4

Колонна вышла из полка и две недели плавала в пыли и солнце, карабкалась на перевалы и погружалась в звездные ночи, тараня глиняные стены, вонзая красные рога в глазницы домов, вспарывая гусеницами пшеничные шубы и с воем когтя склоны хребтов.

5

– Я играл там с крабом, – вспомнил он.
– Где?
– Там, где белые ночи.
– Значит, это было у моря?.. – Она почему-то улыбнулась.
– Нет… Это был… Восточный океан.
– Восточный океан?
– Да.
– Расскажи о себе.
Рядом с ним сидела не легкая и молодая девушка, а почти незнакомая женщина – темная и тяжелая; темны и тяжелы были ее волосы, щеки, глаза, руки с золотисто-каштановыми волосками. Но от ее голоса все так же зяб левый сосок. И эта женщина просила его рассказать о себе, она внимательно и ласково смотрела на него, и он чувствовал, что ей можно все рассказать.
– Ты давно здесь?
Он ответил, что не знает, может, давно, солнца здесь нет, звезд нет, равнина однообразна; трудно определить, сколько он здесь и много ли прошел в надежде набрести на озеро или ручей; он искал чистую воду, но всюду были только эти лужи, и он крепился и не пил, пока с ним что-то не произошло: он очнулся, и оказалось, что в лужах родниковая вода.
– А потом я ловил рыбу, – сказал он, бросая взгляд на бледную рыбину с копошащимися в пустых глазницах… – его лицо исказилось покраснело, горло напряглось…
Когда приступы рвоты прекратились, она сказала: возьми платок, вытрись. Он сидел, закрыв лицо руками; по липкому телу тек пот. Слышишь, сказала она. Не надо, глухо ответил он. Уходите. Уходить? Почему я должна уходить? Уходите. Она приблизилась и дотронулась до его липкого плеча рукой. Отойдите, прошептал он злобно. Давай вместе отойдем от этого места. Нет. Ну хорошо, я отойду и не буду смотреть. Я уже сижу спиной к тебе. Он взглянул на нее. Она действительно сидела в стороне спиной к нему. Рядом с собой он увидел белый носовой платок. Ты не ушел? Я сижу, как дура, а уже и след твой простыл? Нет. Иди сюда. Зачем? Я хочу с тобой поговорить. Можно и так говорить. У меня такое впечатление, что я разговариваю с призраком, и сейчас я нарушу свое обещание и повернусь. Не надо! Сейчас я приду.
…Если я не могу посмотреть назад, то, наверное, и ей нельзя, но она по какой-то причине этого не чувствует. Сейчас! сейчас! Только не оборачивайтесь.
Хорошо. Он посмотрел на платок и, поколебавшись, взял его и вытер лицо. Платок стал жирным, темным. Он скомкал его, повертел в руках и положил на землю. Женщина молча ждала, в любой миг она могла оглянуться. Он встал и пошел.
– Я хочу предупредить, – пробормотал он, не глядя не нее. – Не оглядывайтесь никогда назад.
– Почему?
– Это опасно.
– Опасно?
– Да.
– Ты так далеко сел, что мне приходится почти кричать.
– Я вас хорошо слышу, – ответил он, глядя в землю.
– Но это трудно – не оглядываться.
– Нельзя. Дайте слово.
– Хорошо, обещаю: я буду терпеть. Я постараюсь, если это серьезно.
– Серьезно, – сказал он, рассматривая что-то на земле и не поднимая глаз на женщину.
– Я постараюсь. Хотя меня уже разбирает любопытство. Мужчины легко справляются с любопытством. Но я тоже справлюсь, не беспокойся. И все же… интересно, что или кто там может быть? – Она сидела с прямой спиной, не поворачивая головы ни вправо, ни влево, но скашивая карие крупные глаза то в одну, то в другую сторону. – Да это же настоящая мука, – сказала она наконец.
– Просто нужно привыкнуть.
– Нет, к этому привыкнуть невозможно! – Она помассировала шею. – У меня вот уже шея деревянная. И глаза выворачиваются, как у лошади, почуявшей волка. Кстати, я бы не отказалась от шор. Они здесь просто необходимы… А что будет, если все-таки я случайно посмотрю? Кажется, идя к тебе, я ничего такого не заметила… Впрочем, я смотрела на тебя, не обращая внимания на все остальное… Нет, но я бы увидела, если бы там что-то было. Если только это не такое маленькое, что могло скрыться за твоей спиной.
– Я не знаю, – откликнулся он, не глядя на женщину.
– Это настоящая пытка. И все это время ты терпел и не оглядывался? Сколько же ты здесь?
– Не знаю.
– Даже приблизительно?
– Может, несколько дней. Или лет. Иногда кажется – сто лет. Или тысячу. Не знаю. И еще тысяча пройдет, а не узнаешь.– Он говорил, не глядя на женщину. – Иногда кажется, что топчешься на месте. Ноги переставляешь, обходишь лужи – вроде продвигаешься куда-то, а на самом деле – на месте. – Он помолчал, хмыкнул. – Здорово: протоптаться на месте тысячу лет. И еще тысячу. И никаких перемен. И нигде никаких примет. Одно и то же: земля, небо, лужи… Сунуть голову в лужу.
– Кажется, за твоей спиной и я, – тихо сказала женщина.
Он удивленно взглянул на нее.

6

В полдень раздавался неясный неприятный звук, как будто чьи-то нервные пальцы нечаянно задевали струну, звук затихал, но тут же вновь разносился в жарком струящемся воздухе, тонкий и жалящий; затем он повторялся еще раз и еще раз, и становилось ясно, что он не случаен, что педантичный музыкант снова пришел и настраивает свою скрипку; и действительно, вскоре скрипка безумолчно ныла, в воздухе неслись мельчайшие твердые частицы рассохшегося, рассыпающегося мира, а после обеда скрипке уже подвывали волынки и барабанно бухали двери, и хлопал брезент, солнце тускло смотрело сквозь горячие пыльные волны; скрипка, волынки – визгливей и громче, в мутной вышине растворяется солнце, степи дымятся, как шкуры жертвенных баранов, визг, вой, на зубах песок, в глазах пыль, ожидание самума… Но ревущий самум приходил не всегда, чаще все ограничивалось игрой скрипок и волынок.
Но вот другой полдень, все то же: жалящие звуки, песок на зубах, ожидание, – и он идет, бьется между землей и небом, бурлит коричневый океан. Солдаты бегают, задраивают окна, прижимают края палаток мраморными кусками, прячут все, что может улететь, сломаться, за последним закрывается дверь, в палатке духота и сумрак, тусклые лоснящиеся лица, негромкие голоса… сейчас даст… Самум захлестывает батареи, город, Мраморную. Все качается и бьется, потрескивает… Хруст. Что-то падает в воду. Гремит железо. Чей-то крик. В ушах гул. Сейчас! Но самум начинает стихать, самум слабеет, выдыхается. И на этот раз у него не хватило сил. Он лишь опрокинул бочку, сломал еще один лысый тополь, сбросил и разбил телефон, занес все пылью и песком и выдохся. Но когда-нибудь у него достанет сил срезать деревянную вышку перед окопами, вспушить мраморную ограду, сдернуть палатку, снести глиняный домик, свинарник и баню, – и, подхватив мраморные куски, ящики со снарядами, свиней, гаубицы и солдат, всех без разбору: офицеров, фазанов, сынов, дембелей,–он устремится дальше и обрушит мраморные кулаки на город, пронесется, проламывая крыши, расшибая черепа и окна, раздирая знамена и лица, рассыпая дома, зашвыривая на Мраморную сейфы и танки, срывая брезент и кожу, ломая ребра и хребты, глотая бассейны, сбивая трубы, – и ящики будут парить во мгле, как гробы, а снаряды с черными сосцами, как груди богини, и в пыльных вихрях пронесутся командиры, штабисты, зампотехи и стая замполитов с гипсовым бюстом во главе, мелькнут бумаги, провода, телефоны, красные папки, печати, портреты моложавых розовых членов, тома, стучащие машинки, котлы, бинты, ванночки, алая вата, глянцевито блеснут фотографии улыбающихся парней в пятнистых куртках с засученными рукавами, взовьются измазанные обрывки газет, журнальные листы, письма, закружатся, вереща, полковые шлюхи верхом на тугих чемоданах, закувыркаются расфуфыренные дембеля, теряя трофеи, – и наконец в полковых сортирах всхлипнет дерьмо многолетней выдержки, всколыхнется, забурлит и затопит то, что было городом у Мраморной горы. …фуражка, фуражку, фуражка. Что ты молчишь?
Черепаха оторвал взгляд от города, залитого еще горячими лучами вечернего солнца.
– Говорю: фуражка.
Он наморщил мокрый лоб.
– Говорю: фуражку?.. Ты что? отключаешься?
– Жарко.
– Достал ты?
– Что?
– Фуражку, фуражку.
– Фу… жарко, голова трещит.
– Скоро поедем, а ты без…
– Трещит.
– …фуражки. Но радуйся, у земляка есть лишняя. Двадцать пять.
– Нету.
– Скостим: двадцать.
– Ни чека.
– Он возьмет часы.
– Да мне уже выдали одну… На кой черт еще…
– Ты, артиллерист, собираешься ехать в помидорной фуражке?
– Что в помидорной?..
– Ехать! В Союз Советских Социалистических Республик!!
– Думаешь, мы… выберемся отсюда?
– Ну, Корректировщик совсем раскис.

7

Хлеб и вино, тихо сказала она.
Хлеб и вино для тебя, тихо повторила она и встала.
Он со страхом смотрел на нее, не хотел повиноваться, но шел на блеск винных глаз, на черноту волос и запах смуглого тела.

8

Операция, операция, – в городе вновь заговорили об операции. Старшина выдал дембелям парадную форму, и они ее ушили и подправили на свой вкус, но – операция, операция, все заговорили об операции. У дембелей уже все было готово: альбомы оформлены, погоны проклеены и пришиты, значки обтянуты для пущего блеска целлофаном и прикручены к кителям, подарки уложены в кожаные чемоданчики, но – операция, операция, полк готовился к новой операции, а в небе все не появлялись тяжелые и громоздкие Ми-6, груженные новобранцами.
– Я же говорил вам, – сказал Черепаха после того, как командир полка, собрав дембелей на плацу, произнес речь, смысл которой заключался в следующем: Родине, ребята, необходимо… и я даю вам слово, что это будет ваша последняя операция.

9

Ее лицо, глаза, волосы, руки уже вновь были легки и светлы, она была молода.
Одевшись, она взглянула на него. Пойдем? Я готова. Он недоверчиво смотрел на нее. Она улыбнулась. Как тебя зовут? Меня?.. Он пожал плечами. Не знаю… А тебя? Утренняя Корова. Нравится мое имя? Он подумал и кивнул. Пойдем? Он поднялся с земли.
Они шагали рядом. Его тело лоснилось, на ногах переливались мускулы. Утренняя Корова шла босиком, но в какой-то одежде.
Он немного отстал. Что ты отстаешь? Он нагнал ее. И снова начал отставать.
– Зачем ты отстаешь?
Он смущенно молчал.
– Я тебе мешаю?
– Нет, – судорожно вздохнул он.
– Ах, ты следишь за мной, да? да? Я угадала?
Он кивнул, и она лизнула длинным мягким языком его в нос и потерлась щекой о его грязное плечо, щекоча шею концами волос, и его кожа стала пупырчатой.
– Я никуда не исчезну, – сказала она.
Он отвернулся.
– Почему ты отворачиваешься?
Он влажно засмеялся.
Они долго шагали.
– Отдохнем?
– Жаль, здесь нет деревьев, – сказал он, усаживаясь рядом с нею.
– Деревьев? – Она отерла ладонями лицо. – Деревья дают тень, но здесь нет солнца. Зачем тебе тень?
– Деревья дают ветер.
– Ах, да, я забыла: ветер дует потому, что деревья качаются.
– Росли бы они на севере равнины, и тогда дул бы северный ветер. Я люблю северный ветер.
– Да, – согласилась она, – это было бы замечательно. А еще лучше озеро или море впереди, и мы бы искупались. Я ужасно люблю купаться. Я купалась в озерах и реках и в нескольких морях. Но еще ни разу в океане. Наверное, страшно?
– В океане?
– Да, ведь ты не только лежал на песке и играл с крабом?
– Где?
– На берегу Восточного океана.
Он подумал и кивнул, устало опустил голову на скрещенные руки.
– Интересно, а мы идем на юг? на север? на запад?.. Или на восток?
– Не знаю, – откликнулся он, не поднимая головы. – Да и какая разница… грязи и лужам не будет конца.
– На востоке ты лежал на песке. Лежал на песке, играя с крабом.
Ее голос был странен, незнаком. Он оторвал голову от рук и взглянул на нее. Рядом с ним сидела совсем другая женщина.
– Это ты?.. Утренняя Корова?
Плавная улыбка растянула янтарные губы.
– У меня много имен… – Она выгнула гибкую спину, покосилась на него золотистым глазом. – Ну так что же? Идем? На восток.
– Да, пойдем… Откуда ты знаешь, где восток?
– У меня хорошее чутье, – ответила она, – хорошее чутье на большую воду.
– Хорошее чутье? – переспросил он.
– Да! хорошее, тонкое, – ответила она радостно.

10

Машины были загружены ящиками со снарядами, оружие вычищено, рожки и кассеты набиты патронами, баки грузовиков и тягачей наполнены бензином и соляркой, – батарея была готова к операции. Закончились приготовления и проверки и в других подразделениях, и однажды состоялся общий смотр. После смотра солдаты бездельничали. Дембеля, как всегда, прятались от зноя и мушиных роев в бане. Босые, по пояс голые, они сидели и лежали на длинных скамьях. Молчали. В сумраке висели тонкие табачные волны. Поскрипывало дерево, когда кто-нибудь вставал, гремела крышка, кружка с бульканьем опускалась в бачок, и затем вода звучно вливалась в пересохшее горло.
– Сколько времени?
– Пять.
Чирк! – вспыхнула спичка.
Молчание.
– Скоро ужин.
Молчание.
– Сколько там уже?
– Две минуты шестого.
Звенит крышка.
– Черт, упала.
Бульканье. Скрип лавки. Зевок.
– Сколько там?
– Там-там-тарам-па-па.
– Трудно на часы посмотреть?
– Волшебное слово.
– Па-шшел ты…
Молчание.
Чирк! Клуб дыма. Звон упавшей крышки.
– Черт, упала.
– Ты ее ногами снимаешь?
– Нет
– …
– Сколько там натикало?
– Волшебное слово.
– Па-шшел ты… Череп! Корректировщик!
– Чего?
– Не спи, дембель проспишь. Сколько на твоих музыкальных гонконгских?
– С вами поспишь… Четыре минуты шестого.
Молчание. Скрип. Шаги. Корректировщик-Черепаха постоял на пороге, щурясь. Ступил на землю. Горячая. Завернул за угол бани. Мраморно-брезентовый зыбкий город в желтом мареве. Застегиваясь, посмотрел на Мраморную, опустил глаза: свинарник, среди кустов верблюжьей колючки бродят свиньи, мощная волосатая гора, изукрашенная черными яблоками, – хряк лежит, отдыхает; у задней стены свинопас в ветхой выгоревшей одежде, панама надвинута на глаза. Корректировщик-Черепаха осторожно пошел, внимательно глядя под босые ноги – не наступить на ветку с колючками, на ржавый гвоздь, на скорпиона или фалангу.
– Под ним, наверно, уже лужа жира.
В заплывшей волнистой морде прорезались острые щелки, хряк посмотрел на него, и щелки слиплись.
Тонкая смуглая рука сдвинула потрепанную панаму: узкое темное лицо, белые брови, синие глаза, – свинопас улыбнулся расслабленно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40