Спал я чёрным провальным сном, и потому, когда перед глазами возникло узкоглазое круглое лицо и милицейские погоны, мне показалось, что начинается как раз первое сновидение. Я поудобнее устроил голову на ватнике, но он отъехал, назад, и драное одеяльце, на котором я лежал, тоже поехало назад, и палатка поехала, и сам я выехал из-под полога ногами вперед. От мокрого холода утренней травы я чуть не взвизгнул.
- Он? - спросил узкоглазый милиционер.
- Он, - кивнула Василика и, повернувшись спиной, стала расседлывать взмокшего коня. Двое милиционеров - сержант и младший лейтенант - с расстегнутыми кобурами стояли у меня в ногах и в голове.
- Лежать! - отреагировал на мою попытку привстать сержант.
- Сесть! - скомандовал узкоглазый офицер, явно алтайских кровей. Я подчинился старшему, присел. Сержант обхлопал меня по карманам. Я не сопротивлялся и не возмущался: чего уж тут - доигрался!
- Вас, наверное, интересуют мои документы? Они в заднем кармане.
Сержант достал удостоверение личности офицера, и брови его приподнялись вместе с козырьком фуражки. Младший лейтенант изучал мой отпускной билет. Я был старше его на целых три звёздочки, и он не замедлил проявить почтение.
- Прошу прощения, ошибочка вышла. Гражданочка обозналась. Приняла вас за осужденного… Сбежавшего из мест заключения. Можем подвезти до поселка. Там до «Горного воздуха» три часа езды…
- Спасибо. Мне здесь больше нравится.
Алтаец козырнул и влез в коляску темно-синего мотоцикла. К счастью, пулеметная очередь выхлопной трубы никого не разбудила. А может, и проснулись цыгане, только выглядывать побоялись: милиция как-никак приехала.
Василика все ещё возилась с седлом, перетряхивала потник…
Я смотрел на нее во все глаза. Вот человек, который только что меня предал. Вот человек, который долго и тайно хотел мне зла и только что попытался причинить его явно. Она выдала меня. Не меня, конечно. А того злодея, каким я был в её глазах. Но всё-таки и меня, потому что у этого злодея, у этого «осужденного» было мое лицо, мой голос, мои повадки.
Они ни чем не тронули её, хотя человеческая душа так устроена, что она всегда невольно сочувствует гонимым, кем бы они ни были. И потом, бывают преступники, наделенные таким обаянием, что их не только прятали, помогали, но и влюблялись в них…
Я же, выходит, не обаятельный преступник. Я отвратителен в этом качестве настолько, что меня надо выдавать в руки правосудия при первой же возможности.
Грустное это было открытие. Да ещё костёр никак не хотел разжигаться. Утро было туманное и такое промозглое, что казалось, попади в него солнечный луч, и он зашипит, как отсыревшая спичка.
Я думал, Василике будет неловко, а она подошла как ни в чем не бывало, присела, раздула уголек, бросила в него клок сена из подушки, три хворостинки.
Робкое пламя лизнуло дно закопченного чайника.
- Так значит, ты меня в уголовники записала?
- Ага. Я тебя раньше видела. Портрет твой на автобусной станции висел. В Онгудае. «Их разыскивает милиция». В точности похож.
- Все мы на кого-нибудь похожи…
- А вчера Матвей сказал, что ты человека убил…
- Так это он тебя послал?!
- Он не знает. Он, наоборот, велел, чтобы никто про тебя ни гугу! Гость в таборе - разве можно?! - Василика явно передергивала старика. Даже руками всплеснула от напускного испуга. - Под одним шатром спим! Из одного котла едим…
- Значит, ты сама?
- Сама!-она это даже с гордостью подтвердила. - Я не шатровая. Я в школе десять лет училась. Комсомолкой была.
- Почему была?
- На учет не встала. Выбыла.
Мир стоит не на трех слонах. Он висит на канцелярской скрепке. Айсберги пронумерованы из краскопультов. Орлы окольцованы, и номера их внесены в реестры. звёзды, созвездия, галактики расписаны в астрономические гроссбухи. Цыганки поставлены на комсомольский учет…
Какого черта я здесь? Я никогда не бредил цыганщиной. Ни разу в жизни не был в «Ромэне»…
Захотелось пожить с людьми «дикой воли». Но какая у них воля?! Идут по маршруту, и все дела их зависят от таких же бумажек, с такими же лиловыми печатями и с такими же неразборчивыми подписями, что и у меня в кармане.
Зря не уехал на мотоцикле. Дядя на кордоне заждался: с бутылок пыль вытирает. Какие настойки у него! На облепиховых почках. Эликсиры, бальзамы. Нектары. Он писал мне письма на подводную лодку, а я читал их в кают-компании вслух. Зной, пот, соль, железо - и вдруг: «А яблоки нонче знатные уродились. По фунту и боле. Как сахар, на зубах колются… А вечор доили лосиху, что подранком в хлев взяли. Не молоко, а сгущенные сливки… На можжевеловой горе теперь дикобразы живут. Колючки что прутья, туески плести можно. Заварил на осень бочонок пива из настоя душицы, кукурузных рылец и янтака… Как приедешь…- ужо постучим ендовой…»
После этих писем у нас трое мотористов, уйдя в запас, поступили в лесоводческий техникум, а торпедный электрик и гидроакустик - в зооветеринарный.
Если на кордон ехать, то лучше сейчас выбираться. Все спят, без лишних объяснений… Рубаху с телогрейкой на обратном пути верну. В Бийске через цыган передам…
Василика поставила передо мной кружку с чаем, тронула за колено:
- Пей. Остынет.
Василика потягивает Матвееву трубочку, щурит глаз на огонь сквозь красный янтарь.
- Ты про цыганский корень «ман» слышал? - спрашивает она.
- Про «золотой корень» слышал, А про «ман»…
- Цыц!-Василика прижимает к губам скрещённые пальцы. Она опасливо заглядывает в палатку, хотя и отсюда слышно: Матвей храпит, как бульдозер, - раскатисто и мощно. Заливистым звоном дисковой пилы вторит ему Алексей. Настя заполняет паузы мерным жужжанием, будто в ноздре у нее застряла большая муха.
Убедившись, что нас никто не слышит, Василика отводит меня к коновязи.
- «Ман» - во сто раз сильнее «золотого корня» и в десять - женьшеня. За него убить могут и тебя, и меня! Понял?!
- Меня-то за что?
- А за то, что ты его видел.
- Я его не видел.
- Ты его увидишь через три дня!
Василика опять оглянулась на палатку, и мне стало смешно: вот бестия!-покупает, как лопоухого туриста; цыганские мистерии вздумала разыгрывать. Но Василика не переигрывала ни выражением лица - оно было весьма озабоченным, - ни голосом, в который не прокралась ни одна смешинка.
За чаем она ни словом не обмолвилась о «мане», а сообщила Матвею, что хочет съездить со мной в сельпо, до которого уже всего-навсего сутки конного хода. Матвей одобрительно закивал бородой: чай, соль, мука на исходе. «Плиска» тоже. Самое время. Сейчас они вполне обойдутся без нас: загон большой и крепкий. А с загоном да овчаркой и сосунок Яшка с отарой управится.
Настя завернула в крапивные листья кус баранины, сунула в переметную суму две «марикле» - ржаные лепешки - и мешочек с сушеным боярышником для заварки.
Коней из небольшого табуна выбирали себе сами. Мне. приглянулся рослый жеребец цвета пожухлой хвои, весь исштемпелёванный клеймами, словно конверт, не нашедший адресата. Последнее тавро, выжженное жидким азотом на бедре, являло номер проекта нашей подводной лодки - «641». Я подошел и провел рукой по коротко стриженой гриве (она придавала коню вид хулигана, только что отсидевшего пятнадцать суток). Конечно же, ему это не понравилось, и жеребец угрожающе повернулся ко мне задом. Мощные катапульты ног, подбитых острым железом, недвусмысленно напряглись. Я отпрянул, но выбор свой сделал.
- Как его зовут? - спросил я Василику.
- Серко, - не задумываясь окрестила его та.
- А твоего?
- Гнедко. У нас каждого второго коня зовут Серко, а каждого первого - Гнедко.
- А как вообще по-цыгански «конь»?
- Грай.
- Отлично. Пусть мой будет Граем.
- Пусть, - согласилась Василика. Ноздри у Грая изящны, как эфы - прорези в скрипичной деке; рыжие уши с чёрной каемкой; глаза с фиолетовой поволокой и такие огромные, блестящие, что, глядя в них, можно бриться.
Алексей вызвался было нас провожать, но вовремя вспомнил о чирье, который выскочил там, «где самому не видно, а показать стыдно».
Не успели мы проехать и часа, как сзади послышалась торопливая дробь копыт. Матвей догонял нас на взмыленном коне.
- Деньги забыли, олухи! - кричал он, размахивая драным портмоне. - Пентюх и пентюшка!
Василика прикусила губу: обман чуть не раскрылся. Во всяком случае, потом будет трудно оправдаться, почему мы вернулись из «сельпо» с пустыми руками. Если мы всерьез собирались за покупками, то почему не подумали о деньгах?
И тут я понял, что Василика меня не разыгрывала: мы действительно едем за запретным для иноплеменников цыганским корнем «ман», и Василика, несмотря на свой городской лоск, побаивалась и гнева старших, и тех таинственных сил, которые охраняли корень.
Матвей ускакал, брезгливо ворча, и долго ещё было слышно, как мерин его звонко екал селезёнкой…

4.
Горы в этом краю Алтая остроконечны, как чумы. С мельничным шумом ныряет по ущельям Катунь. Стремнина несет бревно с такой скоростью, что кажется - на крутом повороте вот-вот сорвется с волны тяжелая лесина, опишет плавную дугу и вонзится в прибрежную сопку, как копье.
Мы идем по старой трелевочной колее. По обе стороны её то тут, то там торчат из-под камней обломки коленчатых валов, искореженные траки. Пустыми глазницами смотрит из можжевеловых зарослей помятая кабина тягача. Останки машин рассеяны здесь, словно конские кости на богатырском перепутье. Воронье только не кружится.
Тракторное войско штурмовало тут горную тайгу. Сталь иззубрилась о дикий камень и завязла в диком дереве. А кони медленно, но верно поднимают нас туда, куда не взбирались ни колесо, ни гусеница. И самодельный колокол-ботало из автомобильного поршня победно гремит на шее Василикиного Гнедко в честь выносливых конских ног - единственного пока транспорта, которому подвластны карнизные тропы каменистых круч.
Все дороги и тракты Горного Алтая родились под лошадиным копытом. Если верить легенде, то это кони Чингисхана протоптали тропу, спрятанную ныне под асфальтовой лентой Чуйского тракта. По следам казачьих коней боярского сына Петра Собанского пришли в алтайские горы русские поселенцы.
И нет такого алтайского города, в черте которого бы не красовался статный скакун - символ старинного караванного пути, пролегавшего по здешним перевалам в Монголию, Тибет, Китай.
И вот снова, в который век, высекают подковы искры из древних камней. Последние подковы, последние искры…
Мы едем за цыганским корнем «ман»…
У каждой дороги есть свой мотив. Он зазвучит сразу, как только дорога начнет двигаться тебе навстречу. Ты легко разберешь его в чередовании подъёмов и спусков, в ритме поворотов и перепутий.
Чтобы услышать мотив горноалтайского тракта таким, каким слышали его кочевники-первопроходцы, таким, каким лег он в их тягучие песни, нужно сесть на коня. Под автомобильными же колесами дорога заструится, словно магнитная лента на убыстренной скорости, и песнь сольется в талалаканье смешных лилипутских голосов. Только под зыбкий конский шаг откроются тебе и неторопливые переливы придорожных холмов, и плавное кружение горных вершин, и волнистое дыхание ожившего вдруг горизонта.
Как и всякая музыка без слов, дорога, и в особенности горная, будит воображение, вызывает порой странные, никогда не посещавшие тебя видения. Придорожные камни, нагроможденные по обочинам, напоминают то руины римских колизеев, то замшелые плиты еврейского кладбища, то развороченные доты на «линии Маннергейма».
- Куда мы едем?
Василика отвечает не сразу, словно колеблясь - стоит ли говорить.
- На Край Мира! - голос её торжествен. На этот раз даже мысли не шевельнулось, что это насмешка или розыгрыш. Я не узнавал Василику: куда девалась её обычная беспечность? Она стала хмурой и молчаливой, как Матвей, и я не посмел расспрашивать, что такое Край Мира и как долго туда добираться.
Дремучая чаща. Мы продираемся через нее, как сквозь строй экзекуторов. Деревья сладострастно хлещут людей и лошадей тонкими красными «шпицрутенами». Они мстят нам за все то, что мы сделали с их собратьями в больших городах и индустриальных долинах. Здесь их царство, и можно представить, каково приходилось первопроходцам, когда не «зеленым другом» - «зелёной смертью» был путнику лес, чащобный и первородный.
А вот самая настоящая роща Кащея - мёртвый березняк: стволы иссушены горным солнцем до белизны костей, гигантских, словно мамонтовы мослы. Притихли кони, и только рыжие уши нервно стригут воздух. Тревога передаётся и нам. Роща обрывается пропастью. Там, внизу, чёрный каменный колодец вбирает в себя сразу несколько ручьев и речушку. Это и есть мрачно знаменитый в здешней округе Провал - естественный водосток чашеобразной долины; он поистине бездонен, так как не имеет второго выхода на поверхность и питает подземные озера, не доступные никаким спелеологам.
Горные реки переходим вброд верхом. Лошадиные хвосты стелются по воде. Поток сносит их в одну сторону, словно магнитное поле компасные стрелки. Речки нас не задерживают, зато пешим приходится здесь выходить на тот берег, держась за веревку, да ещё по пояс мокрыми.
Впрочем, вряд ли кто хаживал здесь до нас. На десятки верст - ни следа, ни креста, ни зарубки… Тишь, марь, глушь…
Каменные клыки торчат из земляных десен. На одном сидит всклоченный орлан и смотрим на нас из-под крыла, как человек из-под ладони!
Солнце следит за нами оранжевым змеи ным оком, что за всадники забрались в тайные его гульбища?
Куда мы едем?
И вдруг - рельсы! Ржавые рельсы узкоколейки поворотом уходили за высокую тесаную скалу. Я даже вздрогнул от неожиданности. Было что-то жутковатое в самом существовании железной дороги посреди здешней глухомани. Куда она ведет? И кто её проложил? И почему её забросили? Я направил Грая по замшелым шпалам, ожидая увидеть за поворотом все что угодно - развалины подземного завода, бараки старого лагеря, врезанные в скалу ангары бывшего аэродрома, да мало ли что могло оказаться в этом укромном распадке?
Рельсы петляли среди базальтовых разломов. Они вывели нас к бетонным плитам, похожим на фундаменты больших механизмов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52