До сих пор она о вере и Боге всерьез не думала, но перед таким великим делом купила крестик, повесила на шею, натянула потертый братний камуфляж – и поехала. Брат паспорт дал, потому что знал, что спорить с Клавой бесполезно, но на прощание обозвал сумасшедшей идиоткой. Так, наверное, и есть, и Клава этим гордится.
До Ставрополя доехала спокойно. Только постоянно нужно было помнить, что она в мужской роли. Полдороги прокурила в тамбуре. А в Ставрополе стала разведывать, как перебраться на другую сторону – и к кому там приступить с поисками?!
Если бы она хоть секунду трезво сообразила, за что взялась, тотчас бы повернула назад. Но она не соображала ничего, только обдумывала следующий шаг – как собака старается не упустить след, но знать не знает, выведет след на одинокого беглеца или на группу в десяток стрелков.
На площади перед вокзалом толпился пестрый люд. Клава привыкла к холодной ярославской жизни и оказавшись в непривычном осеннем тепле поняла кожей, что здесь знакомятся и общаются иначе: от меньшего количества одежды знакомства и разнообразные связи должны происходить легче и быстрее.
И точно, к ней почти сразу подошел высокий горбоносый кавказец, попросил прикурить для разговора.
Все женские тревожные разговоры о приставаниях кавказских людей разом всколыхнулись в Клаве, и ей пришлось твердо напомнить себе, что она – мужчина.
Но горбоносый абориген и не думал ни о каких шашнях.
Это был обыкновенный наркоман, которых здесь много. Жалкая порода. Если бы Господствующее Божество любило людей, как они желают верить, Оно бы заботливо истребляло наркоманов ради здоровья населения. А Оно ничуть им не мешает, зато позволяет хорошим людям то и дело умирать от раков и инфарктов.
– Отслужил? – кивнул он на камуфляж.
– Ну!
– ВыВа?
Клава знала от брата, что так сокращают нелюбимые в Чечне внутренние войска.
– ПэПэГэ.
Передвижной полевой госпиталь – самая безопасная часть.
А то назовешься сапером – позовут разминировать.
– Медбрат что ли?
– Ну!
– В веняк попадаешь?
– Без вопроса.
Клава закончила сестринские курсы.
– Тут другу ширануться надо. Но веняки – ни к черту. Вмажешь?
– Ну! Баян-то есть?
– Спрашиваешь!
Друг лежал в сарае, пристроенном к белой хатке. Взглянув на вошедших, он только заскрипел зубами. Очень громко заскрипел – Клава до сих пор думала, что «скрипеть зубами» – переносный образ вроде «большого сердца», но лежащий скрипел натурально – как вилкой по стеклу. Ясное дело – дядя в глубокой ломке.
Клава откинула прикрывавшую ломщика рвань. Кости выпирали из дистрофика во все стороны, растягивая сухую кожу, плотно покрытую татуировками. Вену и так трудно найти на последних остатках тела, а тут ещё эта лагерная графика маскирует. Но надо – чтобы зауважали эти подонки, познакомили с подонками следующими.
Руки она и смотреть не стала, попробовала ударами пальцев взбить вены на синем бедре – но тоже сплошь рубцы.
Тогда она вспомнила наставления старой медсестры, ещё фронтовой, учившей на курсах молодых девчонок: «Последняя вена всегда на главном члене!» – и решительно сдернув вонючие трусы, протянула не глядя руку:
– Ну? Давай баян!
Заряженный шприц уже ждал.
Даже на жалком сморщенном воспоминании о былом мужчине синел наколотый узор, тьфу ты, Господи!
– У-уй! – взвизгнул было ломщик. И затих.
Содержимое шприца убывало, и на последней трети лежащий забормотал – всё быстрее, громче, блаженнее:
– Приход!.. Пошёл приход!
– Спе-ец! – оценил знакомец с привокзальной площади.

* * *
Может ли Господствующее Божество всмотреться в мир как в зеркало? Отражено ли Оно в мириадах мелких планетян?
Нет-нет! Своим отражением Оно может признать разве что прекрасную природу. А там, где разумники всех миров множат глупости и злодейства по своему скудному разумению, – Оно отходит. И умывает руки, как принято выражаться для наглядности. Отмывает всего Себя от скверны человеческой.
И одуряться до скотства Оно их не учило, и не могли они взять с Него пример, потому что Оно не знает одури – сами нашли эту грязь, сами полезли – тоже такая игра на взаимное умопомрачение.
Признаться Себе Оно вынуждено в одном: Оно не понимает совершенно искренне, как можно добровольно отказываться от разума – ведь это то же самое, как добровольно отказаться, например, от зрения, заявить, что слепота – куда приятнее.
Живут существа в созданной Им Вселенной – и Оно не понимает их порочных страстей. Странно.

* * *
Кавказского вида наркоманы оказались русскими – представились казаками. Хотя ещё в поезде Клава слышала, что казаки такую отраву не одобряют: им бы в достатке чихирь да табак.
Клава хотела было порасспросить про переходы на чеченскую сторону, но очень вовремя заговорил сам спасенный ею ломщик Гриня – так он представлялся.
– Ахмед будет с товаром. Ты не трепанись, что медбрат – утащат как овцу. Им ваш брат нужен. А прознает, что веняк щупаешь – без разговора.
Вот это был путь: пусть чеченцы утащат её сами! Тогда никаких подозрений: зачем пришел, чего ищешь?
Ахмед явился под вечер. Совсем не чеченец по виду. Лицо круглое, нос ничуть не орлиный. Маленький и лысый. На Клаву, называемую Кириллом, уставился подозрительно.
– Нищак, – успокоил Гриня. – Наш кореш.
– Ширяешься? – прямо спросил Ахмед.
Очень логичный вопрос: кореш такого Грини обязан сидеть на игле. И вообще, наркоманы люди надёжные, в КГБ не служат. В ФСБ – тоже. А у Клавы-Кирилла на лице написано незнание порока.
– Ширяю на заказ, – навела его Клава на нужные мысли. – Если трудный случай.
– Медбрат? – догадался Ахмед. – Хороший человек. Нужный.
И замолчал.
Гриня в отчаянии сигналил глазами – ярче чем светофором: «Зачем объявился?!» Но Клава смотрела безмятежно, будто не понимала.
Ахмед с Гриней выходили, шептались о делах, потом Ахмед вернулся, спросил как о легком одолжении:
– Тут один человек недалеко – тоже веняки совсем потерялись. Помочь надо.
Ахмед не очень верил, что приезжий медбрат легко согласится. Тогда придётся доложить Мусе, чтобы выкрасть силой.
– Если только, – Клава сделала понятный всем народам жест. – Билет купить не на что.
– Купышь билет, всё купышь.
Около мазанки стояли белые «жигули».
– Садись, быстрее будем, – предложил-приказал Ахмед.
Клава с готовностью села.
И поехали в ночи. Ахмед молчал. И она молчала. Потом подумала, что надо изобразить беспокойство.
– А чего так долго? Говорил – рядом!
– Я – говорил? Никогда не говорил! Близко – далеко, разницы нет. Человек – везде человек. Помогать надо.
– Ты куда меня везешь? Так не договаривались!
– Хорошо договаривались. Не надо много шума, дорогой.
И словно нарочно «жигули» притормозили около темных зарослей, от которых отделилась фигура и нырнула на заднее сиденье – рядом с Клавой. От нового попутчика пахло чем-то резким и кислым – чужим.
Это был тот самый Муса, люди которого похитили Виталика. Но Клава, естественно, не могла догадаться, что следует к цели почти прямым путём. А Муса, хоть и командир, любил проехаться сам, ощутить настоящую борьбу и настоящий риск.
Он был уверен, что Аллах его сохранит. А не захочет Аллах сохранять – какой-нибудь сумасшедший застрелит и на пороге собственного дома.
Рядом с командиром и старшим другом Ахмед заметно прихрабрился:
– Хорошо договорились, а шума не надо, скажи ему, Муса.
– Он понятливый, не будет дергать, – покровительственно отозвался Муса.
Пожалуй, резкий чужой запах, принесенный в машину Мусой, впервые испугал Клаву – что-то очень страшное надвинулось. Здесь не игры, не светлый спортзал, где она раскидывала мальчишек отработанными приемами. И покровительственный тон нового попутчика показался опаснее всякой угрозы.
– Ваши русские легко в плен себя дают, – с жуткой приветливостью объяснил Муса. – Идут как бараны. Покажешь конец ствола – он сразу твой. Я бы до смерти дрался, если меня в плен хватать! Мы смерти не боимся, Аллах наградит в раю, потому мы – мужчины. Не будешь дергать, да?
Клава молчала.
– Ну, скажи: не будешь дергать?
– Ваша сила, – пробормотала Клава совсем искренне.
– Наша правда, – поправил Муса. – Аллах велик.
Привезли её не в Грозный, в какое-то селение. Очень разрушенное. Потом оказалось: Мохкеты. Или наоборот – Мокхеты – кто чечен разберет…
Для испытания Муса сразу привел её в дом, где лежала иссохшая старуха. Оказалось, старуха безногая.
– Ваш самолет ракета кидал, – страшно улыбнувшись объяснил Муса.
Клаве приказали вкатить старухе маковый отвар.
– Не в кайф, а для боли, – счел нужным объяснить Муса.
Клава легко попала в вену – и тем самым выдержала экзамен. И почувствовала себя нужным специалистом, который может ставить условия:
– Комната мне нужна отдельная и чистая. Чтобы легче стерильность соблюсти.
– И капитал приобрести! – резко захохотал Муса, обнаружив неожиданное знание русских пословиц.
Борода закрывала ему половину лица и трудно было определить возраст. Он был весь – словно обезжиренный: под не по южному бледной кожей впалых щек, казалось, можно разглядеть мускулы, редко напрягавшиеся в улыбке. Глаза блистали из глубоко проваленных глазниц – как из пещер.
– Хорошо помогать, хорошо лечить – хорошо жить будешь, да, – определил Муса положение Клавы.
Он мог бы сразу сделать нового русского доктора пленником и водить к пациентам под конвоем, но чем-то молодой паренек ему понравился, хотя обычно он встреченных русских не любил – просто за то, что русские.
Поселили её в чистой комнате, только с трещиной в стене – как будто овраг в степи. Трещину хозяева заклеили газетами, чтобы не сыпалась внутрь всякая труха. потому что нет настоящей известки или штукатурки на ремонт.
Всем приходящим Клава старалась очень крепко пожимать руки своими тренированными кистями – чтобы по-мужски. Чтобы не подумали про нее неправильно. Тем более, все здешние мужчины носили бороды по велению Аллаха. От русского медбрата щетины не требовали, но безбородость свою Клава сама все время чувствовала как стыд. Хорошо, не было никакой общей бани, а то бы закончились сразу все приключения.
Про пленников она услышала сразу. Уже на третий день пришлось спуститься в подвал, где лежали на груде тряпок двое. Чеченец-провожатый указал:
– Этот болеть.
Несчастный пленник прикован был к скобе в стене – такие же скобы, но не в подвале, а наверху используют здесь как коновязи. Она с негодованием приказала снять наручник с больного – и её послушались. Но заговорить с пациентом она не могла: вокруг стояли трое стражей, дышали через плечо.
Клава спрашивала только: «Больно – не больно?» Болело сердце, инфаркт или не инфаркт не определить, наколола чем нашлось: папаверином и ношпой. Второй пленник все время молчал, но когда Клава сложила шприцы и ампулы в сумку, чтобы уходить, сказал как бы в воздух, не к ней обращаясь:
– Надо дни считать, чтобы не потерять время. Я держусь: дни считаю.
Пленника ударили по лицу. Он замолчал.
Клава вышла на свет, на солнце – и постаралась выдохнуть до конца смрадный подвальный воздух. А пробыла-то всего полчаса.
«Сволочи!» – твердила она про себя, «изверги!» Но понимала, что уговаривать извергов, чтобы те покаялись и отпустили пленников или хотя бы переселили их наверх в дома – бесполезно.
И выходило, что вот она в настоящей Чечне, и горы уже со всех сторон, но дела никакого нет, или хотя бы слова про её Виталика. А есть только служба Мусе и его компании.
А о том, что Виталик сидит в яме совсем по соседству – в пяти километрах, она не знала. Нормальным путём и не могла узнать, а каких-нибудь телепатических сигналов не чувствовала.
Вместо поисков Виталика приходилось пока вести разговоры с многословным стариком-хозяином. Звали его Салманом, а Клава про себя прозвала Салтаном.
Приходил и Муса, держался так, будто он здесь ещё больший хозяин чем Салман. Муса смотрел, даже спрашивал, не надо ли чего – выходило, что заботится. Приносил с собой всё такой же острый запах. Непонятный и чужой. Но запах уже не столько пугал, сколько – означал что-то. Означал здешнюю чужую жизнь. И мужские дела.
А старик-хозяин казался понятным. Потому что бывший учитель.
Хозяин хотел мира и уговаривал Клаву, будто она не меньше министра:
– Зачем вы нас вайнахов гоните всю жизнь? Мы здесь тысячу лет живем, а даже соседних аланов не завоевали. Осетин. Хотя они воевать не могут, под русскую юбку прячутся. Мы – воевать можем, так почему не завоевали никого? Потому что свою землю любим, а чужой не хотим. А вы и за хребтом всех взяли, и перед хребтом всех кроме нас взяли. Вы почти половину мира взяли, но все равно вы – мирные, когда вас послушать. А нас зовете разбойниками.
Клава подробной истории не знала и отвечать не умела. Хотя ясно, что Кавказ наш – и Грузия, и Армения. А как же иначе?! Как же они могут жить сами?! Теперь отделились и мучаются. Плохо жили – торговали мандаринами. Завоевывать, может, этих черных и не надо, вот и Мохкеты сожгли слишком – не только бандитов, но и мирных посжигали и покалечили. Но сами чечены должны понимать свою выгоду и держаться за Россию – а они людей воруют вместо благодарности.
Муса так не разговаривал как Салман. Он приходил легкой походкой и смотрел – словно насквозь. Приказывал, если надо куда идти, кого лечить.
Клава сама заговорила, когда он слишком быстро собрался уйти:
– Надо договориться, когда я домой поеду. Я хотел заработать – на билет, и чтобы не с пустыми руками вернуться. Надо договориться: сколько я живу у вас, сколько платите?
Муса усмехнулся:
– Заработать – хорошо. Надо знать, сколько ты воевал – заработал на нашей крови. Медицина тоже война. Солдат лечить, чтобы нас убивать снова. Лечить вы русские можешь хорошо, воевать можешь плохо. Только можешь – продать всё.
Он похлопал по своему автомату – калашу:
– Купыл от ваш майор. Надо миномет – тоже купил. От капитан. Нам ваш завод купить, сами пушки сделать, сами себе самолет сделать, тогда мы до самой Москвы легко воевать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44