Из города часто выезжала разведрота, но она не могла снабдить всех желающих анашой и опием.
А курить хотелось.
Очень.
Забить косяк и пыхнуть. То есть взять папиросу или сигарету, осторожно выпотрошить табак, затем раскрошить палочку анаши и смешать крошки с табаком, гремучей смесью наполнить пустую сигарету, вставить самодельный бумажный фильтр, зажечь спичку, прикурить, затянуться сладким пахучим дымом и пустить косяк по кругу.
Одна, две, три… шесть затяжек…
После обкурки в животе разверзается адская пропасть – хочется есть и есть, поедание любой – кислой, сладкой, жирной, постной – пищи доставляет неизъяснимое наслаждение, чем больше пищи – тем сильнее наслаждение. Это на жаргоне анашистов города у Мраморной горы называется свинячкой. Свинячке предшествуют ржачки. Глядя на обычный палец, анашист может полчаса смеяться, гоготать, хохотать, ржать, рыдать. На смех расходуется много энергии, вот почему анашист затем чувствует зверский голод и набрасывается на старые буханки кислейшего хлеба, на осточертевшую консервированную рыбу в томатном соусе – на все, что попадется под руку, и потом всю ночь стонет во сне, ворочается и сотрясает пахучими громами воздух. Наутро голова трещит, как после хорошей пьянки, и, как водится, анашист зарекается: все, баста, а то вчера хотелось всадить шомпол в ухо – мозг чесался. Но, уловив вкусный дымок и сразу вспомнив все приятные ощущения и забыв все неприятные, – ломается и тянет руку к косяку. И вновь: ржачки, свинячка и прикидки. Прикинуться – значит увидеть что-то необычное, что-то фантастическое, какую-нибудь морду, комнату с камином, розовую женщину на ковре и услышать музыку, такую чистую, живую и близкую, как будто сидишь среди музыкантов, – сидишь среди музыкантов и хочется схватить эту палку с мягким набалдашником, и бухать в барабан, бухать, и бухать, и иногда оглашать степные пространства медным криком тарелок.

* * *

Но вот однажды утром в небе застрекотали вертолеты. Их было два, они летели с севера. Весь полк услыхал стрекот, и сотни глаз поднялись к небу. Вертолеты снизились, сделали круг над городом у Мраморной горы и опустились. К взлетно-посадочной площадке помчались два уазика, пыля и обгоняя друг друга. Полк затаил дыхание. Неужели горластая обольстительная пышноволосая медведица?.. Офицеры бросились за биноклями, но никто не успел – уазики уже летели назад в штаб.
А полчаса спустя всем подразделениям, готовившимся к операции, было приказано явиться на своей технике в степь между Мраморной и машинным парком, и город заревел, запыхтел, засуетился. Отовсюду к машинному парку стягивались колонны солдат в бронежилетах, масккостюмах, обтянутых брезентом касках, в сапогах и туго зашнурованных полусапожках и кирзовых ботинках; на ремнях висели подсумки с магазинами, штык-ножи, подсумки с гранатами, на плече – автомат, за спиной – вещмешок, у радистов – рация; санинструкторы шли с брезентовыми сумами, некоторые пехотинцы несли ручные пулеметы и трубы-гранатометы. Пухая черными облачками, двигались танки, бронетранспортеры, тягачи с зачехленными орудиями на прицепе, грузовики. Через час люди и машины выстроились под прямыми солнечными лучами. Все еще некоторое время потомились, переминаясь с ноги на ногу, поправляя ремни, каски, одергивая куртки, и наконец подъехали уазики. Дверцы открылись, и появились офицеры. Натренированные взгляды офицеров полка и солдат сразу примагнитились к лицу с золотистыми бровями. Владелец золотистых бровей пошел, и все остальные шлейфом потянулись за ним. Это и был главный гость. Командир полка, выбивая пыль, приблизился к нему и его свите, отрапортовал, встал рядом, повернув к строю преображенное, самозабвенное, помолодевшее лицо. Генерал поприветствовал полк. И полк – раз, два, три – ответил: аа! вия! аа! аа! щ! ра! л! Получилось не очень хорошо, и генерал поджал губы.
После непродолжительной паузы генерал сказал, что рожденная по воле афганского народа в результате Апрельской революции тысяча девятьсот семьдесят восьмого года Демократическая республика Афганистан продолжает подвергаться яростному натиску внешних врагов, империалистов США, китайских гегемонистов, правящих режимов Пакистана и Египта, вооружающих и засылающих в Афганистан банды головорезов. По сути дела, США и Пекин предприняли военную интервенцию в ДРА, стремясь удушить молодую республику. Но советские воины не позволят им этого. Советские бойцы успешно выполняют свой священный интернациональный долг, ежедневно рискуя жизнью, бойцы-интернационалисты мужественно и стойко сражаются с врагом, защищая мирный труд крестьян и рабочих братского Афганистана. Интернациональная помощь Афганистану войдет яркой страницей в летопись славных дел нашей великой Родины. И вскоре вам предстоит вписать еще одну строку в эту страницу.
Затем генерал и его полковники, подполковники и майоры приступили к делу.
Чтобы кабульские генералы осматривали, такого еще не было, заметили старожилы, – видно, дельце будет…
Генерал и его помощники ходили среди солдат, иногда просили кого-нибудь развязать вещмешок и показать содержимое или разобрать автомат. До обеда они осматривали солдат, а после обеда – технику. Всюду кабульских офицеров сопровождали полковые офицеры с переменчивыми лицами. А чистые бледноватые лица кабульцев оставались неизменно требовательными и проницательными. Солдаты отводили глаза, когда их командиры начинали гарцевать с виноватыми детскими лицами вокруг генерала. Генерал всем говорил «ты», и полковнику Крабову тоже. Генерал и полковник были примерно одних лет и одинакового роста, и оба грузны и значительны, но значительность полковника была натужной рядом с естественной вальяжной значительностью генерала – и часто висела на волоске. То и дело генерал, прищелкнув пальцами, подзывал полковника: иди-ка сюда. Полковнику стоило больших усилий медлить и затем степенно приближаться к золотобровому генералу. «Это что?» – спрашивал генерал, указывая пальцем на какой-нибудь огрех. Крабов покашливал, хмурил брови и смотрел внимательно на огрех. «Что это?» – резче и громче спрашивал генерал, не спуская глаз с полковника. Крабов выдерживал паузу и солидно отвечал: «Устраним, товарищ генерал». Генерал фыркал и шел дальше, полковник на мгновение задерживался – чтобы взглянуть в лицо командиру подразделения. А в это время уже раздавался новый щелчок и генеральский окрик: Крабов!
К вечеру смотр был окончен.
Хотя полк долго и тщательно готовился к операции, кабульские проверяющие остались недовольны, и на следующий день был назначен новый смотр.
Утром генерал с золотистыми бровями и его свита еще раз прошли по рядам и еще раз осмотрели машины. И опять остались недовольны. Но в полдень отбыли из города.
Наступила пауза.
Техника стояла на том же месте, где проходил смотр, между Мраморной и машинным парком, а солдаты ушли в свои брезентовые казармы. После обеда им было дозволено бездельничать, и они валялись на койках, листали старые журналы, торчали в курилках, зубоскаля, играли в ленкомнатах в шахматы. Некоторые сыны взялись было сочинять письма домой, но старожилы остановили их – плохая примета. Перед операцией не рекомендовалось также что-нибудь стирать и надевать чистую вещь.
На оголенные позиции артиллерийских батарей к вечеру прибыли танки и пехотинцы.
Ночью тронемся, сказали старожилы.
Сразу после ужина всем разрешили ложиться спать, – но разве заснешь, если еще светло и в палатке скрипят половицы, раздаются голоса, смех… Но закатный свет померк, настали сумерки, и солдаты поутихли. А когда над городом повисли звезды – все спали. В ногах на табуретах лежали бронежилеты, каски, одежда; автоматы, ремни с подсумками и штыками висели на железных спинках кроватей.
Ночь прошла спокойно.

4

Утром старшина привез и раздал зарплату. Комбат согласился отпустить в город закупочную команду, предупредив, что в нее должны войти и представители сынов. И вскоре закупочная команда с деньгами, списками и рюкзаками отправилась на машине в город.
Оставив машину на краю города, артиллеристы пошли в магазин.
Полковой магазинчик стоял, как срезанная небесным гневом вавилонская башня, – вокруг разноязыко галдела огромная толпа.
Закупочная команда остановилась в нерешительности. Но из магазинчика иногда вырывались потные красные солдаты с охапками печенья и конфет в целлофановых хрустящих пакетах, со штабелями сигаретных блоков и грудами банок, – и, завороженная хрустом и солнечным блеском пакетов, яркостью коробок с сигаретами и медовой желтизной апельсинового джема в стеклянных банках, команда примкнула к толпе.
Время шло, из магазина выбирались с покупками солдаты, но толпа не убывала, и заветная дверь была все так же далека от артиллеристов. Без очереди проходили офицеры, земляки и друзья двух мощных дежурных-вышибал, стоявших в дверях… Наконец у дверей задрались. Послышался отчаянный мат, раздались глухие удары, толпа колыхнулась, подалась назад и вновь прихлынула к магазинчику. Схватились славяне. Бойцов быстро разняли, и они сразу успокоились. Если бы сцепились члены враждующих азиатской и кавказской группировок, дело, конечно, приняло бы другой оборот. Но обошлось. Пока кавказцы и азиаты умудрялись не задевать друг друга в этом бурлении тел.
Время шло, солнце жгло, приливы и отливы приближали артиллеристов на шаг к цели и отдаляли на два.
– Пойдем, – сказал Черепаха.
Мухобою хотелось печенья с джемом.
– Мы уже больше двух часов здесь торчим.
Но Мухобою хотелось печенья с джемом, конфет и сигарет с фильтром.
Черепаха один вернулся к машине; дверцы кабины были заперты, и он полез в кузов, сел на горячую скамью, прислонившись к горячему борту, надвинул панаму на брови.
Он сидел, прикрыв глаза.
Жаркое солнце.
Сентябрь. Неправда, что здесь бывает осень. Настоящая осень: серое небо, дожди…
Дороги развезло… облетают…
Уны-оэ! чаро, чаро…
Как только подумаешь об осени, сразу: уны-оэ! чаро-чаро…
Хотя о ней писали многие. За тысячу лет до него один китаец… «С древности самой встречали осень скукою и печалью. Я же скажу, что осени время лучше поры весенней…» – и про журавлей, ясность воздуха, лазурь, иней, холод, который бодрит.
И все-таки осень – это: уны-оэ! чаро, чаро… Интересно, пробьются они в магазин?
Уны-оэ.. Как давно не держал в руках книгу.
Уны-оэ… А Колька – свинопас. Он никуда не пойдет… Уны-оэ. Ну и пекло. «С древности самой…» …в руках книгу.
Но кажется?.. – Черепаха открыл глаза, сдвинул на затылок панаму и оглянулся. На него смотрело темное окно.
Помедлив, он встал, спрыгнул на землю, пересек дорогу, прошел к длинному деревянному зданию, поднялся на крыльцо, взялся за ручку, потянул на себя – дверь была заперта. Он потоптался на крыльце, прильнул к окну, отгораживаясь ладонями от солнечного света, и увидел стол, заваленный газетами и журналами, стулья, обтянутые красной клеенкой, и железные стеллажи, туго набитые книгами.
…Знакомая зеленая обложка с коричневой еловой веткой, – если эту книгу открыть, увидишь странного охотника в очках, с профессорской бородкой, с крапчатым вислоухим псом, ружьем и блокнотом. На следующих страницах глухари, лоси, охотники, камни, капли, былинки, кочки, старая липа, кукушка, самовар, скворец, цапля, шалонник, рыбаки, морошка, хлеб, соленая рыба, солнечный луч.
Серо-голубая обложка. На корешке буквы тугого, бутонного имени.
В поле темно, ветер, сумрачно-красная луна встает над черными полями, потные пахучие бока Кабардинки. И лироподобное тело Аси, голые колени баб, стирающих на плотине серые рубахи, – колени грубые, красные, но магические…
Черепаха оторвался от окна, обернулся.
– Что там? – шепотом спросила женщина, поднимаясь на крыльцо. От нее повеяло душистым потом.
Черепаха хотел ответить: книги, но только пожал плечами.
Улыбнувшись, женщина вынула из кармана ключ, вставила его в замочную скважину, открыла дверь и прошла в библиотеку, а Черепаха спустился с крыльца в пышущий азиатский день и вернулся на грузовик.
Закупочная команда пришла с пустыми рюкзаками. Мухобой сказал, что все-таки Азия столкнулась с Кавказом, – витрина разбита, магазин заперт, чтоб им…….!……..! Мотор завелся, машина тронулась и понеслась, грохоча бортовыми замками, в батарею.
Жаркий день закончился душным вечером с красно запекшимся на западе небом. За горизонтом потянули небо на себя, и кровавый рубец исчез, а на востоке высеклась крупная яркая искра – и не погасла; небо помрачнело, и еще два огня вытекли и зависли над степью; и скоро вся иссиня-черная твердь от южных до северных и от восточных до западных пределов оросилась звездами.
Город уснул под сентябрьскими звездами, и Черепаха вновь вышел за шлагбаум и побрел по равнине, голой и рыхлой, зашагал под тусклым небом, боясь оглянуться, – но тут же и провалился в палатку, полную голосов, топота, стука, отшвырнул одеяло и увидел полуголых людей, хватавших куртки и штаны, и спрыгнул вниз.
– Быстрей! – крикнул лейтенант.
Черепаха оделся, взял ремень с подсумком, клацнул пряжкой.
– Быстрей! Быстрей! – покрикивал лейтенант. Черепаха снял автомат с коечной спинки.
– Быстро!
Одевшиеся солдаты выбегали из палатки и спешили к двум грузовикам. Моторы работали, шоферы курили в кабинах. По двору батареи метались лучи фонариков, комбат звал прапорщика, а тот почему-то не откликался, комбат матерился, по твердой земле сухо стучали подметки и каблуки, звякало железо, от города доносился рев, было темно, тепло. Мимо промчалась машина, полная людей, за ней вторая. Неожиданно из темноты вырвался тягач, он замер перед мраморной стеной, на землю неуклюже соскочил толстый человек в шлемофоне; он прошел мимо грузовиков во двор, сорвал шлемофон и закричал:
– Барщеев!
Это был подполковник Поткин.
– Барщеев!
– Товарищ подполковник?
Поткин резко обернулся и закричал, взмахивая шлемофоном:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40