А то больше люди почтенные. Седые без пудры. Но «матушка» веселится с молодежью, веселятся и они…
Кончен допрос.
– Раз, два, три… Лови! – кричит Зубов.
Пара разделилась, переменясь местами для отвода глаз Державину.
Мчатся оба по лужайке. Он вправо, она влево, к пруду…
Державин, багровея от одышки и напряжения, старается догнать Елисавету.
Без шляпки, повешенной тут же, на кусте, мчится вперед красавица, едва касаясь ножками земли, легкая, воздушная, как эльфа… но такая стройная и полная созревающей женской силы и прелести… Волосы светлым каскадом вьются по плечам, веют по воздуху от быстрого бега… Лужайка делает уклон к воде. И еще быстрее несется она, порою через плечо поглядывая, где Державин, где ее пара.
А Зубов уже резко повернул мимо Державина, видя, что тот отстает, и приближается широким, упругим бегом, словно желая защитить слабую нимфу от насилия нападающего сатира.
Вот он близко… На влажной траве, у самой воды, Елисавета поскользнулась, заколебалась, словно на лету, но удержала равновесие…
Но Зубов был уж тут.
– Боже мой!.. – вырвался у него крик испуга, и, словно желая охранить ее от падения, он обеими руками крепко сжал ее гибкий стан – довольно смело и неловко.
– Пустите… оставьте… Видите, я не падаю… На нас смотрят. Что подумают? – почти недовольно говорит она, чувствуя, что руки размыкаются у ней на груди гораздо медленнее, чем бы это следовало…
Мимо усталого, пыхтящего Державина, отирающего большим цветным фуляром мокрый лоб и лицо, прошла на свое место красивая пара.
Екатерина обратилась к графине Шарлотте Карловне Ливен, ставшей потом светлейшей княгиней, воспитательницей внучек Екатерины, и к Луизе Эммануиловне де Тарант, герцогине де Тремуйль, своей статс-даме, сидящей рядом:
– Как хороша эта милочка! Жаль, художника нету. Вот бы срисовать!
– Да и генерал на удивленье! – любезно ответила герцогиня.
Ливен промолчала.
Игра шла свои чередом.
Вот Константин, взяв путь к озеру, завертелся зайцем, уходя от Державина, которому надоело ловить, почему он и решил поставить на свое место великого князька.
Неуклюжий на вид, Константин увертлив. Державин упорно гонится… Вот настиг, ухватил… Но юноша выскользнул. Державин не рассчитал движения и, поскользнувшись на влажной траве, грузно упал на правую руку…
Все кинулись к нему, подымать и очищать стали.
Вдруг поэт скорчил гримасу и глухо застонал.
– Что с вами, что такое?
– Что случилось, Гавриил Романыч? – подойдя, спросила императрица.
– Да я… да вот… – Не досказав, с новым стоном Державин опустился на траву, бледный, без чувств. Его перенесли во дворец, позвали врачей. Оказался вывих.
– Печально кончились наши игры, – заметила Екатерина, когда ей донесли о результатах осмотра.
Но и с другой стороны игра эта кончилась не совсем хорошо.
Когда унесли поэта, общество еще осталось на лугу.
Елисавета с Голицыной отдалились от других, вошли в темную аллею и стали гулять в ней, по-дружески делясь маленькими секретами и впечатлениями.
Никто почти не заметил, куда ушли обе подруги, и не обратил внимания на их отсутствие.
Зубов, незаметно подойдя к гитаристу-виртуозу Санти, который о чем-то говорил со стариком Штакельбергом, спросил:
– Романс с вами?
– Готов, ваше превосходительство.
Итальянец передал Зубову свернутый в трубочку нотный листок, перевязанный красивой лентой.
– А вы не заметили, в какую сторону прошли Голицына и… великая княгиня?
– Я? Нет, генерал…
– Сюда, сюда… в эту сторону, – негромко сказал Штакельберг, глазами указывая место. – Я нарочно последил… За каскадом прямо…
– Благодарю вас…
И Зубов быстро направился в сторону совершенно противоположную, миновал лужайку и за кустами вернулся туда, где была указанная аллея.
Только один человек заметил этот маневр.
Александр со своим спокойным видом и ясным взором болтал с дежурным камер-юнкером – графом Растопчиным.
Что-то мелькнуло такое на лице собеседника, что заставило молодого князя не только насторожиться, но и кинуть незаметный осторожный взгляд в сторону, направо… Там заметил он среди зелени фигуру Зубова, который направлялся в ту же сторону, куда ушли недавно Елисавета и Голицына.
Чуть-чуть ярче блеснули глаза Александра. Но, не меняя тона и позы, он продолжал свою беседу с Растопчиным:
– Так ты полагаешь, мир с Турцией, заключенный еще в прошлом году, мало к чему обязывает нас? И через два года бабушка имеет право двинуть войска на Восток?.. Ты, конечно, шутишь, по своему обыкновению… Я понимаю тебя…

* * *
А Зубов быстро нашел обеих дам.
Он сделал вид, что это произошло случайно.
С опущенными глазами, погруженный в глубокую задумчивость, медленно побрел он по тенистой, полутемной аллее и, казалось, не видел ничего кругом.
Молодые женщины давно заметили фаворита, поняли его маневр и переглянулись с насмешливой улыбкой.
Почти поравнявшись с ними, слыша шелест платьев, шорох шагов по песку, он вдруг поднял свои красивые, хотя и не блещущие выражением глаза и даже издал легкий возглас удивления.
– Ваше высочество!.. Вот о ком думаешь… Я было и не заметил…
– Да мы видели. Такая задумчивость… Вы не стихи ли сочиняете, граф?
– О, нет… То есть… почти… Тут именно у меня романс… Новый, очаровательный… Позвольте вам показать?
Заинтересованные дамы закивали головой.
Он развернул листок и стал декламировать.
Первый куплет был без особого значения. Общие фразы о любви к ней.
Но второй Зубов прочел с особенным выражением, кидая пламенные и томные взгляды на Елисавету:
Судьба свершает преступленье!
Заставила меня желать ее воспламенить!
Давал своей жертве в искупленье
Права роковые – л ю б и т ь!..
Эту строфу Зубов даже пропел на мотив, подписанный под словами…
– Батюшки, как это печально! – едва не разражаясь смехом, подхватила задорная Голицына.
– Да, очень грустно… – отозвалась Елисавета.
– Как моя душа теперь. Я хотел просить ваше высочество… Ваше восхитительное пение… Райский голос… Если бы вечером, на маленьком концерте, вы пожелали осчастливить… спеть сей романс…
– О, нет, ни за что! Я боюсь. Не разучив… И это так печально… Нет, я прошу вас, увольте… Ах, вот и Александр… Он ищет нас, – обрадованно сказала Елисавета и быстро двинулась навстречу мужу, который медленно, с веселым, беспечным видом показался в конце аллеи и приближался сюда.
Зубов неожиданно очень нежно взял под руку Голицыну и почти на ухо, словно делая признание, зашептал:
– Как эти мужья всегда являются некстати… Но я на вас надеюсь. Вы одни можете ввести меня в рай… Уговорите нынче вечером княгиню исполнить мой романс…
И, так же нежно шепча ей всякий вздор для отвода глаз, прошел мимо Елисаветы и Александра, как будто и не думая о них.
Холодным, тяжелым взором проводил Александр плотную, теперь даже отяжелелую немного фигуру фаворита…

* * *
Вечером состоялся обычный домашний концерт.
Играли, пели… Лев Александрович Нарышкин изображал торговца Завулона, который всюду являлся с кучей золотых вещей по карманам.
Нарышкин тоже набил карманы мелкими вещицами, копировал говор и манеры Завулона Хитрого, который был одним из тайных агентов Англии при дворе…
Было очень весело.
Неожиданно после короткой беседы с Зубовым императрица обратилась к Елисавете:
– Дитя мое, вот тут генерал нашел какой-то очень интересный новый романс. У вас чудесный голосок. Я так люблю вас слушать! Больше, чем моих певиц, которым плачу десятки тысяч в год. Ваше пение я понимаю. В нем ласка матери ребенку, порыв жены к мужу… Хорошо вы поете. Вот не хотите ли посмотреть? Я вас послушаю.
Желание, высказанное императрицей, служило законом для всех окружающих.
Но Елисавета нашла в себе твердости дрожащим голосом заявить:
– Я совсем не в голосе… Простите, ваше величество… Другой раз…
– Если позволите, ваше величество, Варвара Николаевна знакома с романсом. Она нам споет, – вмешался снова Зубов, решивший поставить на своем.
– Ну, пой, дитя мое. Ты тоже очень мило поешь… Пой…
Овладев собой, сдерживая негодование против дерзкого фаворита, Голицына взяла ноты. Санти начал аккомпанировать.
Первый куплет, скучный и тягучий, даже лишенный опасных намеков, пропет.
Звучит рефрен. Начинается вторая строфа… Но находчивая девушка снова поет слова первого куплета. Все переглядываются.
Императрица, почти и не слышавшая пения, не любившая музыки, когда певица умолкла, обратилась к ней:
– Милочка, что это за иеремиада такая?
– Так точно, государыня. Истинная иеремиада… Самая скучная на свете, которую я лишь знаю.
Александр с незаметной улыбкой дружески поглядел на умную женщину.
Зубов, надутый, красный, отошел прочь и целый вечер был не в духе.
К концу вечера Елисавета шепнула Голицыной:
– Выйдемте вместе. Александр хотел с вами говорить…
Когда стали расходиться, Елисавета с мужем и Голицына втроем отправились еще прогуляться по тихим аллеям парка.
– Знаете, Зубов влюблен в мою жену! – сразу, неожиданно заявил Александр, держа под руку слева Голицыну, справа – Елисавету. – Что мы теперь будем делать?
– Быть того не может…
– Но, но… без хитростей… Вы знаете сами…
– Если он так дерзок, ваше высочество, если он сошел совсем с ума… надо его презирать…
– Гм… Это легко сказать… Теперь, когда… Ну да все равно… Ссориться с ним нет оснований… Но что всего противней – ему помогают почтенные люди… Княгиня Шувалова, старый дурак Штакельберг… Впрочем, мы еще подумаем… Вот ваша дверь, chere Barbe. Доброй ночи!

* * *
Говорят, хорошие, радостные вести должны разрушить трое дверей бриллиантовых, чтобы достигнуть человеческого уха. А печальные, горькие слухи, как легкий пух одуванчика, разлетаются по ветру, проникают повсюду и находят того именно, кому на душу должны лечь тяжким, свинцовым гнетом…
Екатерина и сама скоро стала замечать особое внимание, какое Зубов выказывал Елисавете, и с разных сторон полунамеками, улыбками, выразительными взглядами и пожиманием плеч, яснее, чем открытым доносом, многие из приближенных дали знать старой покровительнице, что ее молодой друг сердца если уже не изменил, то собирается это сделать и пока остается чист, но не по своей вине.
Зубов и сам по себе не нравился Елисавете, несмотря на «писаную красоту» его, да и благоразумие подсказывало молодой женщине, что фаворит может и вольно, и невольно завести в беду ее и великого князя Александра еще больше излишней близостью, чем показной холодностью, даже искренней враждой.
Екатерина ничего не сказала фавориту, даже когда получила прямые доказательства до неприличия явного ухаживанья Зубова за женой ее родного внука.
Только к Мамонову немедленно полетело письмо… Очень дружеское, даже ласковое.
Раньше ей писал много и часто оставленный фаворит, не нашедший счастья в браке по страсти, каким был его брак со Щербатовой.
Но, не получая благоприятного ответа на все взрывы раскаяния, просьбы о прощении и намеки о возврате прошлого, граф Мамонов умолк.
Письмо Екатерины поразило его не меньше, чем тон самого послания, почти вызывающий на новые признания, предлагающий вернуться ко двору.
Пока он думал, что ответить, Зубову очень осторожно «друзья» его, конечно настроенные самой государыней, дали знать о возникшей переписке.
Чего ждала Екатерина, то и произошло. Ей не хотелось первой нападать, и, согласно пословице, что на начинающего – Бог… Да! И могла опасаться оскорбленная женщина, что Платон помянет имя брата Валериана, ревновать к которому Екатерину он имел полное основание.
Она решила выжидать… и дождалась.
Объяснение произошло в первое же утро после сообщенных ему подробностей о неприятной переписке, причем Зубов получил в руки черновые наброски, даже не задумавшись слишком над тем, как они попали к лицу, предающему Екатерину.
Кончив доклад о более важных делах, о том, как успешно идет преследование мартинистов здесь и в Москве, насколько подвинулись приготовления к персидо-индийскому походу, фаворит вдруг мягким, но звенящим, напряженным голосом спросил:
– А что, ваше величество… Вот теперь надо много людей повернее к делу поставить. В Москве и здесь… Что, если бы графа Александра Матвеевича вызвать?
– Какого графа Александра… – как будто не сразу вспомнив, переспросила Екатерина. – Да ты что?! – вдруг с хорошо разыгранным изумлением заговорила она. – Ты это про Мамонова? Да какая муха нынче нас укусила?
– Нисколько, ваше величество, – по-французски продолжал Зубов, как бы желая, чтобы холодные обороты чужой речи подчеркнули содержание делового разговора. – Я по совести. Вы изволите доверять бывшему своему любимцу. А это много значит. Не зря же такая доверенность. Видно, что стоит он ее… И… – Зубов набрал воздуху, словно подбодряя себя. – И слышал я – снова теперь переписку с графом возобновить изволили… Вот я…
– Переписку? С графом? Да кто тебе сказал? Кто это посмел?..
– Никто, ваше величество… Случайно это вышло… Люди толковали, не знали, что я слышу. Тут никто не виноват…
– Ты еще покрываешь? За мной шпионят, значит? Я уж не вольна писать, кому хочу? Если справилась, как там живут они с женой, что же в том?..
– Если бы даже и сюда звали графа – тоже ваша воля! – выпалил Зубов, давая этим знать, что ему известно точно содержание письма…
– Вот как! Не подивлюсь, если и брульон попал к вам, генерал, который я в корзину бросаю по доверчивости к людям моим порой. Это никто, как Захар… Или одна из девиц моих, к вам неравнодушная… Вы и их очаровали вашими глазами, как чаруете вон внучку мою, княгиню великую… Елисавету…
Настала очередь Зубову притвориться изумленным, сдержанно-негодующим.
– Я?! На великую княгиню?! Глаза!..
– А то что бы еще? Руки коротки, сама понимаю. Она молода – раз. Муж у нее красавец – два. Наследник трона – три… Если с ней не горяч, так и с другими не пылок нисколько – четыре. Чего же ей отвечать на вздохи и стрелы чужих глаз, хотя бы и таких красивых, как ваши?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45