После чего он догнал Ее и хотел объяснить, что в действительности-то он идиотски рад встречи с нею, что он мог бы для Нее…
Но тут как-то получилось, что губы их оказались слишком уж близко друг к другу, и всякие объяснения утратили смысл.
Ночью Минер опять казнился.
Что Она подумает о нем завтра?
Ровно через три недели со дня приезда Минера в город они сидели рядом перед Ее бабушкой и молчали. Бабушка, с интересом разглядывая их, молчала тоже.
Внучка была бледной. А Минер, наш мужественный, наш бесстрашный Минер, то краснел, то синел. Причем, сдается мне, без переходных оттенков.
Первой не выдержала Она, выпалила:
«Бабушка, мы решили пожениться!»
«Дыть чего ж, – с готовностью отозвалась Бабушка. – Эт я знаю. Эт весь город знает. Эт завсегда у нас так, что все знают».
Минер сидел ошеломленный.
А Бабушка продолжала:
«Дай вам господи счастья. Чего ж. Я благословляю…»
Она не дала Бабушке договорить. Она кинулась на нее и принялась целовать в щеки, в лоб, в нос, в темя. Словом, куда придется.
Глядя на этот фейерверк поцелуев, Минер мало-помалу пришел в себя и уже ни в чем не каялся.
Тетенька в ЗАГСе отказалась расписать их и даже замахала руками:
«Нет, нет!» Дескать, и не думайте. Дескать, у нас порядок: надо заявление сначала…
Но увидела слезы на глазах невесты и замерла.
Даже испугалась, построив ложную догадку. Засуетилась по комнате. «Я сейчас это… Мигом вас…»
Не знаю, что они говорили: «люблю» или «гм-да-ой-да», но из ЗАГСа они вышли мужем и женой.
Вечером Минер перетащил из гостиницы свой чемодан и шинель к Бабушке, а через два дня выехал в Областной Центр, чтобы лететь самолетом на Москву, так как сроки его истекали.
И эти два дня были днями настоящей семейной жизни.
Он требовал, чтобы Она поступала в университет и училась, а к Ее выпуску он переведется куда-нибудь…
Она же говорила, что поступит на заочное отделение и приедет к нему, поскольку он «страшно одинок». (Тогда как Ее окружала куча родственников в лице Бабушки.)
Он пытался доказать, что там одни скалы…
«Но ты-то живешь? – резонно возражала Она. – А потом: как ты будешь без меня?..»
Вам понятно?
Минер возражал еще как-то. За двое суток можно возразить тысячу раз, особенно если делать это с лаконичностью Минера. Но попробуй объяснить людям, что такое СКАЛЫ, если они их в глаза не видели, СПЛОШНЫЕ СКАЛЫ, где даже шалаша не построишь.
– Упрямая Девчонка, ребята… – устало подытожил измочаленный шестичасовой пыткой Минер и, сказав свое классическое «гм», сделал вид, что спит.
Готов поклясться, что и остальные тоже притворялись до утра. С этой минуты что-то такое, ну… непривычное поселилось в нашем кубрике. Вроде все оставалось так же и все было уже не так.
Мы лежали и думали: каждый о разном и каждый об одном и том же.
Утром Минер получил телеграмму. Если раньше мы не интересовались, откуда он что получает, – теперь знали, что в телеграмме этой много всяческих наказов, пожеланий и прочих загадочных вещей. Кому-то проболтавшийся радист подтвердил это. И, представьте себе, там даже было еще «твоя».
Вы получали когда-нибудь телеграмму, чтобы там было «твоя» – открыто, хоть все глядите?
Лично я в этом отношении навсегда останусь реакционером, то есть собственником, даже при коммунизме. Чтобы «твоя» – и ничья больше. Видимо, годы общения со Старшим Лейтенантом не прошли даром, и я перенял некоторые из его пороков, как ни старался бежать от них.
А телеграмму Минер оставил на своей тумбочке.
Кстати, о достоинствах и пороках. Единственный раз я слышал, чтобы о моих друзьях говорили, как о людях порядочных. Пакостная история.
Был у нас на побережье свой персональный Разведчик. Тип во всех отношениях оригинальный. Казалось бы, сама должность обязывает человека быть сдержанным, внимательным, суровым, мужественным и т. д., то есть обладать всеми теми качествами, о которых грезят девчонки и которым завидуют мальчишки. У этого же были вечно сияющие глаза и такая радостная улыбка на губах, что думалось, в каждом новом встречном человеке вдруг узнает брата – сейчас кинется обнимать. Если добавить к этому, что язык у него был подвешен настолько свободно, что перещеголять его не могли даже радарщики, то вот вам и весь законченный портрет массовика-затейника. В этом отношении, на мой взгляд, единственно Старший Лейтенант мог бы оказать ему достойное сопротивление. Но до настоящей схватки дело ни разу не дошло, поэтому оставим вопрос открытым.
С первых же встреч мы уже знали, что за последние два года войны он в качестве радиста-десантника несколько раз побывал в фашистском тылу, участвовал в уничтожении опытного образца немецкого бомбардировщика, прозванного почему-то «Пиковой дамой», а затем шесть месяцев пролежал почти без движения в снегу на скале, буквально в пяти-шести метрах от одного из немецких аэродромов, имея при себе четырехмесячный запас провизии, спальный мешок и рацию. За эти шесть месяцев он не произнес ни одного слова (потому и наверстывал, наверное, теперь) – лишь условными, короче секунды радиограммами сообщал, когда и сколько самолетов взлетело с аэродрома, когда и сколько приземлилось. Подобных историй в запасе у него была куча, так что мы однажды направили даже верным ребятам в Город тайный запрос: разузнать как-нибудь о прошлом Разведчика. К сожалению, факты подтвердились: и «Пиковую даму» он подрывал, и в снегу около подземного немецкого аэродрома загорал шесть месяцев…
Портрет нашего персонального Разведчика будет не полным, если не рассказать о его трубке.
Вам доводилось видеть полулитровую стеклянную баночку с алюминиевой крышкой? Так вот представьте себе эту баночку глиняной, а крышку – серебряной, прилепите сбоку к баночке длинный, изогнутый мундштук – и вы получите точное представление о трубке, которую не выпускал изо рта Разведчик. Мы попытались подсчитать, сколько драгоценного тепла источается при этом в пространство, и ужаснулись. Чтобы энергия использовалась рациональней, мы хотели было в то время, когда он курит, жарить на серебряной крышке рябчиков. Но он почему-то не согласился и даже обозвал нас пустоголовыми. Такая уж была у него любовь к этому инструменту.
Принадлежа всему нашему побережью, он был странствующим Разведчиком. И появлялся на точке и исчезал согласно какому-то одному ему ведомому расписанию.
Приезд его был своего рода событием для батареи.
Днем он о чем-то толковал с Майором, а к вечеру все собирались в матросском кубрике, уверенные, что Разведчик не улизнет от нас без очередной беседы. Хотя ни беседами, ни лекциями выступления его назвать нельзя. Безо всякого плана и тезисов он по нескольку часов подряд рассказывал нам о шпионах. При этом ни разу не был уличен в повторении. Все случаи шпионажа, известные ему, не уместились бы в сотни томов «Библиотеки военных приключений». А если учесть уже сказанное о его способностях работать языком, можно представить, какими подробностями изобиловали эти истории.
Судя по разнообразию форм, в которые маскировались лазутчики, Старший Лейтенант заключил, что шпион может явиться даже «под маской крокодила».
После одной из таких бесед (надо отдать должное Разведчику – они были интереснее любой книжки из той самой «Библиотеки»), когда мы уже собирались отойти ко сну, Старший Лейтенант со свойственной ему серьезностью вертопраха неожиданно заявил:
– Разведчик, у меня к вам требование. Надо прощупать одного субъекта: имеет привычку толковать по ночам, когда все спят, о загранице. Фамилию и звание я вам скажу наедине. Если это не резидент, то уж связной наверняка. Раньше я еще сомневался, после ваших рассказов не сомневаюсь.
Разведчик приподнялся в постели. Трубка его оглушительно, с хрипотцой заклокотала, что значило – Разведчик думает.
Мыслей его разгадать не удалось, но на другой день он, вопреки обыкновению, пригласил всех на вторую беседу… и закатил нам нуднейшую двухчасовую лекцию о том, какие замечательнейшие, расчудесные, распрекрасные люди служат на Н-ной точке за Полярным кругом.
Вы представляете? Фамилий, дьявол, не называл. Но ведь нам-то наши биографии были назубок известны! И это он – при матросах! (А мы готовились вылавливать очередного агента, уши развесили.)
Не знаю, чем бы закончился для него этот подлый обман. Ярость наша достигла кульминации, когда объявили учебную тревогу.
Двоим самым крепким из нас удалось на десять минут освободиться от учений, и мы отволокли несчастного лектора к пирсу, где ненадолго остановился катер пожарников (в соответствии с какими-то своими тренировками).
Подопечный наш кричал, что лекцию он приготовил по нашему же заказу, требовал дать ему хоть банку паштета на дорогу, но мы сдали его с рук на руки пожарникам и проследили еще, чтобы он не выпрыгнул где-нибудь, пока катер идет вдоль берега.
В последующем он уже не отступал от своего постоянного репертуара. А матросы, слава богу, так и не догадались, почему лекция осталась без окончания.
Я прервал свой рассказ ради того, чтобы познакомить вас с Разведчиком, потому что он, как «Летучий голландец», мелькнет еще на нашем горизонте.
Второй день праздников подходил к концу.
Поднялся я первым, ушел из кубрика, когда все еще спали, и долго торчал на батарее. Тщательнейшим образом раз десять проверил аппаратуру, хотя особой необходимости в этом и не было. Аппаратура работала безотказно. Я просто заставлял себя что-нибудь делать. Мое рвение могло, однако, вызвать любопытство, и, раздумывая над тем, что бы еще предпринять сегодня, я впервые по-настоящему понял Майора.
Небо к этому времени очистилось, и звездный свет, и отблески далеких сияний, отраженные заснеженными склонами, делали воздух прозрачным. И словно бы текучим даже.
Я зашел к Майору и попросил разрешения сходить в сопки.
Он предупредил, чтобы недалеко.
А мне хотелось побыть одному.
Я взял свою давно забытую двустволку, лыжи и, вопреки указанию, ушел километра за три от нашего хозяйства, с таким расчетом, чтобы только не прозевать сигналы фанфары, если неожиданно объявят тревогу. В таком чистом воздухе их слышно, на три-четыре километра вокруг.
Разыскал удобное место возле поросшей чахлыми сосенками сопки, воткнул лыжи в снег, рядом положил ружье, потом наломал веток и разжег костер.
Я сидел и курил, привалившись к отвесному камню спиной.
Ночь была такая, знаете… серебряная. С голубинкой. И в этой вот серебряной с голубинкой ночи таяли искры моего костра.
Искра, когда поднимается вверх, делается меньше, меньше и на долю секунды становится звездой. Вторгается в какое-нибудь давно продуманное созвездие, потом гаснет. Но вслед за ней тут же появляется новая звезда…
Загадочность огня бессмысленна, и потому, наверное, человек любит глядеть в него: сидишь – и ни о чем не думаешь.
Из-за камня за моей спиной выскочил огромный беляк, присел на задние лапы и уставился одним глазом на меня, другим – на костер.
Я только теперь вспомнил, что забыл взять с собой патроны.
Замахнулся тлеющей веткой. Беляк неторопливо, тяжелыми прыжками – не убежал, а ушел, всем своим видом подчеркивая абсолютное ко мне презрение.
Вот ведь: откуда он мог знать, что у меня нет патронов?..
Когда смотришь в сопки над костром – склоны их кажутся черными, но стоит на минуту закрыть глаза и глянуть в сторону от костра – снег на сопках искрится. Это красиво, когда искрятся сопки.
Между прочим, я редко думаю такими словами, как «необычайно», «красиво»… Смотришь, приятно тебе – ну и любуйся. Честно говоря, я даже презирал подобные выражения. Есть в них что-то от «ах» и «ох». Но в этом единственном случае мне хотелось думать именно такими словами. В чем признаюсь первый и последний раз. А тогда я утешал себя лишь надеждой, что Старший Лейтенант не овладел еще способностью читать мысли на расстоянии.
На вершине одной из сопок мелькнули два силуэта. Я разглядел играющих лисиц.
Вы умеете видеть в темноте? Или в сумерках? Чтобы предмет виделся отчетливее, не надо смотреть прямо на него, надо глядеть немножко в сторону.
Прислушавшись, я уловил даже характерное лисье тявканье. Если, конечно, слух не обманул меня.
Весной тоже хорошо в сопках. И тогда, когда цветет морошка, и раньше, когда по камням бегут ручьи.
Летом у подножия сопок вскрываются озера. Я не знаю, какая вода в Черном море, – я ни разу не видел Черного моря. Но наши озера просматриваются на любую глубину (с берега, конечно, потому что купаться в них нельзя). И если с минуту постоять неподвижно – можно на фоне каменистого дна увидеть голубую спинку форели.
Знатоки утверждают, что по вкусу кавказская форель не идет ни в какое сравнение с нашей, заполярной.
Летом, в короткие дожди, сопки тоже струятся ручьями. Но едва выглянет солнце, ручьи пересыхают. Лишь откосы долго еще роняют потом свои чистые капли, будто плачут: не от горя, не от радости – просто так. Если идешь через сопки, приятно бывает, задрав голову, ловить губами эти капли: студеные от камня и профильтрованные мхом, прозрачные, как роса…
Я просидел долго.
А вы, значит, ни разу не видели, как искрятся сопки?.. Тогда вы, конечно, верите, что наше сознание не способно объять такие, например, понятия, как мирозданье, бесконечность? Но хоть представьте себе: безбрежье снегов вокруг… безбрежный космос – черный, в сверканье… – и, может быть, вы прочувствуете безбрежье вселенной.
Костер мой почти погас. Я и не заметил этого.
Разворошив угли, хотел подбросить еще несколько веток, но не стал.
Я искал одиночества, разумеется, не для того, чтобы думать о вкусе форели. Но имеет же человек право хоть раз обмануть себя!
Во всяком случае, когда я встал и пристегнул лыжи, я почувствовал себя отдохнувшим, бодрым и умиротворенным, как раскаявшийся грешник.
Оттолкнулся палками.
Опять хотелось совершить что-нибудь самое наиглупейшее. Теперь я жалел уже, что нет со мной Старшего Лейтенанта. (Но о том, что его не было раньше, я, признаюсь, не жалел.)
Сияние тем временем двумя кольцами надвинулось от горизонта, и можно было полагать, что к тому времени, когда у нас наступит условная ночь, над сопками засверкает почти реальный день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9