а проснулся внезапно лишь под утро, будто кто толкнул его в плечо и позвал жалостно.
* * *
… Это после он будет клясть себя запоздало, что сдался сну, не пересилил, не перемог усталость.
Сейчас бы ему сразу заспешить к жене с ласковым ободряющим словом, а он вот, одетый, сидел на стуле, прислонившись лбом к настуженному за ночь стеклу, и чего-то ждал; чужие настороженные глаза глядели на Бурнашова из потемок и проникали сквозь. Не смешно ли, подумал, но я богу вроде бы чем-то обязан? Словно бы он-то и послал дар небесный, утешил страждущих, продлил род. Да полноте, не сон ли это? Ничего не было, а тут вдруг явился на свет человечек и заявил о себе.
На воле потемки раздвигались, серели, зеленели, алым пробрызнуло по островкам лежалого снега, по соседним окнам, пробуждалось село Воскресение после светлого воскресения.
Но и тут Бурнашову показалось стыдным в такую рань являться в больничку, беспокоить народ. И жена, поди, еще спит.
Свершилось давно задуманное, так куда теперь спешить? – подумал Алексей Федорович, тупо озирая окраек улицы. За стеной зашевелились, заходили: хозяева встали. Вот и к чаю позвали. Бурнашов ополоснул лицо, сел к столу. Внешне он был спокоен, что-то спрашивал, отвечал на вопросы, но сердце дрожало отчего-то. Бурнашову хотелось и сердце заморозить, чтобы не выдавать глуповатую радость, что просилась наружу. Чему, однако, радоваться? Эко диво, на старости лет ребенка сообразил, когда внуков уже пора нянчить. «Да и ты ли?» – шепнул кто-то коварный. Бурнашов вымученно улыбнулся хозяевам и вышел из дому. Завернув за угол, он вдруг побежал.
Ему показалось, что больничка вымерла. За сизым окном он не увидал Лизанькиного лица и растерялся. Он принялся стучать. Вышла та самая рыхлая няня, как показалось Бурнашову, посмотрела хмуро, неприязненно и сразу отвела взгляд.
«Вы что, вымерли все?» – раздраженно выкрикнул Бурнашов, неведомо отчего закипая. Сердце дрожало, готовое выплеснуться. Отчего-то Алексей Федорович уже знал, что случилось несчастье. «Что с Лизанькой?» – он понизил голос почти до шепота. Больничная няня, чуть помедлив, глухо сказала: «Алексей Федорович, ваш сын умер». Няня стояла грузная, рыхлая, в войлочных домашних тапочках и коричневых толстых чулках и теребила отворот халата. Руки у нее были тоже рыхлые, какие-то вздувшиеся, в синих пятнах. Бурнашов рассматривал старуху, не спрашивая, отчего умер сын, и побарывал дурацкую улыбку, что просилась на лицо. Старуха виновато скривилась и заплакала. И по крохотным, скоро просыхающим слезинкам в рытвинах подглазий Бурнашов вдруг понял, что сказанное – правда. Няня повернулась и ушла, не закрыв за собою двери.
Скрюченным пальцем Бурнашов жалобно постучал в окно, за которым лежала жена. Там было глухо, темно, ничто не отозвалось.
В груди у Бурнашова спеклось, но голова стала ясной, продутой сквозным ветром, и вся сердечная лихорадка словно бы перекочевала туда. Он поначалу даже обрадовался, что худо случилось не с Лизанькой, перевел дыхание, оглядываясь. Поискал глазами брошенный ящик иль полено, чтобы дотянуться глазами вплотную к стеклу и рассмотреть, что творится в палате. Его обида еще жила внутри и ни на кого не выплескивалась, он еще не затаил той вражды, которая нахлынет через минуты, и тогда весь мир окажется виновным.
Бурнашов не догадывался войти в палату иль позвать жену, никто бы не запретил ему этого. Он чуть приотодвинулся и позвал жалобно, скрипуче: «Лиза-а». Потом повторил, пробуя голос, чувствуя кислый привкус во рту. Что-то быстро портилось, отмирало, отживало в организме. Вдруг показалось белое, немое, слепленное из гипса лицо жены. Они какое-то время молча смотрели друг на друга, призрак за стеклом отступил, стерся, пропал.
Бурнашов вошел в коридор и крикнул кого-нибудь. Из соседней двери выглянула та самая старуха, словно бы одна она и служила во всей больничке, и спросила, что надо. Бурнашов сквозь спазму, заикаясь, попросил показать сына. Ему почудилось, что няня с этим добрым отечным лицом сейчас всхлопает руками по бедрам и рассмеется, дескать, пошутила, грех на душу взяла, а он, Бурнашов, осердясь для проформы, воскликнет: «Ну у вас и шуточки на производстве». Боль и обида еще не вошли в сердце, там в каменном мешке обитало лишь недоумение. Но няня ничего не сказала, угрюмо повела в глубь сада.
«К-ку-да же вы смотрели, к-ку-да?» – тускло спросил Бурнашов, снова заикаясь. «А чего мы-то, милок, чего? – откликнулась старуха, но голос ее против воли дрогнул, видно, и за собою чуяла вину. – Бог прибрал, вишь. Ночью и задохся. Утром хватились мамке нести, а он уж и задохся. И крика не подал. Три дня жил, а голосу не слыхали, каков. Наруже-то здоровый такой мальчик, как гиря…»
Она остановилась возле флигелька с позеленевшей крышей, смерила несчастного взглядом. «Только худа не наделай», – строго предупредила. «А с ним что будет?» – спросил Бурнашов, кивнув головою на морг. «Чего с има?.. В мусорку, да и сожгут».
Бурнашов недоумевающе, жалобно смотрел на старуху, не решаясь спуститься по крылечку вниз, за белую дверку. Старуха потопталась, махнула рукою и пошла через сад. Бурнашов видел, как она схоронилась за деревом, наверное, для досмотра, и вдруг проникся к ней ненавистью. Этого чувства ему и не хватало, чтобы укрепить волю.
Бурнашов вошел в покойницкую, лихорадочно подмечая все. Его мальчик, его сын лежал в одиночестве на металлическом столе, даже не прикрытый простынею. Замораживая, ему сделали укол, и сейчас он лежал розовый, как целлулоидная кукла, точная копия его, Бурнашова. Те же светло-русые, слегка вьющиеся волосы, прямой нос, сочные, едва приспущенные губы. Его мальчик уже родился со всеми приметами взрослого, пожившего человека, словно бы и не три дня тому назад он пробился на волю, ужаснулся чему-то и уснул. Не зная, для чего делает, наверное, чтобы удостовериться, что сын мертв, Бурнашов оттянул веко, и на него глянул голубой детский глаз, точное подобие его глаза. Бурнашов тупо огляделся, поискал взглядом, куда бы сесть, тут горло его перехватило, он закеркал, застонал и заплакал навзрыд, натужно, поначалу стесняясь своего плача.
«Сво-ло-чи, ах сволочи. Что они с тобою наделали, сынок?» – рыдал Бурнашов.
Причитая, он скоро прошел через сад в больничку, разыскал заведующую, сказал голосом, не терпящим возражения, что сына забирает. Врач, поглядев в его набухшие бессмысленные глаза, перечить не посмела. Няня же пробовала вразумить Бурнашову, дескать, вы приличный человек, к чему вам хлопоты, у нас подобного не было на веку.
«Он родился, он человек, а вы его в яму, как падаль. В яму его, сво-ло-чи-и!» – раскричался Алексей Федорович. Няня дала ему казенное заношенное одеяльце, Бурнашов завернул сына и с этой горестной ношей вошел в палату. Его поразила пустынность большой комнаты на восемь коек, и лишь на одной пластом лежала его жена с запрокинутым восковым истаявшим ликом.
«Лиза, собирайся! – громко приказал Алексей Федорович, еще издали протягивая жене руку. – Они убили моего сына. Лиза, поехали домой». Лизанька послушно поднялась, деревянно переставляя ноги, пошла навстречу: на тусклом лице взгляд был обращен внутрь, и какое-то подобье полувопроса порою проступало на потрескавшихся губах с сыпью простудной лихорадки.
Лиза отогнула угол конверта и, пристально вглядевшись в то, что еще недавно было ее давножданным сыном, сказала ровно: «Ты убедился, Алеша, что это твой сын? Теперь ты доволен?»
Бурнашов спрятал взгляд, чтобы только не видеть жены, горло снова перехватило, но ему показалось стыдным плакать в больнице на виду у грузной старухи, погубившей ребенка. Прочищая горло, он повторил: «Собирайся, Лиза. Поедем хоронить моего сына!»
Пока жена одевалась, он отсутствующе глядел в заплесневелое окно на помолодевший весенний бор. Тупое забытье овладело им, и когда не требовалось глядеть на чужие лица, становилось пусто и неожиданно легко, словно бы сердце вынули из груди. Какое-то неотчетливое мельтешение призраков порою отвлекало Бурнашова, но он даже не успевал заметить их и проводить мерклым рассеянным взглядом. Крохотное подобье свое держал он в куле, не чувствуя тяжести. Что за наваждение посещает в последние годы? За какие грехи испытьшает он кару? Вдруг вспомнился священник, исполненный кротости.
… Не могли вороны уломать меня, так заклевали сына? – подумал он ненавистно. Постойте-ка, сказал же поп, провожая из кельи: «У меня впереди ничего, а у тебя все». Так он имел в виду грядущие страдания?
Они все сговорились! Они все в сговоре, да-да-да…
И когда жена протянула руки, чтобы принять усопшего, Бурнашов в ужасе отпрянул. Не могла сберечь живого, так к мертвому не касайся. Ведь ма-а-ать. И неужель не могла сердцем почу-я-ять сыновий зо-о-ов? Собою занята была, утробу нянчила, вот и по-лу-ча-ай! – вопило в груди Бурнашова.
Он размашисто вышагивал по улице, ненавидя жену и виня ее во всех смертных грехах. Лизанька бежала следом, путалась в полах пальто, ослабевшие ноги едва держали. Самое дорогое ускользало, безвозвратно отлетало, и требовалось удержать, остеречь, упредить на пороге. Едва выпустила кровинку на свет божий, а уж засобирался, нравный, кинулся не сказавши неведомо куда, будто в чужой стороне медом мазано. Ох сынок, сынок, весь в папку. Как бы дать ему укорот, как бы так пасть, расстелиться под ногами, чтобы устрашился сын первого шага, не кинулся в побег. Как он ходко выкаблучивает, забыл мамку, совсем забыл, шептала Лиза, все отставая, теряясь в просторе бесконечной улицы. Она уже вынянчила сына, выходила, взлелеяла, выпестовала. Вон какой ладный мужичонко в бараньем полушубке рысит по распустившейся дороге, не сторонясь луж. Только ошметки снежной каши летят из-под скошенных каблуков.
Сы-но-о-чек, пос-то-ой!..
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Бурнашов вернулся на квартиру, не распеленав, положил мертвенького на стол, сам поспешил в магазин. Купил детское белье, колготки, костюмчик. Все это делал с какою-то жаждой, торопливо, словно бы надо было ему поспеть до назначенного часа. Где бы ни появлялся он в селе, вокруг него невольно создавалось разреженное пространство, некая пустота, за которую перейти казалось опасно. Остановившийся голубой взгляд пугал всех.
На крыльце дома встретил хозяин, что-то спросил, но Бурнашов лишь пожал плечами. Лизанька горбилась на койке, баюкала сына, часто целуя его в лобик. Алексей Федорович ненавистно почти вырвал сына из объятий жены, так же молча обмыл его, одел. Не тратя времени, запряг лошадь, не объясняясь с хозяином, съехал с квартиры. Ему казалось, что каждое слово, произнесенное вслух, уносит, расплескивает чувство горя, что жило сейчас в груди.
Тем же днем они попали в Спас.
К ночи Бурнашов изладил гробик и дубовый крест. Спать не ложились, сидели как чужие, по обе стороны домовинки, даже не перекрещиваясь взглядами, погруженные в себя, как два скорбных великих молчуна. Сын лежал в гробу, видом – отрок, легкая розовая улыбка так и не стерлась с лица, от длинных черных ресниц падала в обочья густая тень. «Ангел, мой ангел, – думал Бурнашов. – Ты приходил спасти меня? Но почто отрекся?»
Лиза порою встряхивала головою, прогоняла одурь. Сын спал, и мать радовалась его блаженному чистому виду. Какую странную люльку придумал Алеша сыну? Намолит чего-нибудь худого…
По стенам в висячих подсвешниках потрескивали, оплывая, свечи. В избе было нетоплено, сыро. Наверное, зябли ноги, потому что Бурнашов обул калишки и, шаркая ими, уже забыл вернуться на прежнее место, взошел по ступенькам и уселся в княжье креслице, озирая сверху и горницу, и склоненную раскосмаченную голову супруги, и смутное, крохотное личико младенца. «Как это красиво все», – подумал Бурнашов, вздрогнул и устрашился внезапной мысли.
С утра двинулся в избу народ, откуда-то прослышавший про печальную весть. Появилась столетняя начетчица с псалтирью, принялась читать.
Бурнашов с Гришаней отправились на кладбище.
Подлески были окутаны сиреневым дымом, в ложбинах под прелым черным листом собирались первые ручьи. Бурнашов смял в кулаке скуфейку и так и шел с непокрытой серебряной головой. Гришаня попадал следом, с заступом на плече, виновато гымкал, крутил головою, не зная, как ловчее подступиться к другу, чем утешить.
– Ты не кручинься, Федорович. – Мужик жевал губами, подыскивал верное слово. – Все лабуда. Я знаю. Ты, главное, не тужи. Бог дал, бог взял. – Гришаня сипел, хрипло прочищал горло.
Бурнашов не слышал, занятый своей думой. В груди загоркло, тянуло, а слез не было. Сквозь влажную пелену он озирал небо, странно дивясь синей пустоте. «И за что там уцепиться? – с тоскою вдруг подумал он. – Пришли, населили землю, ушли. И где им там скопиться? Если в раю такое веселье сплошной праздник, то как сквозь веселье разглядеть земное горе? Всех отравили, все-ех. За что отняли радость мою-у-у, за что-о? Не надо мне ваших блаженств, вы отдайте, верните мою радость». В груди, как в пещере, снова тонко, по-волчьи взвыло, Бурнашов встряхнул головою, прогоняя наваждение. Сзади Гришаня не смолкал:
– Вот у меня, к примеру, детей много. Ну и что с того? Такая это штука, зловредное вещество. Маешься с има, горбатишься – и что? Хоть бы тебе на бутылку кто прислал, сказал, на, папа, ты заслужил. Так нет: тянут и тянут, то подай и это выложь, – жаловался Гришаня, но в голосе-то не было обиды, невольно из сердца сквозило обыденным счастьем, что вот продлился в роду, не погас свечою, есть кому закрыть глаза. – Лешка, слышь? Баба у тебя молодая, ты сам еще куда хошь. Еще наделаете…
Они миновали борок, оскальзываясь на подопревшей тропине, снова вышли к озеру, уже с другой стороны. Сельцо осиротилось, со стороны погоста выглядело вовсе жалконьким, прореженным. Озеро уже вспучилось, посинело, появились забереги, низовой ветер гнал по ним апрельскую верховую воду. Свежестью пахнуло, простором, и снова Бурнашов тяжело задохнулся, перехватил ртом воздух.
– Красиво тут у нас. Бугор сухой, песочек, такое вещество. – Гришаня прислонил к сосне лопату, ждал, когда Бурнашов укажет место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61