.. Я шагнула к парню, перехватила занесённую руку:
– Что творишь! Вот тебе тын, столпие мёртвое в него кидай.
Я испортила ему третий бросок, и он разобиделся. Подобрал нож, фыркнул и вновь повернулся к берёзе, нарочно у меня на глазах. Тогда я взяла его за локти и приложила о дерево. Не сильно, так, чтобы на миг задохнулся. Вокруг нас мигом замолкли, невозмутимый Молчан и тот поднял шерсть на загривке. Я подобрала гусей и пообещала:
– Гляну потом, ещё попортишь – шею сверну. Он обрёл дыхание и закричал вслед, когда я была уже в двадцати шагах. Я не помню, что именно он кричал. Что-то срамное, скверное про меня и варягов. Нежату зачем-то приплёл и Славомира. Да. От подобного я всегда будто глохну и не могу потом вспомнить обидевшие слова, да и не для чего, если подумать. Что ковырять коровью лепёшку, перешагнуть её или с дороги убрать.
Ярун метал глазами туда и сюда, от своих не хотел отбиваться и со мной ссориться не хотел. Но когда я оглянулась, он кинулся к парню и сгрёб в охапку, загораживая собой:
– Зимка, не тронь!..
Он говорил потом, ему показалось, я поднимала руку к ножнам. Это он зря. Не так скора я была на расправу. Я умела драться и синяков, верно, наставила бы, но уж ножом...
Дома мать взяла у меня дичину и немедленно захлопотала :
– Ешь, солнышко, да иди поскорее.
Она уже разложила на лавке новенькую рубаху, клетчатую понёву и весёлые зелёные бусы. Я ответила с тяжёлым предчувствием ссоры:
– Не пойду... радости нет.
До света сидеть нос к носу с обидчиком – этак недолго и всю беседу испортить. Но как объяснишь, как расскажешь, почему не пожалела кулаков за Злую Берёзу?..
Я ждала крика, но мать тихо всплеснула руками и села на лавку. Сейчас заплачет: за что, мол, наказание?.. Наверное, я покорилась бы. Мать ведь. И то уже вон сколько седины в голове, зачем добавлять. Но не успела я раскрыть рот, как передо мной злым леша-чонком встала Белёна, затопала:
– От сватов в лес бежишь, одного Молчана целуешь вонючего! Тебя зная, на меня кто поглядит? Тебя по матери берут, по отцу, а нас по тебе!
– Что? – спросила я, собираясь дать подзатыльник, и тут мать закричала тоже:
– Права Белёна! Права!..
Младшие сестрёнки дружно заревели, а мать продолжала:
– В доме живёшь, а о доме не думаешь! О себе об одной, бессовестная!..
Любимое у неё это было слово – бессовестная. Отвечать я не стала. Да что отвечать. Безмерная усталость навалилась разом, сковала во рту язык. Я дёрнула с гвоздя шубу и вышла за дверь. Шуба была когда-то взята у медведя, боровшегося в малиннике с дедом Ломком. И когда я легла в клети и закуталась, показалось – обнял дедушка, погладил по голове...
Другая моя сестрица, родившаяся Белене вослед, вовсю тянула за ней. Тоже прикладывала бодягу к щекам, чтобы жарче горели. И тоже фыркала на меня, если рот ничем не был занят. Морошка, впрочем, ей нравилась. И голубица, которую я носила из леса. И земляника, выдержанная в меду. Самый пакостный возраст: женское уже пробудилось, сил, как у годовалой телушки, а ума нет и в помине.
Меньшие были не таковы. Может, до времени. А может, не зря говорят люди – доброй души на торгу не прикупишь. Я уже засыпала, когда рядом шевельнулся Молчан и от двери дополз шепоток:
– Да спит она...
– Не спит, сопела бы, если б спала.
Они заспорили громче, и я подала голос:
– А ну, это кому там неймётся? Сестрёнки мышатами брызнули вон, потом вернулись. Я села, раскрыла необъятную шубу:
– Ладно уж... Чего надобно, стрекозки?
А честно сказать, было мне тогда совсем не до них. Сидела всеми обижена и перед всеми виновна, сама себе не мила. Одного хотела: заснуть, про всех позабыть и меня чтоб все позабыли. И на вот тебе, бежит котёнок пушистый, катится колобком, мурлычет, в ногах трётся доверчиво... не сапогом же его.
Малявки мои сперва хитро помалкивали, но я-то знала – не ночлежничать сюда забрались.
– Ну? – встряхнула я обеих и пощекотала сквозь шубу. – Почто спать не даёте?
Они залились, как два бубенца. Поняли, сестрица грозная не прогонит. Маленькая выглянула из шубы, как из норы, глазёнки блестели:
– Баснь расскажи!..
Ну, так я и думала. Я ответила тем же таинственным шёпотом:
– Какую вам, луковки?
Они потолкали друг дружку, потом разом выдохнули:
– Страшную!
А сами на всякий случай прижались ко мне потеснее.
– Жила-была девка, – тихонечко повела я дедушкину любимую баснь. – Звали её Пригляда. А была Пригляда красавица...
Младшая немедленно перебила:
– Как Белёна? Я отмахнулась:
– Куда Белене... Так вот. Пошла раз Пригляда с подружками сеять репу на дальней пожоге... Зимой озоровали там лютые волки, а водил тех волков зеленоглазый бирюк-одинец, а и не брали его меткие копья, не язвили стрелы калёные. Даже заговором унять никто не умел. То-то Пригляда с девками страху набрались, пока дошли! Одни шли, без парней. У них там репу тоже сеяли раздевшись, затем чтобы земля приняла женскую силу и хорошо родила...
Сестрёнки крепко держались за меня в темноте. Только про волка к ночи и говорить, да что поделаешь, начала, надобно кончить.
– Стали они сеять, а страх тем отгоняли, что завели песню погромче. И вдруг смотрит Пригляда – идёт к ней из чащи добрый молодец и улыбается, а у самого на плечах плащ серого меха и глаза зелёными искрами посверкивают!.. Подружки как глянули, как завизжат, как наутёк порскнут!.. Пригляда за ними, да трёх шагов не пробежала, обмерла с перепугу, ножки резвые подломились. Много ли времени минуло, открыла глаза – лежит себе никем не обижена и даже рубашкой прикрыта, а вокруг никого, а по всему-то полю волчьи следы... С той поры сделалась Пригляда задумчива. Поняла – полюбил её одинец, свататься приходил...

Наверное, я долго молчала. Младшая подёргала за руку:
– Не томи, Зимушка! Дальше-то что?
– А вот что. Ушёл и как сгинул, не видел его больше никто и не слышал. А санным путём заслал сватов жених богатый, Пригляду и сговорили, опомниться не поспела. Привезли её во двор к жениху, и только вошла, глядь – лежит под забором сер волчище, на шее цепь крепкая, а перед носом миска с помоями...
Старшенькая не выдержала, ойкнула. Младшая заползла мне на колени.
– Жених-то и говорит ей: потешимся, собак пущу на него. Смолчала Пригляда, а сама в ту же ночь пробралась и ошейник с волка сняла, от жалости всю боязнь растеряла. Он руку ей лизнул – и скок через тын. Утром хватились, ан метель загуляла – какая ловля, какие следы! Добро, стали ладить свадебный пир. Пригляда уже и косу оплакала. И вот тут...
Девоньки мои дышать забывали от страха и любопытства.
– И вот тут, только хотел было жених Пригляду поцеловать, завыло за стенами, заплакало. Злые псы хвосты поджали, под лавками спрятались... Оттолкнула Пригляда немилого и как кинется в дверь, в самую заметь, в одной рубашечке браной, без рукавичек, без шапки...
Теперь носами хлюпали обе. Младшенькая всё же решилась:
– Ну, Зимушка, дальше-то что? Не замёрзла Пригляда?
– Мёрзнуть не больно, – сказала старшая рассудительно. – Как будто заснёшь.
Я покрепче прижала к себе сразу обеих, в точности так, как меня саму когда-то прижимал к груди дедушка, собой заслонял от страха и темноты.
– Бежала, бежала Пригляда... не стало ей моченьки, сапожки в снегу потерялись, платьице об острые сучки изорвалось. Стала уже её метель укрывать пуховой периной, как вдруг сквозь сон слышит Пригляда, окликает её голос знакомый, отозваться велит. Собралась она с силами, крикнула, согнала смертную дрёму... Глядь, а над нею зеленоглазый стоит. Наклоняется, на руки поднимает...
– Это ей во сне приблазнилось? – спросила старшая.
– Нет. Въяве было.
Тут я подхватила сестрёнок вместе с шубой и пошла через двор. Они поняли, что басни конец, и дружно заныли:
– А потом что? Про свадьбу-то расскажи!
– Свадьбу вам, – я усмехнулась. – Я там не была, медов не пила. Знаю только, он ей сказал: подле тебя сердце оттаяло. Так-то вот, а теперь шасть на полати, да не топочите, негодные!
Даже не знаю, кто кого больше потешил, я сестрёнок или сестрёнки меня, кто возле кого больше согрелся. Я вернулась в клеть и, помню, подумала: а может, не так всё и плохо, не такая кругом печаль беспросветная? Я улеглась и сонно уже подумала: кабы мать мне уши не оборвала за такие-то сказки. Скажет ведь – сама вредоумствует, и малых туда же...
Молчан вскочил с низким ворчанием, когти скрипнули по берестяному полу. Я открыла глаза и услышала:
– Зимка, спишь?
Ярун. Молчан тоже узнал его и улёгся, вздохнув. Я недовольно отмолвила:
– Сплю!
– Ты вот что, – сказал Ярун. – Тут при мне Соболек, ну... который лаял тебя. Прощения просит. Я спросила во тьму:
– Сам выдумал или подсказал кто? За стеной завозились, кашлянули. Ярун и вправду был не один. Я сказала злей, чем хотелось бы:
– Дадите, что ли, поспать!
Я лежала и думала. В детстве мне метилось – у каждого есть Тот, кого он всегда ждёт. Потом подросла, поняла: не у каждого, лишь у немногих. Спроси семерых, шестеро брови сведут – что ещё за диво неслыханное? Моё вешнее солнце было бы им огоньком на болоте, ведущим в трясину с проторённой, надёжной тропы. А мне их ясная жизнь была вовсе не жизнью – сном тяжким вроде того, что мучил Злую Берёзу... Не могу лучше сказать.
И ещё. Хороша баснь, покуда баешь её впотьмах малым сестрёнкам. А наяву поди так поживи! Моей, может, Пригляде всех меньше досталось. Зря, что ли, в любой басни реки огненные вброд переходят, сапоги железные стаптывают, короваи медные изгрызают?.. Так-то вот. Торной тропкой и легче оно, и много бесстрашней. И пальцем в тебя не тычет никто.
Не таких, как я, гнули, смирят и меня. У самой разума недостанет – стрыя-батюшку призовут, чтобы сломал. Усовестят хоть вот за Соболька. Дому подпора нужна, роду продление. И через двадцать лет, в серый пасмурный день, я с трудом вспомню нынешнее: да было ли, вправду кого ждала? Радугу видела впереди?..
Что-то во мне восставало, отчаянно спрашивало – неужто вотще легла в душу дедушкина давняя баснь, а нынче всплыла, сама излилась глупым сестрёнкам?
И, может, в них ещё когда прорастёт?.. Зачем живу, как не затем, чтоб стереть пудовые железа и лесами, гиблыми топями пробиться к Тому, кого я всегда жду?..
Мать бессовестной меня называла. Правильно называла. И Белёна права. Я за баснью вздумала потянуться. А о доме, о сестрах, о матери родившей... Бессовестная и есть.
Я обняла Молчана, и он лизнул меня в щёку, утирая бегущие слезы. Хваталось деревце корнями за бережок, клонилось, остаться не могло и падать боялось, а волны знай подтачивали, подтачивали...
Вот так кончилось лето. А потом чередой пошли туманные дни, когда трава ещё зелена и свежа, но в воздухе реет предчувствие инея. Были, конечно, ослепительные золотые рассветы, но редко. Осень выдалась дремучая, слякотная и кромешная. Только ведь и тут у меня всё было не как у людей: мне нравился заунывный осенний дождь. Нравилось сидеть у ласковой каменки, слушая шуршание и топоток в пожухлой траве на крыше избы. Задумаешься, глядя в огонь, и покажется: это собрались к теплу маленькие существа, которым мы оставляем краюшки у родника, у скрещения троп, у края болота... Невольно помстятся озябшие лешачата, жмущиеся напоследок к жилому углу. Тоже страшно небось засыпать на целую зиму. Лесная сила крепче нас помнила времена мёртвого солнца, когда год за годом не приходила весна... Сбудется ли на сей раз?
А всё-таки славно было возвращаться домой на исходе хмурого дня, чавкая промокшими поршнями и неся отборную – ягодка к ягодке – красавицу клюкву. До сего дня вижу тучи, мохнатые, плывущие по самой земле, по окутанным мглой вершинам деревьев. Вижу взъерошенный загривок Молчана и чую, как медленно крепнет вдали добрый запах натопленного жилья...
Злая Берёза проскрипит сорванным голосом, тяжко качаясь под ветром, дующим с моря. Мать вскочит и заохает, порываясь снимать с меня неподъёмный кузов и на ходу выговаривая: дитятко неразумное ведь надорвешься когда-нибудь, Род тебя сохрани!..
А я молча спущу ношу на пол и не подам вида, хотя бы на плечах ещё с прошлого раза чесались кровоподтёки. Вытащу неразлучный топорик, спрячу под лавку. Отожму одежонку, натяну сухую рубашку да вязаные копытца и усмехнусь, глядя, как лакомки-младшие подсаживаются к кузовку, запускают пальчики под плетёную крышку...
Боги требовательно взирали на нас со своих мест в красном углу. Закопчённое дерево хранило прикосновение прадедовских рук. Богам хорошо было в нашей избе, подле честного печного огня. Грелся меж ними и мой Бог, доверчиво глянувший когда-то в глаза мне из сухого сучка под обжитой ёлкой... Я только чуть помогла ему, выпустила из наплывов коры. Теперь он сидел у печи, когда я была дома. А если шла в лес – отправлялся со мной в кузовке, у правого плеча. Хоть за море с ним.
В тот год всё было по-прежнему и всё-таки не вполне. Сказывала я про спесивого молодца, в лужу споткнувшегося? Ведь нашёл в конце концов виноватого, сыскал, на кого свалить неудачу. Удивительно было бы, если бы не сыскал. А ещё удивительней, если бы виноватой вышла не я.
Стало быть, я пугала Мстивоя Ломаного пернатой стрелой по собственной дури, а не по дядькину слову. А если по слову – могла бы сама прежде смекнуть, что с того будет. А уж вторая-то моя стрела – в родные ворота!.. Что говорить. Всё припомнили: гордость невмерную и то, что спуску никому не давала. И то, что горазда была мечтать незнамо о чём, лишь о роде не думала, никак замуж не шла.
Созревший нарыв к худу ли, к добру, а должен был прорваться...

Наступила зима.
В один из морозных коротеньких дней, когда солнце едва раскрывало над соснами красный заспанный глаз, мы с матерью и старшей дядькиной женой растворили хлевы и вытолкали на устланный соломой двор всю живность: коров, коз и свиней. Длиннорогий чёрный бык, сын свирепого тура, упёрся было, чуя мороз, заревел, ударил копытом. Пришлось угостить его хлебцем, шепнуть в мохнатое ухо, шлёпнуть легонечко, выпроваживая во двор. Кроткие бурёнки вышли доверчиво, зная – никто не обидит. Белый пар пошёл из влажных ноздрей, заклубился над спинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46