Но настроение у всех было праздничное: из Кабула вернулась колонна с почтой, кедрами, сигаретами и ящиками сгущенного молока и апельсинов. Говорили, что каждому достанется по два апельсина, по две банки сгущенного молока и по две пачки печенья.
С утра все готовились к Новому году. Мыли полы в казармах и ленинских комнатах, украшали кедры игрушками: разнокалиберными гильзами на нитках, спичечными коробками. За банями и каптерками месили тесто, чистили лук, картошку, промывали рис, изюм, мясо, собирали топливо: щепки, тряпки, верблюжью колючку, – в тумане загорались костры.

2

И в двенадцать часов Новый год начался: город ударил в небо из разнокалиберных стволов, туманная черная пучина изукрасилась зелеными и красными гирляндами очередей и разноцветными огнями ракет. Город свистел, трещал, хлопал и кричал: ааа! ааа!
– Урааа!
Крыши и улицы города озарялись разноцветным светом десятков крошечных солнц. Очереди пересекались, ломались, выписывали круги, – автоматчики и пулеметчики пытались начертать на небе все четыре цифры наступившего года. Аааааа! Ааааа! Ураа!
– Аааа! – кричал город туманной беззвездной пучине. – Аааа! Ураа!
Трещали автоматы, хлопали и шипели ракеты.
Аааааа! Ааааааа! Ура! Ура! Ура! Урааааа…

* * *

– Ура! – выдохнул черноусый капитан и осушил стакан.
Его примеру последовали все мужчины. Женщины медлили.
– Бабоньки, пейте, – сказал толстощекий лысоватый майор, цепляя вилкой капусту. – Пока Дэшэбэ не отобрал.
Начищенные, наглаженные офицеры закусывали, весело и ободряюще поглядывая на женщин. Белейшие подворотнички освежали и молодили мужские лица.
Наконец женщины выпили.
– Фуй… – сморщилась машинистка.
Евгения закашлялась, ей подали воды.
– Душегуб вы, Дроздов, – сказала машинистка.
– Ну, Катерина, – откликнулся черноусый капитан, разводя руками, – мой хохол еще не научился гнать шампанское. Но по горилке – мастер высшего класса. Прозрачна, как девичья слеза, горит, не пахнет.
– Ах, девичья слеза не горит, – улыбнулась Сестра, – иначе все мужчины давно бы сгорели.
– А это, Лариса, смотря, что за девица плачет, – возразил черноусый Дроздов. – Если девка – огонь, то горючими слезами.
– То есть самогонкой, – заключил сапер, сидевший в углу.
Все засмеялись.
– Во всем полку не найдете самогонки лучше, – сказал черноусый Дроздов. – Да, Петрович?
Толстощекий лысоватый майор причмокнул и кивнул:
– Экстра.
– Три прогона, специально для Нового года.
– Новый год – мой любимый праздник. Всем праздникам праздник, – сказала Сестра. – Свечи, шампанское…
– Скажу хохлу, что, если он, сукин сын, не научится к следующему Новому году гнать шампанское, – не видать ему дембеля как своих ушей! – воскликнул Дроздов.
– Ну уж спасибо, следующий год мы будем встречать дома, – сказала машинистка.
– Так я говорю про старый Новый год!
– Телевизора не хватает. Дома как? Стол. Телевизор. Райкин.
– А я однажды Новый год на лыжах встречал, – подал голос полный русый лейтенант.
– В бане? – спросил сапер.
Все засмеялись.
– Почему в бане? – пробормотал лейтенант, краснея.
Как пахнет кедром. Настоящий новогодний запах. А этот год чего? чей? обезьяны? крысы? Как говорится, на обезьяну надейся, а сам не плошай. Вот именно. Это год Ослов. Ослов? Да. Как это? Там же в единственном числе. Там, возможно, в единственном, а здесь – во множественном. Кедр кабульский? Из-под Кабула. Пахнет? Не чую. Слишком тонкий аромат для твоего носа, Петрович. Что мой нос? нос как нос, а от кедра никакого духа. Так это тебе не ель, Петрович, это от ели дух валит, а тут амбра, тонкие струйки… ты подойди и сунь нос. Мы как-то встречали Новый год в еловом лесу. Нет, кедр просто замечательный. Целый день сегодня за ним охотились, еле умыкнули. У кого? у саперов? танкистов? Секрет, и ты, Алешка, молчи! Нет, кедр просто прелесть, лохматый, толстый, и как вы, мужчины, разукрасили его. Капитан, улыбаясь, разгладил свои густые усы, взглянул на русого лейтенанта.
– Ну что, Алешка? Наливай.
Лейтенант достал из-под кровати трехлитровую банку.
– Не надо спешить, – сказала машинистка.
– Какая ж тут спешка, пора, – возразил толстощекий лысоватый майор.
– Дэшэбэ как пить дать нагрянет. У него нюх.
– У него нюх, а у меня на шухере дневальный. И вот под рукой телефон, – ответил черноусый Дроздов.
– Нальем и Дэшэбэ.
– Не пьет. Спортсмен.
– Ас Крабовым, бывало, после баньки… – Майор вздохнул.
– Интересно, на чем этот погорит, – пробормотал задумчиво сапер, глядя на прозрачную жидкость, льющуюся в граненый стакан.
– Кандагар горячее местечко, а он не погорел.
– Здесь – погорит, – сказал сапер, потирая багровый шрам на подбородке.
Женщины пить отказались. Мужчины взяли стаканы.
– За что выпьем?
Затрещал телефон. Офицеры на миг застыли и тут же проворно выплеснули самогонку в банку, сунули ее под кровать, оглянулись на дверь. Раздался стук, и дверь открылась. На пороге стоял капитан особого отдела Ямшанов.
– С Новым годом. Я имел приглашение от Ларисы и решил им воспользоваться, – сказал Ямшанов.
Черноусый Дроздов посмотрел на Сестру, несколько растерянно улыбнулся.
– И уговорил пойти, – Ямшанов посторонился, – Сергея Николаевича.
В комнату вошел Осадчий. Улыбка кривила его губы.
– Капитана, – добавил Ямшанов.
– Сергей?! Поздравляю! – воскликнул Дроздов.
Офицеры вставали и пожимали руку невысокому, коротко остриженному Осадчему.
– Алешка, два стакана, быстро!
Алексей полез в тумбочку.
– Как вам удалось его привести? – спросила Сестра Ямшанова, восхищенно глядя на Осадчего.
– Удалось, как видите, – скромно ответил Ямшанов.
Машинистка с неудовольствием смотрела на краснолицего Осадчего. Алексей наполнил стаканы. Ямшанов покачал головой и сказал, что ему нельзя. Почему нельзя? Ямшанов улыбнулся: язва. Осадчий начал отнекиваться, но на него насели, говоря, что он живет, как монах, книг не читает, кино не смотрит, в отпуске не был, от такой жизни запросто можно свихнуться, – помните, свихнулся тот, с кофейной фамилией? ему хватило месяца, а здесь за плечами уже два года, третий пошел, и какой повод: двойной праздник – звезда и Новый год. Осадчий взял стакан. Тогда и Сестра попросила налить ей чуть-чуть. Граненые сосуды с прозрачно-жаркой жидкостью сошлись над столом. Пили за Осадчего, чтобы удача не изменяла ему и в этом году.
– А осы в этом календаре нет? – тихо спросил Дроздов у машинистки.
– Не знаю, – ответила она, передернув плечами, как будто между лопаток ее кольнули.
– А нет ли в особом отделе, – повысил голос Дроздов, – информации, чей это год?
Ямшанов поднял брови.
– Козы? овцы? индюка? По восточному календарю, – пояснил Дроздов.
– Кабана, – ответил Ямшанов, накладывая в тарелку салат.
– Особый отдел, как Греция, – сказал сапер.
Ямшановские смугло-глянцевитые щеки поползли вверх, глаза сузились, забелели зубы.
– А кабан – это хорошо или плохо?
– Черт его знает.
– Свиреп, мы однажды на охоте ранили – деревья в руку толщиной срезал как бритвой.
– Здесь когда-то жили зороастрийцы, у них божество войны принимало образ вепря.
– Кто такие, Евгения?
– Огнепоклонники. В храмах горели вечные огни. И всюду стояли башни молчания для мертвецов, они считали, что мертвечина оскверняет землю.
– Ваши зороастрийцы не правы, мертвый человек – дисциплинированный: не гадит, не мусорит и землю не оскверняет, а удобряет, – ухмыльнулся сапер.
– Что вам положить, Сергей Николаевич? – спросила Сестра.
– Ничего. Я сыт. Спасибо.
– Но надо закусывать. Капустки, а? И картошку с тушенкой. Ешьте.
Осадчий послушно ткнул вилку в картошку. Он медленно ел, низко склонившись над тарелкой и ни на кого не глядя. Он недавно остригся и был похож сзади на подростка. Сестра что-то говорила Осадчему, улыбалась и смотрела сбоку на него. Осадчий молчал, иногда кивал и ни на кого не смотрел.
– Ну, Алешка, где твоя гитара?
Лейтенант вытер руки полотенцем, снял со стены гитару, взял аккорд, второй, подтянул струны.
– Мою любимую.
– «Не надо грустить, господа офицеры…»
У лейтенанта был приятный, мягкий голос, черноусый Дроздов немного фальшивил.
Сапер курил в своем углу, следя за струйками дыма, поднимающимися к потолку. Майор Петрович ел капусту. Остальные глядели на певших.
– А теперь, Алексей, что-нибудь хорошее, – попросила машинистка, когда офицеры умолкли, – что-нибудь лирическое, Есенина.
Алексей тронул струны. В коридоре послышались шаги, дверь открылась. Пришел Александров.
– Где ты пропадал, мы тебя заждались! – воскликнул Дроздов, радостно улыбаясь. – Алешка! Штрафную пехоте!
Алексей отложил гитару и достал банку.
– На улице снег, – сказал Александров. От его крепкого скуластого лица веяло свежестью.
– Виктор, как ваша голова? – спросила Сестра.
– Нормально.
– Звон прошел?
Александров промолчал.
– Это тебя, Вить, по-божески, – сказал майор, – тирком.
– Остается выяснить, зачем он меня задел, – ответил Александров, усмехаясь.
– Наверное, чтобы ты орден получил, – подал голос сапер.
Александров взглянул на него.
– Витя, – сказал майор, – батальонный так и не подал наградного листа?
Александров сделал отрицательный жест.
– Голова цела, разве это не награда? – спросила Евгения.
– Конечно, награда! – воскликнул Дроздов, цепляя взглядом Сестру. – Ведь целы и глаза, а они видят таких женщин!
– А что там у тебя было с батальонным на последней операции?
Александров пожал плечами.
– Я сейчас все расскажу, – сказал Дроздов. – Витя повздорил из-за ребят с батальонным, и тот начал отыгрываться на роте – затыкал ею все дырки. А потом говорит: какая награда? Столько потерь, мамашам гробы, а тебе орден?
– Мерзавец, – сказала Сестра.
Александров хмуро посмотрел на Дроздова.
– Так, Алешка! – воскликнул Дроздов. – Есенин подождет, а сейчас давай-ка для Вити Александрова – его любимую «Гренаду».

* * *

Дэшэбэ шел по городу.
На нем был солдатский бушлат, неизменные полусапоги, зимняя шапка. В правом кармане бушлата лежал заряженный пистолет, в левом – граната с запалом. Он шел в струях снега, плечистый, высокий, огромный.
Он шагал по улицам между казарм-палаток, заставляя своим видом наструниваться и цепенеть дневальных под грибками. Он шагал и вдруг сворачивал, распахивал дверь и, нагнувшись, чтобы не стукнуться о косяк, входил в палатку. Встать! – приказывал он солдату, метнувшемуся на койку в одежде и сапогах и укрывшемуся одеялом. Отвечать быстро и четко: где пил? с кем? Иногда солдат долго не мог встать и членораздельно ответить.
Дэшэбэ заглядывал в каптерки – врытые в землю деревянно-брезентовые сараи, – и в каптерке танкистов обнаружил праздничный стол с горящей свечой, троих обнаженных офицеров и женщину в чулках и портупее на талии.
Он вступал в мраморные сортиры, – и в одном нашел солдата с зубной щеткой и ведром студеной воды. Кто заставил? Отвечать быстро и четко.
Дэшэбэ шел сквозь снег, зорко всматриваясь в укромные углы мраморно-брезентового города. Остановился. Включил фонарик. Босой солдат в кальсонах и нижней рубашке. Луч осветил синеватое лицо с распухшим окровавленным носом. Что делаешь? Солдат молчал. Второй раз спрашивать не буду – ударю, предупредил Дэшэбэ. Закаляюсь. Бегом в палатку. Солдат убежал. Следом за ним в палатку вошел Дэшэбэ. Несколько секунд спустя на улицу под снег выскакивали один за другим босые солдаты в кальсонах и трусах.
Возле клуба Дэшэбэ столкнулся с веселым солдатом. В руках у него был автомат. И когда Дэшэбэ предложил ему отвечать быстро и четко: откуда, куда и зачем он идет, – солдат засмеялся. Дэшэбэ встал к нему боком. Пьян, обкурился… Опусти автомат, приказал Дэшэбэ. Солдат засмеялся. Он смеялся, вихляясь с автоматом наперевес перед командиром полка, прибывшим из кандагарских песков наводить в мраморном городе порядок. Дэшэбэ шагнул, как бы намереваясь уйти, но в тот же миг оказался рядом с веселым солдатом. Падая, солдат выпустил вверх красную очередь. Дэшэбэ схватил его за шиворот и поволок. Солдат хохотал навзрыд, хрюкая, икая и захлебываясь кровью.

* * *

Мужчины говорили об операциях. Мелькали названия, острые и быстрые как молнии, царапающие, звенящие, жалящие. Ургун, Гардез, Газни, под Гардезом однажды, Хайбер, Саланг, Герат, Герируд, Щади-Кар, Чарикар, Васе Жерелееву «итальянка» ноги отхватила, провинция Пактия, Пактика, мерная поступь, во фляжке ни хера, не выражайся, извиняюсь, но действительно, скрип повозок, свист бичей, звон щитов, провинция Бараки-Барак, грохот, сверканье, самум, помнишь самум в Дашти-Наумид, еще бы, еще бы не помнить – накрыл на серпантине, два танка грохнулись, зимой сколько надо напяливать, в гору лезешь – пот ручьями, а потом дубеешь на перевале по горло в снегу, летом все-таки лучше, ну да, мы в песках Марго торчали сутки без воды, нет, время для операций – осень, смотря какой район, какая высота, в Джелалабаде жара, в высокогорье колотун, а я в Джелалабаде был в конце марта: зелень, цветы, прохлада – рай; в песках далеких провинций скрип, грохот и клич, красные плащи, потемневшие панцири… когда-то здесь проходил Македонский, подумала Евгения.
– Ваш заменщик еще не приехал? – спросила Сестра, разглядывая сбоку Осадчего.
– Нет, – ответил Осадчий.
– А у меня тоже дембель на носу, – сказала Сестра. – Союз! Ни душманов, ни желтухи. Вот где рай, а не в вашем Джелалабаде, – она взглянула на Дроздова.
– Это я погорячился, – откликнулся Дроздов. – Лично мне Союз представляется сказкой. На дорогах нет мин, а мимо зеленки – дачных садов каких-нибудь – едешь – и не стреляют.
– Там чудеса, там леший бродит, русалка… Кстати, – оживился сапер, – одного моего знакомого ташкентские русалки обобрали до нитки, даже портупею унесли.
– Меньше пить надо, – проворчала машинистка.
– Ну как не пить, – вздохнул сапер, – когда в кисельных берегах течет столько водки.
– А награды? – спросил майор.
– Награды? Вот награды они не взяли.
– Сознательные.
Сапер кивнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40