https://wodolei.ru/catalog/unitazy/Gustavsberg/nordic/
рано утром стало еще холодней, из ближнего распадка задул ветер, но нужно было вставать, завтракать и отправляться дальше – именно в ветреный распадок; и они вставали, бежали с котелками на кухню, завтракали в машинах при свете плафонов; рисовая каша, огненный кофе, мерзлый хлеб, каменное масло, сахар. После завтрака никто не успел почистить снегом котелки, – машины двинулись к распадку; они вошли в распадок и по визжавшей и кряхтевшей грунтовой дороге выехали на рассвете в долину.
По долине протекала неширокая, но полноводная река. Долина была довольно густо заселена, от кишлака до кишлака было рукой подать, и артбатарея, пехотная рота и разведрота должны были пройти сквозь эти кишлаки, чтобы к вечеру оказаться на севере долины, у горловины ущелья, – и ждать: в семь утра начнется операция, и наверняка противник попытается уйти в долину. Эту небольшую колонну, отделившуюся от основной на исходе ночи, вел командир разведроты капитан Осадчий.
Восток был пышен, жирен, жарок, как тропический рай. Но белые вершины не вскипали, наоборот, на пышном фоне они казались еще белей и холодней. Каменистая дорога жалась к горам, шла по краю долины над глубокой быстрой рекой. Вода в реке на рассвете была дымно-голубой. Камни возле воды были облиты белой мутной глазурью, на скалах висели сосульки. Ехать по узкой дороге над бурлившей студеной водой было неприятно. Из-под колес грузовиков со снарядами и бронетранспортеров, из-под гусениц БМП и тягачей в реку сыпались камни, комья мерзлой земли. Машины задевали левым бортом скалы, и визгливый скрежет резал слух. Водители ругались.
Как обычно, почти все экипажи сидели на верху машин, коченея на ветру. Ветер, слабо дувший на исходе ночи из распадка, здесь, в долине, был круче, резче, и солдаты с красными лицами сидели к нему спиной, сидели, сгорбившись, втянув головы в ушанках с накрепко завязанными шнурками на подбородках, пряча одну руку в трехпалой суконно-брезентовой рукавице в кармане ватного бушлата или в голенище валенка, а другой держась за скобу или заиндевелый ствол пулемета или пушки, чтобы не сверзнуться со скользкой настывшей брони в мутно-голубую стремительно несущуюся воду.
Взошедшее солнце осветило серые скалы и затем колонну, которая ползла вдоль них над рекой. Плод, рожденный феерической зарей, оказался тщедушным, холодным, бледным, неспелым. За рекой уже тянулись мерзлые мертвые поля, разделенные канавами и земляными валами, дальше стояли стены и башни кишлака с голыми садами, с голыми, устремленными к небу тополями. Кое-где над плоскими крышами вились жидкие дымки. Река посветлела, слегка позеленела по краям. Впереди уже был виден мост над рекой, за мостом дорога отворачивала от скал и уходила в долину. Но колонна остановилась. Дорога была слишком стара, и в этом месте деревянные крепежи, поддерживавшие груды камней, лопнули, и дорога осыпалась. Здесь еще могла протиснуться легковая машина, но не грузовик и не тягач. Капитан Осадчий соскочил на землю, прошел вперед, осмотрел узкое место.
Нет, не проехать. А долина вот, рядом, за рекой.
– Что будем делать? – спросил командир пехотной роты.
Осадчий ответил, что придется наращивать дорогу. Пехотинец ушел за людьми. К голове колонны потянулись пехотинцы и артиллеристы с кувалдами и ломами. Будущий командир разведроты с несколькими разведчиками прошли вперед, к мосту, перешли на другой берег и стали рубить тополя. Солдаты таскали снизу камни.
– Сергей Николаевич, – сказал, краснея и глядя в сторону, лейтенант, – надо бы наверх кого-нибудь… я пойду?
Черт, конечно, сделать это надо было в первую очередь.
– Хорошо, Смирнов, – откликнулся Осадчий, не глядя на своего подчиненного.
Лейтенант повел взвод вверх по склонам, и солдаты вскоре заняли высоты над дорогой.
– А локоть близок, – сказал сивобровый кряжистый командир гаубичной батареи.
– Да, немного не дотянули.
– Давай! давай! ребята! –закричал сивобровый комбат.
* * *
Проснувшись в своей маленькой гусеничной бронированной машине, хирург позвал: эй! Ни водитель, ни санитар не откликнулись. Хирург протер глаза, скинул одеяла, напялил бушлат, валенки с резиновой подошвой, натянул рукавицы, открыл люк. Наверху курил буролицый водитель.
– Что это? – спросил хирург, озираясь.
Водитель заулыбался.
– Не понял юмора, – пробормотал хирург, – мы уже в долине?
– Ага, товарищ капитан.
– Не понял… Почему не разбудили? Ты что?..
– Будили, а вы никак.
– Надо было хорошенько.
– Да мы хорошенько, а вы посылали нас.
Полночи не спал, забылся только под утро, и вот. Черт возьми. Мина могла превратить меня в лепешку.
– Где мы?
– В долине.
– А что стоим?
– Дорогу ростят.
– Чего?
– Ну, узко очень, обвалилось, не проехать, и насыпают.
– А где Иван?
– На скалу полез. Да вон он.
– Зачем? Зови его.
Водитель снял рукавицу, сунул грязные пальцы в рот и свистнул.
– Ванька! Слазь!
Солдат на скале мотнул головой.
– Отрицает, – сказал водитель.
– Я ему поотрицаю.
– Ванька! Тэщ капитан тебе даст!
Солдат начал спускаться со скалы.
– Но я и завтрак проспал?..
Водитель кивнул.
– Ну что там у нас есть, Шереметьев?
Водитель открыл крышку над двигателем, достал жестяную банку, поставил ее на заиндевелую броню, банка зашипела, под ней стало быстро расплываться влажное пятно; он вынул из ножен штык и стал вскрывать банку. Запахло горячей гречневой кашей. Хирург посмотрел вниз на синевато-зеленую реку. Пойти умыться? – спросил он себя и передернул плечами. Взяв банку, он спустился в салон, прикрыл люк, включил свет, нарезал мерзлого хлеба, достал ложку. Каша была замечательная.
– Товарищ капитан, Ванька явился!
– Иван, – глухо позвал хирург. Он прожевал и громко сказал: – Тебе наряд вне очереди за самовольную отлучку: завари чаю.
Покончив с кашей, хирург посидел, подождал, выглянул наружу.
– Ну что?
– Да ветер, – ответил синеглазый и такой же буролицый, как и Шереметьев, солдат.
– Ты побольше солярки плесни.
– Да я плещу.
Хирург закрыл люк, вынул сигарету, зажигалку, но передумал, решил потерпеть до чая.
Да, это действительно опасно: когда ты сидишь наверху, под тобою два слоя брони, – осколки не достанут, а когда ты внутри – все осколки твои, и можно получить контузию, оглохнуть, размазаться по стенкам… Но обошлось.
Люк открылся, опустилась рука с дымящимся черным котелком. Подожди. Хирург налил чаю в кружку. Остальное вам. Хирург пил чай вприкуску с твердым мелкозернистым сахаром. Чай был приторно горек, солдат перестарался. Сейчас у меня расширятся зрачки, участится пульс, поднимется давление. Хирург допил, морщась, чай, перевел дух. Но все-таки это чай. Что может быть лучше, чем чай поутру? чай в ледяном бронированном гробу среди дующей, обдирающей, обжигающей азиатской зимы.
* * *
Дорога была восстановлена, и колонна двинулась, проехала по черному деревянному скрипучему мосту над студеной рекой, прошла мимо замороженных белесых полей и вступила в первый кишлак. Глиняная деревня была нема, безлюдна; пусты были тесные улочки, пусты и черны голые сады, пусты окна домов с плоскими крышами, бойницы круглых и прямоугольных башен. Но утром над этими домами голубели дымы. Или это был мираж? Колонна минула кишлак с голыми садами и по хорошей накатанной дороге поехала дальше. Дорога вела к следующему кишлаку. Этот кишлак был так же нем, сер, гол; но над одной из крыш поднимался сизый дымок. Колонна прошла и этот зачарованный кишлак. Траки гремели по крепкой дороге, черно дули выхлопные трубы, качались антенны. Хилый небесный плод над белыми вершинами медленно тускнел. Ветер, дувший с севера, теперь тянул с востока. Перед третьим кишлаком колонна вновь пересекла синюю реку, здесь она уже была не столь бурна, но быстра и глубока. Старый мост кряхтел под артиллерийскими тягачами с зачехленными гаубицами на прицепе, под грузовиками и бронетранспортерами. В узком оконце крайней башни Осадчий заметил человека, – машина ехала дальше, и башня уже была позади, и человек уже смотрел ему в спину. Осадчий обернулся. Узкое незастекленное оконце было темным и пустым.
Колонна шла по долине мимо кишлаков с убогими домами-норами, корявыми танцующими садами за глиняными оградами, мимо серых тополей по скрипучим мостам, под блекнущим небом.
Река петляет по всей долине – вновь она на пути. Колонна приостанавливается. С машин соскакивают солдаты, идут к мосту, осматривают его, прослушивают миноискателями. Взмах руки. Вперед. Первая машина проходит по мосту. Мост повизгивает. Вокруг деревянных свай пенится, шумит вода. Вторая машина проходит над рекой. Третья, четвертая. Тягач с гаубицей – на его корме перевязанные крепкими веревками ящики со снарядами. Снаряды и в грузовиках. Последний тягач артбатареи проезжает по черному, тонкому, зыбкому мосту над текущей, шумящей вокруг обледенелых свай водой; следом идут многоколесные многотонные бронетранспортеры, усеянные пехотинцами, и у моста вот-вот лопнут деревянные ноги, и машина рухнет в бегущую воду – но бронетранспортеры идут и идут по мосту
Осадчий отворачивается, смотрит вперед. Далекие бледные вершины, серые глиняные щепотки кишлаков, костлявые тополя, башни и дома ближних кишлаков, гудящая дорога, черный дым, запах солярки. На голове массивный мягкий, изнутри покрытый белым бараньим мехом шлемофон; на груди автомат, на боку подсумок; ногам в черных валенках тепло; на теле зимнее белье, сверху хлопчатобумажные штаны и куртка, ватные штаны и ватный бушлат с меховым воротником; и ветер уже не северный – тепло.
Пустынные тоскливые деревни с грозящими окнами. И всюду горные вершины. Кажется, что в распадке, впустившем нас сюда, сошлись горы. Вход закрыт. И только где-то впереди, за петлями синей реки, за кишлаками и окаменевшими полями, есть выход. Считается, что есть. Но может быть, и нет. На карте есть. Но карты могут врать.
Скорее бы выбраться из этой долины.
И вернуться в полковой городок…
В наушниках хриплый голос пехотного командира. Не пора ли обедать? Да, обедать. Да, пора. Головная машина тормозит. Осадчий запретил разводить костерки, и, вычистив банки, солдаты и офицеры довольствуются холодной водой. Не успевают курильщики зажечь послеобеденные сигареты, – колонна трогается. Небо уже серое, солнца нет. Восточный ветер сменился на южный. Южный ветер порывист, сыр, раздувает угольки на конце сигарет, шумит в тополях. Белые вершины уже не столь белы, и остры, и тверды, вершины посизовели, помягчели, притупились.
Выбраться и вернуться.
Но всему свое время, не надо торопить время, тем более что это совершенно бесполезно. Торопливый всегда проигрывает. Сколько торопливых уплыло в Союз в цинковых корытах. Торопиться нельзя. Но и медлить опасно. Не торопиться и не медлить.
Уже два года ему это удается: не торопиться и не медлить, и оказываться в нужном месте в нужное время: он выходит из палатки, и минуту спустя в ней взрывается граната, он приближается к скале, и камнепад стучит перед ним, в лицо летят крошки, он не вводит роту в кишлак, дожидаясь пехоты и вертолетов, – в пустом и немом кишлаке крупный и до зубов вооруженный отряд, он ведет роту по ущелью и вдруг поворачивает, связывается с вертолетчиками, они проверяют – действительно, впереди засада. Впрочем, два раза он все-таки поторопился: в Карьяхамаде и на последней операции, когда не смог отыскать сбитых вертолетчиков.
…Что там говорил Ямшанов о Карьяхамаде? Он просто идиот. Крабов был не классная дама – полковник, а я… помню все, помню всех.
Итак, не спешить и не медлить, чтобы всегда оказываться в нужной точке. Это не так просто. Тем более что ты не один, с тобою люди, машины. Необходим трезвый взгляд, холодный ум, опыт. Но этого мало. Еще нужно чутье, интуиция – талант.
Итак, спокойно. И – думать о деле и только о деле, говорил себе красноликий капитан; под ним вздрагивала, лязгала и гудела бронированная машина, он старался думать о деле, но сквозь гудение, и лязг, и мысли о деле вдруг прорывались ошеломляющие видения и звуки: рыжий сок, текущий по завораживающей, властно-нежной руке, и странно знакомый, слышанный когда-то давно, в детстве, голос; проникающий в кровь, в кости, в мозг и вибрирующий в крови, в костях, в мозгу голос, мешающий думать о деле голос…
Что-то мне все это не нравится, подумал капитан, глядя на мутное, тяжелеющее на глазах небо и ощущая на лице влажность южного ветра. Он взглянул на часы. Час дня. Большая часть пути пройдена. Еще три-четыре часа, и колонна будет у цели. Осадчий вынул бинокль из кармана. Машина качалась на ухабах, и горы, дальние кишлаки прыгали перед глазами. Капитан спрятал бинокль. Гора Тандгар была и так видна, белая, конусообразная, она выступала вперед из стены гор. Возле Тандгара они и должны устроить засаду.
Колонна въехала в кишлак, И здесь все то же: пустые дворики, голые сады… Но промычала корова. Послышалось? Метнулась черная курица за угол. Померещилось? Нет, конечно, эти деревни обитаемы, просто все попрятались. Наверное, у них есть часовые, и с самой высокой башни они видят, что по дороге движется колонна, и оповещают об этом жителей, и те разбегаются со своей живностью, как тараканы, клопы, замирают в щелях, трясутся. В сущности, любой из них – враг. Любой из них готов ударить тебя по темечку заступом – только повернись спиной. Злобные мальчишки готовы на любую пакость – прилепить, например, к бензобаку магнитную мину, украсть автомат, угостить отравленным арбузом… То же делал бы и я на их месте, неожиданно подумал капитан.
Но я на своем месте и делаю то, что должен делать.
Хотя…
Ну, ладно, хватит. Сейчас я точно знаю одно: я должен быть вечером у этой горы Тандгар. Сегодня у меня одна цель: Тандгар. Интересно, что это означает, надо будет спросить у таджика. Тандгар. Неприятное название. Тандгар. Но тем не менее это моя цель, смысл сегодняшнего дня – Тандгар. И я буду думать о Тандгаре. Только о Тандгаре. Но в следующую минуту он вдруг подумал не о Тандгаре, а о Сестре, вспомнил ее поцелуй… очнулся и увидел еще одну снежинку, она упала на колено и растаяла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
По долине протекала неширокая, но полноводная река. Долина была довольно густо заселена, от кишлака до кишлака было рукой подать, и артбатарея, пехотная рота и разведрота должны были пройти сквозь эти кишлаки, чтобы к вечеру оказаться на севере долины, у горловины ущелья, – и ждать: в семь утра начнется операция, и наверняка противник попытается уйти в долину. Эту небольшую колонну, отделившуюся от основной на исходе ночи, вел командир разведроты капитан Осадчий.
Восток был пышен, жирен, жарок, как тропический рай. Но белые вершины не вскипали, наоборот, на пышном фоне они казались еще белей и холодней. Каменистая дорога жалась к горам, шла по краю долины над глубокой быстрой рекой. Вода в реке на рассвете была дымно-голубой. Камни возле воды были облиты белой мутной глазурью, на скалах висели сосульки. Ехать по узкой дороге над бурлившей студеной водой было неприятно. Из-под колес грузовиков со снарядами и бронетранспортеров, из-под гусениц БМП и тягачей в реку сыпались камни, комья мерзлой земли. Машины задевали левым бортом скалы, и визгливый скрежет резал слух. Водители ругались.
Как обычно, почти все экипажи сидели на верху машин, коченея на ветру. Ветер, слабо дувший на исходе ночи из распадка, здесь, в долине, был круче, резче, и солдаты с красными лицами сидели к нему спиной, сидели, сгорбившись, втянув головы в ушанках с накрепко завязанными шнурками на подбородках, пряча одну руку в трехпалой суконно-брезентовой рукавице в кармане ватного бушлата или в голенище валенка, а другой держась за скобу или заиндевелый ствол пулемета или пушки, чтобы не сверзнуться со скользкой настывшей брони в мутно-голубую стремительно несущуюся воду.
Взошедшее солнце осветило серые скалы и затем колонну, которая ползла вдоль них над рекой. Плод, рожденный феерической зарей, оказался тщедушным, холодным, бледным, неспелым. За рекой уже тянулись мерзлые мертвые поля, разделенные канавами и земляными валами, дальше стояли стены и башни кишлака с голыми садами, с голыми, устремленными к небу тополями. Кое-где над плоскими крышами вились жидкие дымки. Река посветлела, слегка позеленела по краям. Впереди уже был виден мост над рекой, за мостом дорога отворачивала от скал и уходила в долину. Но колонна остановилась. Дорога была слишком стара, и в этом месте деревянные крепежи, поддерживавшие груды камней, лопнули, и дорога осыпалась. Здесь еще могла протиснуться легковая машина, но не грузовик и не тягач. Капитан Осадчий соскочил на землю, прошел вперед, осмотрел узкое место.
Нет, не проехать. А долина вот, рядом, за рекой.
– Что будем делать? – спросил командир пехотной роты.
Осадчий ответил, что придется наращивать дорогу. Пехотинец ушел за людьми. К голове колонны потянулись пехотинцы и артиллеристы с кувалдами и ломами. Будущий командир разведроты с несколькими разведчиками прошли вперед, к мосту, перешли на другой берег и стали рубить тополя. Солдаты таскали снизу камни.
– Сергей Николаевич, – сказал, краснея и глядя в сторону, лейтенант, – надо бы наверх кого-нибудь… я пойду?
Черт, конечно, сделать это надо было в первую очередь.
– Хорошо, Смирнов, – откликнулся Осадчий, не глядя на своего подчиненного.
Лейтенант повел взвод вверх по склонам, и солдаты вскоре заняли высоты над дорогой.
– А локоть близок, – сказал сивобровый кряжистый командир гаубичной батареи.
– Да, немного не дотянули.
– Давай! давай! ребята! –закричал сивобровый комбат.
* * *
Проснувшись в своей маленькой гусеничной бронированной машине, хирург позвал: эй! Ни водитель, ни санитар не откликнулись. Хирург протер глаза, скинул одеяла, напялил бушлат, валенки с резиновой подошвой, натянул рукавицы, открыл люк. Наверху курил буролицый водитель.
– Что это? – спросил хирург, озираясь.
Водитель заулыбался.
– Не понял юмора, – пробормотал хирург, – мы уже в долине?
– Ага, товарищ капитан.
– Не понял… Почему не разбудили? Ты что?..
– Будили, а вы никак.
– Надо было хорошенько.
– Да мы хорошенько, а вы посылали нас.
Полночи не спал, забылся только под утро, и вот. Черт возьми. Мина могла превратить меня в лепешку.
– Где мы?
– В долине.
– А что стоим?
– Дорогу ростят.
– Чего?
– Ну, узко очень, обвалилось, не проехать, и насыпают.
– А где Иван?
– На скалу полез. Да вон он.
– Зачем? Зови его.
Водитель снял рукавицу, сунул грязные пальцы в рот и свистнул.
– Ванька! Слазь!
Солдат на скале мотнул головой.
– Отрицает, – сказал водитель.
– Я ему поотрицаю.
– Ванька! Тэщ капитан тебе даст!
Солдат начал спускаться со скалы.
– Но я и завтрак проспал?..
Водитель кивнул.
– Ну что там у нас есть, Шереметьев?
Водитель открыл крышку над двигателем, достал жестяную банку, поставил ее на заиндевелую броню, банка зашипела, под ней стало быстро расплываться влажное пятно; он вынул из ножен штык и стал вскрывать банку. Запахло горячей гречневой кашей. Хирург посмотрел вниз на синевато-зеленую реку. Пойти умыться? – спросил он себя и передернул плечами. Взяв банку, он спустился в салон, прикрыл люк, включил свет, нарезал мерзлого хлеба, достал ложку. Каша была замечательная.
– Товарищ капитан, Ванька явился!
– Иван, – глухо позвал хирург. Он прожевал и громко сказал: – Тебе наряд вне очереди за самовольную отлучку: завари чаю.
Покончив с кашей, хирург посидел, подождал, выглянул наружу.
– Ну что?
– Да ветер, – ответил синеглазый и такой же буролицый, как и Шереметьев, солдат.
– Ты побольше солярки плесни.
– Да я плещу.
Хирург закрыл люк, вынул сигарету, зажигалку, но передумал, решил потерпеть до чая.
Да, это действительно опасно: когда ты сидишь наверху, под тобою два слоя брони, – осколки не достанут, а когда ты внутри – все осколки твои, и можно получить контузию, оглохнуть, размазаться по стенкам… Но обошлось.
Люк открылся, опустилась рука с дымящимся черным котелком. Подожди. Хирург налил чаю в кружку. Остальное вам. Хирург пил чай вприкуску с твердым мелкозернистым сахаром. Чай был приторно горек, солдат перестарался. Сейчас у меня расширятся зрачки, участится пульс, поднимется давление. Хирург допил, морщась, чай, перевел дух. Но все-таки это чай. Что может быть лучше, чем чай поутру? чай в ледяном бронированном гробу среди дующей, обдирающей, обжигающей азиатской зимы.
* * *
Дорога была восстановлена, и колонна двинулась, проехала по черному деревянному скрипучему мосту над студеной рекой, прошла мимо замороженных белесых полей и вступила в первый кишлак. Глиняная деревня была нема, безлюдна; пусты были тесные улочки, пусты и черны голые сады, пусты окна домов с плоскими крышами, бойницы круглых и прямоугольных башен. Но утром над этими домами голубели дымы. Или это был мираж? Колонна минула кишлак с голыми садами и по хорошей накатанной дороге поехала дальше. Дорога вела к следующему кишлаку. Этот кишлак был так же нем, сер, гол; но над одной из крыш поднимался сизый дымок. Колонна прошла и этот зачарованный кишлак. Траки гремели по крепкой дороге, черно дули выхлопные трубы, качались антенны. Хилый небесный плод над белыми вершинами медленно тускнел. Ветер, дувший с севера, теперь тянул с востока. Перед третьим кишлаком колонна вновь пересекла синюю реку, здесь она уже была не столь бурна, но быстра и глубока. Старый мост кряхтел под артиллерийскими тягачами с зачехленными гаубицами на прицепе, под грузовиками и бронетранспортерами. В узком оконце крайней башни Осадчий заметил человека, – машина ехала дальше, и башня уже была позади, и человек уже смотрел ему в спину. Осадчий обернулся. Узкое незастекленное оконце было темным и пустым.
Колонна шла по долине мимо кишлаков с убогими домами-норами, корявыми танцующими садами за глиняными оградами, мимо серых тополей по скрипучим мостам, под блекнущим небом.
Река петляет по всей долине – вновь она на пути. Колонна приостанавливается. С машин соскакивают солдаты, идут к мосту, осматривают его, прослушивают миноискателями. Взмах руки. Вперед. Первая машина проходит по мосту. Мост повизгивает. Вокруг деревянных свай пенится, шумит вода. Вторая машина проходит над рекой. Третья, четвертая. Тягач с гаубицей – на его корме перевязанные крепкими веревками ящики со снарядами. Снаряды и в грузовиках. Последний тягач артбатареи проезжает по черному, тонкому, зыбкому мосту над текущей, шумящей вокруг обледенелых свай водой; следом идут многоколесные многотонные бронетранспортеры, усеянные пехотинцами, и у моста вот-вот лопнут деревянные ноги, и машина рухнет в бегущую воду – но бронетранспортеры идут и идут по мосту
Осадчий отворачивается, смотрит вперед. Далекие бледные вершины, серые глиняные щепотки кишлаков, костлявые тополя, башни и дома ближних кишлаков, гудящая дорога, черный дым, запах солярки. На голове массивный мягкий, изнутри покрытый белым бараньим мехом шлемофон; на груди автомат, на боку подсумок; ногам в черных валенках тепло; на теле зимнее белье, сверху хлопчатобумажные штаны и куртка, ватные штаны и ватный бушлат с меховым воротником; и ветер уже не северный – тепло.
Пустынные тоскливые деревни с грозящими окнами. И всюду горные вершины. Кажется, что в распадке, впустившем нас сюда, сошлись горы. Вход закрыт. И только где-то впереди, за петлями синей реки, за кишлаками и окаменевшими полями, есть выход. Считается, что есть. Но может быть, и нет. На карте есть. Но карты могут врать.
Скорее бы выбраться из этой долины.
И вернуться в полковой городок…
В наушниках хриплый голос пехотного командира. Не пора ли обедать? Да, обедать. Да, пора. Головная машина тормозит. Осадчий запретил разводить костерки, и, вычистив банки, солдаты и офицеры довольствуются холодной водой. Не успевают курильщики зажечь послеобеденные сигареты, – колонна трогается. Небо уже серое, солнца нет. Восточный ветер сменился на южный. Южный ветер порывист, сыр, раздувает угольки на конце сигарет, шумит в тополях. Белые вершины уже не столь белы, и остры, и тверды, вершины посизовели, помягчели, притупились.
Выбраться и вернуться.
Но всему свое время, не надо торопить время, тем более что это совершенно бесполезно. Торопливый всегда проигрывает. Сколько торопливых уплыло в Союз в цинковых корытах. Торопиться нельзя. Но и медлить опасно. Не торопиться и не медлить.
Уже два года ему это удается: не торопиться и не медлить, и оказываться в нужном месте в нужное время: он выходит из палатки, и минуту спустя в ней взрывается граната, он приближается к скале, и камнепад стучит перед ним, в лицо летят крошки, он не вводит роту в кишлак, дожидаясь пехоты и вертолетов, – в пустом и немом кишлаке крупный и до зубов вооруженный отряд, он ведет роту по ущелью и вдруг поворачивает, связывается с вертолетчиками, они проверяют – действительно, впереди засада. Впрочем, два раза он все-таки поторопился: в Карьяхамаде и на последней операции, когда не смог отыскать сбитых вертолетчиков.
…Что там говорил Ямшанов о Карьяхамаде? Он просто идиот. Крабов был не классная дама – полковник, а я… помню все, помню всех.
Итак, не спешить и не медлить, чтобы всегда оказываться в нужной точке. Это не так просто. Тем более что ты не один, с тобою люди, машины. Необходим трезвый взгляд, холодный ум, опыт. Но этого мало. Еще нужно чутье, интуиция – талант.
Итак, спокойно. И – думать о деле и только о деле, говорил себе красноликий капитан; под ним вздрагивала, лязгала и гудела бронированная машина, он старался думать о деле, но сквозь гудение, и лязг, и мысли о деле вдруг прорывались ошеломляющие видения и звуки: рыжий сок, текущий по завораживающей, властно-нежной руке, и странно знакомый, слышанный когда-то давно, в детстве, голос; проникающий в кровь, в кости, в мозг и вибрирующий в крови, в костях, в мозгу голос, мешающий думать о деле голос…
Что-то мне все это не нравится, подумал капитан, глядя на мутное, тяжелеющее на глазах небо и ощущая на лице влажность южного ветра. Он взглянул на часы. Час дня. Большая часть пути пройдена. Еще три-четыре часа, и колонна будет у цели. Осадчий вынул бинокль из кармана. Машина качалась на ухабах, и горы, дальние кишлаки прыгали перед глазами. Капитан спрятал бинокль. Гора Тандгар была и так видна, белая, конусообразная, она выступала вперед из стены гор. Возле Тандгара они и должны устроить засаду.
Колонна въехала в кишлак, И здесь все то же: пустые дворики, голые сады… Но промычала корова. Послышалось? Метнулась черная курица за угол. Померещилось? Нет, конечно, эти деревни обитаемы, просто все попрятались. Наверное, у них есть часовые, и с самой высокой башни они видят, что по дороге движется колонна, и оповещают об этом жителей, и те разбегаются со своей живностью, как тараканы, клопы, замирают в щелях, трясутся. В сущности, любой из них – враг. Любой из них готов ударить тебя по темечку заступом – только повернись спиной. Злобные мальчишки готовы на любую пакость – прилепить, например, к бензобаку магнитную мину, украсть автомат, угостить отравленным арбузом… То же делал бы и я на их месте, неожиданно подумал капитан.
Но я на своем месте и делаю то, что должен делать.
Хотя…
Ну, ладно, хватит. Сейчас я точно знаю одно: я должен быть вечером у этой горы Тандгар. Сегодня у меня одна цель: Тандгар. Интересно, что это означает, надо будет спросить у таджика. Тандгар. Неприятное название. Тандгар. Но тем не менее это моя цель, смысл сегодняшнего дня – Тандгар. И я буду думать о Тандгаре. Только о Тандгаре. Но в следующую минуту он вдруг подумал не о Тандгаре, а о Сестре, вспомнил ее поцелуй… очнулся и увидел еще одну снежинку, она упала на колено и растаяла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40