на стену, потом подошёл к ней и, как я сам раньше, окунул в неё руку.
И тут же выдернул с криком:
– Током бьёт!
Я усомнился:
– А не врёшь? Я пробовал – ничего…
– Попробуйте ещё раз.
Я послушался совета и тоже отдёрнул руку: било несильно, но ощутимо – вольт на тридцать-сорок.
– Что это? – спросил Ганя.
– Дождь, – ответил я.
– Нет, серьёзно?
– Я вполне серьёзен. Ты давно дома?
– С час, наверно. А что?
– Дождь пошёл минут пятнадцать назад, а перед ним по двору прогулялся ветер…
– Точно, – подтвердил Ганя, – прямо ураган какой-то. И сам дождь сначала полил как из ведра…
Ганя учился «на физика», и ему можно было простить этот литературный штамп. Я спросил только:
– Сначала как из ведра, а потом утих?
– Почти сразу.
– А у меня наоборот: не стих, а превратился в стенку.
– Так не бывает, – протянул Ганя-реалист.
Я обозлился:
– Не бывает. Верно. А мы сейчас спим или галлюцинируем. Чему тебя учат, физик?
Ганя не отвечал, молча смотрел за окно. Сейчас он напоминал собаку-ищейку, которая только принюхивается: где след? Тонкий вздёрнутый нос его, казалось, ещё заострился, а голубые глаза «выкатились» шариками.
– Слушайте, – сказал он, – а давайте-ка перелезем через барьер.
– Током ударит.
– Верно… – Ганя задумался. – Смотрите: у вас окна выходят на запад, а у нас на восток. У вас феномен стенки наблюдается, а у нас нет… – И вдруг заорал: – Парадное!
Дверь подъезда выходила туда же, куда и мои окна. По теории, ни войти, ни выйти из неё сейчас никто не мог.
Но теории далеко не всегда подтверждались практикой. Истина, конечно, банальная, но ведь и банальную истину никто не отменял. Толкая друг друга, мы выскочили на площадку, сбежали по ступенькам и затормозили у выхода, где на стуле восседала с вязаньем лифтёрша тётя Варя и смотрела на улицу сквозь открытую дверь подъезда. А видела она всё тот же двор, тот же гараж с амбарными замками на воротах, тех же мальчишек, гоняющих босиком по лужам, тот же дождь, который неспешно моросил, булькал пузырями на асфальте. Короче, видела тётя Варя то же, что и мы: ни тебе «стены мрака», ни тебе «занавески с током». Всё обыденно, привычно: гуляйте по лужам, дорогие члены жилкооператива!
– Дождь-то какой хороший, – сказала тётя Варя. – К грибам дело…
– Уж и хороший… – провокационно усомнился Ганя. – Это он сейчас к грибам, а пять минут назад какой потоп лил!
Тётя Варя удивлённо на него посмотрела, спросила сварливо:
– И где же это ты потоп видел?
– За окном, – сказал Ганя, – где ж ещё…
– Над отцом смейся, – обиделась тётя Варя. – Он тебе посмеётся ремнём по заду. Тогда про потоп и ври…
Я решил вывесить белый флаг примирения.
– Поздно его ремнём-то. Не исправишь уже… – Я вздохнул лицемерно: – Теперь ему одна дорожка – в науку.
Ганя хихикнул и пошёл под дождь. Я вышел следом и сказал наставительно:
– Старших надо уважать. Ты понял, физик?
– Нет, – отмахнулся Ганя. – Я другое понял: мы с вами стали жертвами наведённой галлюцинации. Смотрите.
Я посмотрел. И увидел два окна моей квартиры, облупленный заборчик лоджии, за стеклом на подоконнике стопу старых рукописей.
– Или стенки не было, – подытожил Ганя, – или она рассосалась. Третьего не дано.
Безапелляционность Гани меня почему-то расстроила: мне хотелось «третьего», которого «не дано». Странное всё-таки существо человек: всё устроилось, всё само собой разрешилось, никаких тайн, никакой фантастики – живи спокойно. Ан нет, обидно: как так «никаких тайн»? Только что была, сам щупал, а теперь исчезла? Не выйдет, граждане, подайте мне сюда мою тайну, а я уж в ней разберусь.
Я перелез через невысокий штакетник и подошёл прямо по газону к своему балкону. Может быть, я хотел влезть на балкон, может, ещё что-нибудь – не знаю, не спрашивайте. Только протянул руку, пытаясь ухватиться за барьер, и… наткнулся на стену. То есть это я потом понял, что на стену, а тогда лишь почувствовал, что мне что-то мешает. Как будто перед моими окнами вровень с торцом дома выросла не видимая глазом преграда. Ну, стена, если хотите. Кулак ударялся об это «невидимое», упруго уходил в него на сантиметр-два, а дальше – стоп, что-то не пускает.
Я пошёл вдоль балкона, «прощупывая» стену. Она начиналась от угла дома и тянулась до подъезда: Неведомое всё-таки существовало и затрагивало почему-то только окна моей квартиры. Впрочем, верхнюю границу стены я не искал: может быть, она поднималась до второго этажа, или до третьего, или до десятого. В конце концов, это уж забота живущих сверху…
– Вот так штука! – В голосе Гани не было ни удивления, ни страха. Скорее, восторг, восхищение: надо же, так повезло, такой феномен подвернулся!
А то, что этот, с позволения сказать, феномен оградил мою квартиру от остального мира, так то мелочи жизни, стерпится-слюбится, человек ко всему привыкает, да и, может, ненадолго сие. Последнее, кстати, и примиряло меня с «феноменом».
– Вот что, – сказал серьёзно Ганя, – пошли к вам, разработаем план эксперимента. К делу надо подойти строго научно…
Человек легко мирится с неизбежным. В моём случае неизбежным была стенка и, стало быть, «строго научный эксперимент» под руководством Гани. Поэтому я смирился и пошёл за ним.
В квартире было темно и тихо: за окном всё так же чуть переливалась искорками матово-серая «занавеска».
– Эффект зеркальных очков, – сообщил Ганя. – Только наоборот: с улицы всё видно, отсюда – ни черта.
Оттого, что «эффект» получил наименование, легче мне не стало. Я хотел свободы – понятной и привычной.
– Ганя, – сказал я жалобно, – давай куда-нибудь позвоним.
– Куда? – спросил Ганя.
– В Академию наук. Или в милицию.
– А в сумасшедший дом не хотите? – поинтересовался Ганя.
– Оттуда охотнее приедут. Нет уж, слушайте меня и получите суперматериал для научной статьи в вашем журнальчике…
Я послушался его и в течение получаса выполнял роль лаборанта: бегал на улицу, исправно кричал в окно, жестикулировал и подводил итоги. Итоги были таковы: «стена-занавеска» звук не проводила – кричи не кричи; с улицы я видел всё, что Ганя вытворял в комнате («эффект зеркальных очков»); снаружи стена по-прежнему оставалась упругой и непроходимой, а изнутри она легко пропускала как руку (живая материя), так и полуметровую линейку (неживая материя). Что касается материи неживой – не знаю, а живую ощутимо било током. Правда, поменьше, чем раньше.
После подведения итогов Ганя утомился и иссяк.
– Каковы выводы, профессор? – спросил я его.
– Успеете с выводами, – невежливо сказал «профессор». – Я ещё эксперимент не закончил.
Эксперимент и вправду требовал продолжения. Дело в том, что «эффект зеркальных очков» не объяснял довольно странного обстоятельства. Наружный наблюдатель (терминология Гани) видел, как экспериментатор выходит на балкон, протягивает руку и… она исчезает. Как отрезанная, как опущенная в тёмную воду. Этот фокус, вполне достойный Кио, Ганя запечатлел своим «Зенитом» и теперь, видимо, размышлял о том, куда же исчезает «живая и неживая материя».
– Ладно, – сказал он решительно и встал с кресла. – Побоку сомнения. Учёный должен быть решителен и бесстрашен.
– Ты куда? – испугался я.
– Через балкон – в неизвестность! – Ганя любил красивые фразы.
– Ударит током.
– Пусть. Я страдаю во имя науки.
– Посиди, страдалец, – сказал я. – Не время страдать. Ты лучше посмотри, что с «занавеской» делается.
«Занавеска» перестала искриться и пришла в движение. То есть не сама, а что-то внутри неё, как стремительно движется тонкая дымка облаков за иллюминатором самолёта. И может быть – или это только казалось мне! – она становилась светлее, прозрачнее, что ли. Сквозь неё угадывались чьи-то расплывчатые контуры, словно рядом с балконом вместо низкорослых кустов выросло дерево, почти скрытое сейчас в тумане. Да-да, это был именно туман – вот оно, нужное слово! – густой-прегустой, текучий, но именно туман, а не «стена-занавеска» или дождь-потоп.
– Интересно, как это выглядит снаружи… – только и вымолвил Ганя.
Он не отрываясь смотрел на превращения «занавески», не пытаясь, впрочем, продолжать свои рискованные опыты. Да и не успел бы он ничего сделать: туман и вправду рассеивался, расползался, как облака под тем же самолётом, идущим на посадку. И сквозь белёсую, уже прозрачную дымку привиделась картина столь странная, что впору было в самом деле звонить в психиатрическую клинику.
1 2 3 4 5 6 7 8