Сиприано посмотрел на донью Ану, длинная, украшенная жемчужным ожерельем шея которой выступала из накидки, – он увидел, что она склонила голову и молитвенно сложила руки.
Сиприано попытался отыскать в псалме намеки на что-то запрещенное:

Благословлю Господа во всякое время,
Хвала ему непрестанна в устах моих.
Господом будет хвалиться душа моя;
Услышат кроткие и возвеселятся.

Донья Леонор, которой эта строфа, несомненно, показалась холодной, начав вторую, придала своему голосу больше воодушевления, но Доктор благоразумно толкнул ее локтем, и она сбавила тон:

Величайте Господа со мною,
И превознесем имя Его вместе,
Я взыскал Господа, и Он услышал меня,
И от всех опасностей моих избавил меня.

Ана Энрикес подняла голову, откашлялась и ласково улыбнулась. Доктор наклонился к матери и быстро обменялся с ней впечатлениями. Донья Леонор следовала установленному распорядку собрания, а он, подобно божеству, берег себя для финала вечера. В зале царило полное молчание, когда донья Леонор объявила, что предметом обсуждения будут реликвии и другие суеверия, а для начала стоило бы почитать какие-нибудь из разговоров, которые ведут Латансио и Архидьякон в книжечке Альфонсо де Вальдеса «Диалог о случившемся в Риме» Сочинение испанского прозаика-эразмиста, личного секретаря Карла V Альфонсо де Вальдеса (1490–1532), известное также под названием «Диалог Латансио (или Лактансио) и Архидиакона» (1528). На фоне рассказа о разграблении Рима солдатами Карла V, чье войско вошло в Священный город в 1527 г., участники диалога, возлагая вину за произошедшее на папу Климента VII, рассуждают с эразмистских позиций о пороках католической церкви и католического культа.

. «Этот текст, – сказала она, – побуждает смеяться, но я прошу вас отнестись к нему вдумчиво, учитывая время и место нашего собрания». Сиприано посмотрел на Ану Энрикес, на ее поднятую голову, на белую шею, выступающую из накидки гранатового цвета, на ее холеную правую руку, которой она опиралась на спинку стоящей впереди скамьи. Перед тем, как приступить к чтению, донья Леонор заметила, что многие из этих нелепых представлений все еще распространены в наших церквах и монастырях и почитаемы как вещественные подтверждения веры. Она раскрыла книгу на заложенной странице и прочла: «Латансио», а после небольшой паузы продолжила:
«Ты говоришь истинную правду, но вникни в то, что Бог не без причины дозволил все это – все эти обманы, орудием которых служат сии реликвии, выманивающие денежки у простаков, ибо ты сможешь найти немало реликвий, кои тебе будут показаны в двух или трех местах. Если вы поедете в Дюрен в Германии, вам покажут голову святой Анны, матери Святой Девы. И ее же вам покажут в Лионе во Франции. Ясно, что одна из них – поддельная, если ты не хочешь сказать, что у Святой Девы были две матери или что у Анны были две головы. А поскольку это ложь, разве не является великим злом жажда обмана людей и поклонение мертвому телу, которое, возможно, принадлежит какому-нибудь висельнику? Что следует считать более неподобающим: признание того, что тело святой Анны так и не найдено, или почитание взамен этого тела останков какой-нибудь обыкновенной женщины?

Архидиакон: Я бы не предпочел ни того, ни другого, лишь бы меня не заставляли почитать грешника взамен святого»…

Сиприано был согласен со словами доньи Леонор, а услышав остроумный ответ Архидиакона, утвердительно закивал головой.
Голос доньи Леонор продолжал:

«Латансио: Не лучше было бы, чтобы тело святой Анны, которое, как говорят, находится и в Дюрене, и в Леоне, было погребено и никогда не выставлялось бы на обозрение, нежели то, чтобы с помощью одного из ее двух тел обманывали столько народа?
Архидиакон: Конечно же.
Латансио: В мире обретается множество подобных реликвий, и мы ничего не потеряли бы, если бы их не было. Дай-то Бог, чтобы этому был положен конец. Я лицезрел крайнюю плоть Господа нашего в Риме, в Бургосе, в храме Богородицы в Оверне (послышался смех). А голову Иоанна Крестителя в Риме, во французском Амьене (перешептывания и смешки). По ровному счету было двенадцать апостолов, и не больше, но в разных частях мира покоятся двадцать четыре. Гвоздей с распятия, по свидетельству Евсевия, было всего три, и один из них святая Елена бросила в Адриатическое море, чтобы усмирить бурю, другой – вделала в шлем своего сына, а из третьего сделала удила для его коня…»

Вдруг на улице послышались шаги и чьи-то голоса. Сдавленные смешки собравшихся тут же прекратились, донья Леонор прервала чтение и подняла голову. Воцарилось полное молчание, слушатели, не отрывая глаз от стола, затаили дыхание. Доктор Касалья поднял белую худую руку и прикрыл свечу. Сиприано сделал то же самое со свечой в стенной нише подле него. Голоса приближались. Донья Леонор пристально вглядывалась в присутствующих, стараясь передать им свою отвагу. Какие-то люди остановились перед домом, и вдруг раздался громкий голос: «Они надумали идти вместе», – произнес он. Сиприано не сомневался, что они раскрыты, что кто-то на них донес. Он ожидал услышать стук дверного молотка, но его не последовало. Наоборот, где-то внизу послышались слова – «продажные души». Затем звуки шагов и голоса снова смешались Страх застыл в глазах собравшихся, лица побледнели. Но, мало-помалу, по мере того, как шаги и голоса все больше отдалялись, на лица присутствующих вернулись прежние краски. Лишь лицо Доктора оставалось смертельно бледным. Люди на улице продолжали удаляться и как только их голоса стали еле слышны, Доктор убрал руку от свечи, а донья Леонор, как всегда спокойная, взяла книгу и просто сказала: «Продолжим». Затем она возобновила чтение:
«…а из третьего сделала удила для его коня, – повторила она, – теперь же в Риме есть один гвоздь, в Милане – другой, еще один – в Кельне, еще один – в Париже, еще один – в Леоне, и еще их обретается великое множество (вновь раздались возбужденные смешки). Что же до древка Креста (если верно все то, что о нем говорят), то – воистину – его одного хватило бы, чтобы нагрузить дровами целую телегу. Число зубов, которые выпали у Господа нашего, когда он был ребенком и которые показывают только во Франции, перевалило за пять сотен. А уж молока Богородицы, волос святой Магдалины и коренных зубов святого Христофора – не счесть! И помимо недостоверности всего этого, великий позор заключен в том, что показывают людям в качестве реликвий в иных местах. Однажды, в одном старинном монастыре мне показали списки реликвий, которыми он обладает, и я увидел среди прочих запись: „кусочек Кедрона“. Я спросил, речь идет о воде или о камнях из этого источника, а мне сказали, чтобы я не смеялся над реликвиями. Было там и такое наименование: „Горсть земли, на которой ангел явился пастухам“. И я уже не осмелился спросить, что сие означает. А если бы я рассказал вам о самых смешных и нелепых вещах, кои у них, по их словам, имеются, таких, как крыло архангела Гавриила, тень посоха Святого Иакова, перья Святого духа, кафтаны святой Троицы, и другие бесчисленные диковины в этом роде, вы бы умерли от смеха. Лишь поведаю вам, что несколько дней тому назад в одной школьной церкви мне показали ребро Спасителя. Предлагаю им поразмыслить над тем, был ли иной Спаситель, кроме Иисуса Христа, и оставил ли он в этой церкви свое ребро.

Архидиакон: Если все, что ты говоришь, правда, тут не смеяться – плакать надо».

На последних словах лицо доньи Леонор озарила ее широкая улыбка. Она закрыла книгу и обвела взглядом присутствующих, при этом явно веселясь, в то время как Доктор, едва на его лицо вернулись прежние краски, немного отодвинул письменные принадлежности и оперся руками о стол, как это он делал на кафедре в решающие моменты. В зале во время образовавшейся паузы начали раздаваться покашливания, но при виде приготовлений Доктора, все вновь затихли. Голос Касальи, ровный и глуховатый, как и во время проповедей, звучал доверительнее и отчетливее, чем в церкви. Он обратился к знаменитому диалогу Латансио и Архидиакона, часть которого присутствующие прослушали, и сказал, что этот диалог сам по себе столь выразителен и забавен, что почти не нуждается ни в каких пояснениях. Однако, стремясь, как всегда, все систематизировать и разложить по полочкам, отталкиваясь от прочитанного, он заговорил о животрепещущей теме – о реликвиях.
Аудитория вела себя несколько рассеянно, присутствующие обменивались взглядами, кивками приветствовали друг друга. Сиприано заметил, что дон Карлос де Сесо часто поворачивался к Ане Энрикес. А у бакалавра Эрресуэло было некое подобие шрама, рассекавшего верхнюю губу, отчего с его лица не сходила гримаса, выражающая то ли веселость, то ли презрение.
Семейство Касалья, со своей стороны, тоже расслабилось. Для некоторых из присутствующих слова матери были привлекательнее, чем речи Доктора, и кое-кто из них негромко смеялся, когда она читала диалог Латансио и Архидиакона. Доктор начал кратко пояснять текст. Он вновь упомянул о язвительном юморе Вальдеса и обратил внимание на то, что культ реликвий обычно сопровождается нагромождением вокруг Христа и святых вымыслов, которые, по словам Лютера, «могли бы рассмешить самого дьявола». Он попытался вкратце доказать, что в реликвиях вовсе нет нужды и что для Церкви они не только бесполезны, но и вредны, так что мы должны приложить все усилия, чтобы изгнать этот, рассчитанный на детей, культ из нашего религиозного обихода. И с присущей ему способностью вдевать две нитки в одно игольное ушко, Доктор под конец заговорил об индульгенциях, частой теме его проповедей, чтобы сказать, что индульгенции, как для живых, так и для мертвых, неизбежно оплачиваются деньгами. Затем следовал решительный вывод: в этих сделках не только нет ничего, что может быть оправдано Писанием; напротив, они – наглядное свидетельство совершаемого при их помощи обмана.
К концу его речи слушатели уже устали. Сиприано внимательно следил за всем происходящим, но, когда донья Леонор после окончания речи Доктора улыбнулась ему с помоста и громко приветствовала его, он сконфузился. «К нам присоединился великодушный и благочестивый человек, – сказала она, – чье сотрудничество будет нам очень полезно». Все повернули головы в его сторону, одобрительно кивая, а донья Ана Энрикес сказала, что к хорошей новости о присоединении к ним сеньора Сальседо можно было бы добавить другую: две персоны, очень близкие к трону, обладающие большим политическим влиянием, вступили в контакт с одним из братьев и в скором времени также станут членами их секты. Педро Касалья, явно недовольный этим неуместным проявлением оптимизма, возразил, что необходимо действовать рассудительно и осторожно, что спешка – плохой советчик и что, хотя, в принципе, вступление влиятельных персон в секту полезно, не следует забывать об опасности, которой чреваты подобные действия. В свой черед, донья Каталина Ортега заявила, что ей известно из достоверного источника, что количество лютеран в Испании перевалило за шесть тысяч, и что при дворе поговаривают о том, что принцесса Мария и сам король Богемии Речь идет о Марии Маргарите Пармской (1522–1586), побочной дочери Карла V, и о его младшем брате Фердинанде I (1503–1564), короле Германии, Богемии и Венгрии, которому Карл, отрекаясь от испанского престола, передал корону императора Священной Римской империи. В юности Фердинанд был послан для обучения в Нидерланды, где одним из его наставников был Эразм Роттердамский.

им симпатизируют. Слово за слово, и тут Хуана де Сильва, супруга Хуана Касальи, человека от природы замкнутого, сказала, что сам король Испании относится с симпатией к реформистскому движению, но противодействие Двора не позволяет ему признаться в этом. Эйфория усиливалась, и, чтобы вернуть единоверцев на грешную землю, бакалавр Эрресуэло взял слово. Он постарался открыть всем глаза на то, что химерические победы – удел всех тайных сообществ, вроде их секты, что победы эти – практически бесплодны, а лишь порождают иллюзии, крушение которых деморализует заговорщиков. Доктор горячо поддержал слова бакалавра Эрресуэло и сообщил, что сейчас будет совершено таинство евхаристии, кульминационный момент собрания. Тут же, перед коленопреклоненной аудиторией, не меняя одежды, используя большую стеклянную чашу и серебряное блюдо, дон Агустин Касалья освятил хлеб и вино и раздал их присутствующим, подходившим к нему по очереди. Один за другим они молча возвращались на свои места, а Доктор завершил обряд причащением матери, сидящей на помосте. Благословив всех, Доктор, стоя, заставил их поклясться на Библии, что никто никогда и никому не выдаст тайну их собраний и не предаст брата, даже в час гонений. Вслед за энергичным «клянемся», раздавшимся в ответ, собрание было распущено. Некоторые столпились вокруг помоста, вполголоса обсуждая последние события. В эти минуты Сиприано Сальседо оказался в центре внимания, он пожимал руки и отвечал на приветствия. Старательный Хуан Санчес, со своим лицом цвета старой бумаги, следил за тайным уходом гостей, выпуская их парами, которые покидали дом каждые две минуты. После ухода первой пары, он вернулся в часовню и сообщил новость:
– Идет снег.
Но, казалось, никто его не слышал. Люди разминали ноги после полутора часов неподвижности. Ана Энрикес, у которой Сиприано Сальседо спросил, где она живет, сказала, что часть года живет в Саморе, а другую – на вилле ее отца в Вальядолиде, на левом берегу Писуэрги при впадении в Дуэро. Она будет рада, если он ее навестит, чтобы поговорить об учении и ободрить друг друга. Бакалавр Эрресуэло, со своей стороны, выразил сомнение в пользе тайных собраний и уж во всяком случае в том, что эта сомнительная польза окупает опасность, которой все они подвергаются, – не будет ли более полезно и менее рискованно поддерживать связь между членами общества ежемесячными посланиями по почте?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54