.. и до самой двери было ещё не поздно вырваться и передумать. Я шла, опустив голову, молча. Как сказывал дедушка: забралась в кузов, не говори, что не груздь.
...Если бы разобрать, на каком языке перешёптывались брёвна рубленых стен и скрипучая берёста на половицах – верно, они бы немало порассказали об отроках, в разное время, как я, коротавших здесь ночи перед Посвящением. Разве могут рассеяться без следа страх, надежда, полёты души от отчаяния к торжеству, обеты Богам на случай, если вдруг повезёт... кто-то ведь слышит каждое наше слово, даже не произнесённое, запоминает поступок, которому, кажется, не было видоков...
Обычно отроки ночевали здесь по двое-трое. Я сидела одна. Да. Никак у меня что-то не получалось быть – мы. Получалось: все остальные – и я. Отовсюду торчала сухим сучком из бревна.
Я поудобней устроилась у стены, вздохнула и упёрлась подбородком в сомкнутые колени. Зябла спина, в животе сосало, потому что повечерять не пришлось. Вот краюшку бы хлеба с толстой сметаной, да на правый бочок, да чтобы Молчан свернулся тёплым клубком... Может, он теперь зайца нёс в логово, верной волчице, глупым щенятам...
Кто бы погладил меня по головке, кто бы сказал: будет всё хорошо. Малые дети любят слушать страшную баснь, прижимаясь к надёжному и большому, способному защитить... А вот когда страшно не в басни, а наяву, и не к кому припасть, не за кем спрятаться...
Я закрыла глаза и постепенно сползла в зыбкий, не сулящий отдыха полусон, когда сам толком не ведаешь, спишь или живёшь. Я шла на лыжах домой, и наполненный кузов привычно оттягивал плечи, а вокруг уходили в звёздное ночное небо ели, заметённые по колена. Я шла, а впереди становилось светлей и светлей, и вот уже засинели круглые лунки у влажных чёрных стволов, засверкал снег, готовый хлынуть лопочущими ручьями, и нестерпимое вешнее солнце глянуло вниз сквозь голые ветви... Я миновала Злую Берёзу – капли прозрачного сока сбегали по белой коре, и каждая несла в себе радугу. Я вошла во двор, и там, на крылечке нашего дома, прислонясь к двери, сидел Тот, кого я всегда жду.
Во сне я очень хорошо знала его и не приглядывалась к лицу, только видела, какой он тощий и слабый после болезни – на весёлом свету это было резко заметно, заметнее, чем в подслепой избе, – и правая рука висела на груди, закованная в лубки, пальцы бледные, войдёт ли ещё в прежнюю силу... И глубокий шрам на щеке только-только белел, накрепко зарастая. Я опустила кузовок на гладкие досочки и подошла, и сидевший обнял меня, зарылся лицом в светлый мех полушубка. Я сказала:
– И правда, что ли, вжиль потянул.
Наверное, от меня пахло морозом, принесённым из ночного зимнего леса. Сидевший поднял глаза и сощурился против света, бившего в очи сквозь голую Злую Берёзу, сквозь путаницу ветвей... Отвёл взгляд и с глухим усилием вымолвил:
– Я говорил не о тебе.
Я засмеялась. Скинула его руку со своего пояса. Подняла обсохшие лыжи. И пошла, не оглядываясь, прочь. Вот уже близко тын и ворота, а за пределом двора не было солнца, не было весеннего света: тускло мерцали безжизненные сугробы, и обледеневшая Злая Берёза стонала под ветром, дующим с моря...
– Зимушка!.. – с отчаянием и мукой позвал Тот, кого я всегда ждала. – Зимушка!
Я была уже у самых ворот.
– Зимушка!..
Я всё-таки обернулась. Он силился встать и тянул ко мне руку, он погибал без меня ещё верней, чем я без него... Я кинула лыжи и не помня себя рванулась назад. По двору, раскинувшемуся внезапно на вёрсты, сквозь череду бесконечных вязких сугробов... против метели, с яростным рёвом ударившей вдруг в лицо. Насколько же проще было уйти. Уйти, бросить, предать из-за единого слова, которое и нашептали-то ему любовь и жалость ко мне!..
Я проваливалась и застревала в снегу, сердце надсаживалось, выламываясь из рёбер. И кто-то другой всё вспоминал: это не наяву. Уговаривал пощадить себя. Я и вправду почти уже умерла, не знаю, вживе или в мечте... когда мрак всё-таки отступил, и снова хлынуло солнце, и я... то ли обняла, то ли подхватить успела Того, кого я всегда жду... Заплакала и проснулась.
Я сидела скрючившись у стены, всё тело затекло, а щёки действительно были мокрые. Что-то люди подумали, если кто слышал. Морщась, я разогнулась, потом прошлась из угла в угол, поглядывая на светлую щель по верху двери. Растёрла руками лицо, чтобы не выглядеть заспанной, когда придут отпирать... подумала об утре и девяти копьях и поймала себя на том, что сужу почти равнодушно, ведь всё это не шло ни в какое сравнение с пережитым во сне. Ну убьют. Ну велят сидеть между кметями. Какая разница, ведь я всё-таки успела к Тому, кого я всегда жду.

И когда молчаливые воины отперли двери, он незримо шагнул со мной через залитый утренним светом порог. Я чувствовала его руку у себя на плече. Я спустилась в яму и была по пояс засыпана холодной землёй. Взяла палку и щит...
Велета потом говорила, вид у меня был ужасно далёкий и безразличный, они волновались со Славомиром, решили – это от страха. Они не посмели вмешаться. Сам вождь не посмел бы, даже если бы захотел, потому что моя жизнь или смерть зависела не от него и не от девятерых избранных, шедших меня убивать... Шёл с ними Перун. А со мною был Тот, кого я всегда жду.
Стоит ли подробно рассказывать, как они один за другим вскидывали тяжёлые копья, метя меня пригвоздить?.. Я, во всяком случае, не много запомнила. Я извивалась и перехватывала свистящие наконечники окраиной щита, Отбивала их палкой и уворачивалась. Кажется, воевода и в самом деле не зря кормил меня целых полгода. Девятому воину я прямо подставила щит, а когда он ударил, добавив свой вес к силе размаха, – вывернула руки и наклонилась, и копьё глубоко ушло в землю рядом со мной, а кметь начал падать и успел себя подхватить лишь потому, что воевода кормил его гораздо дольше, чем меня.
Смотревшие закричали. Я узнала голос Велеты. Кажется, мои глаза бестолково метались по лицам, не мешкая ни на одном. Может быть, я надеялась увидеть Того, кого я всегда жду. Я увидела воеводу. Он не смотрел на меня. Опустив голову, он разглядывал серую пыль у себя под ногами.
Я снова подумала, а надо ли лезть туда, куда меня не пускали... и надо ли радоваться, что сравнялась с Яруном и остальными парнями. Я решила вылезти и стала разбрасывать горстями песок. Два воина, что отпирали-запирали двери в клети, подошли и вытащили меня из ямы.
Всё, что ни делают добрые люди, вершится именно так по завету Богов, впервые сделавших это на самой заре времён, когда не было горя и смерти и мир не точили слепые черви вражды. Боги научили пращуров, а пращуры уже нас. Этим заветом мир держится, им он крепок, вечен и свят. Им он будет стоять, пока дети не разучатся поступать, как поступали отцы – по-Божески...
Хочешь поставить под небесами просторный бревенчатый дом – помни, как Боги уряжали когда-то вселенную: о четырёх сторонах, с верхом и низом.
Хочешь верной любви – помни, вы двое лишь отражение Неба с Землёй, вечно вглядывающихся друг в друга.
А хочешь быть воином, выдержи поединок, который судьба подарит в тёмном лесу. Затем что самый первый поединок свершился между Перуном и Змеем Волосом. Побеждённый Змей пал в сырые пещеры и стал зваться хозяином всех подземных богатств. Говорят, он по-прежнему не разумеет зла и добра, но, однажды крепко напуганный, побаивается вновь принимать своё чудовищное обличье и больше ходит на двух ногах и в одежде, как человек. Говорят также, сто лет назад молодым воинам в Посвящении попадались навстречу всякие страшные дива и бились не на живот. И лишь того осеняло знамя Перуна, кто смел повторить его подвиг, кто сам становился Перуном в священном бою – хотя бы на миг...
Нынче не то. И нас, нынешних, вряд ли кто вспомнит – были, мол, люди. Нас посылали не в тридевятую землю, не за головами страшилища – всего-то оружие в крови омочить...
Я сидела в клети ещё полных три дня и три ночи, и всё это время меня ничем не кормили. А рядом со мной на полу лежал меч. Совсем не плохой меч, с длинным железным лезвием, окованным сталью. Прежде, отроками, мы брали мечи из одного сундука, кому какой попадётся. Этот будет моим собственным, если смогу его заслужить.
Когда опояшут меня, Яруна да и других, наших добрых мечей ещё долго никто не увидит отдельно от нас. Это пыл молодости, пыл вновь посвящённых, жаждущих поскорей себя показать именно оттого, что крепкой веры в себя ещё нет. Старшие воины держались много спокойней. Они отшучивались от насмешек, способных взъярить любого из молодых. И оружие надевали только для дела. Когда ещё мы станем такими.
Мой меч защитит меня в битве, а понадобится, и в суде, если снова вздумают оговорить. Ночами он будет висеть надо мной на стене, отгоняя тяжкие сны. А от меня потребуется одно – чтобы не ржавел он от сырости, от небрежения или бесчестья.
...Кто не слыхал о страшных мечах, способных разить по собственной воле? О тех, что вещают человеческим голосом, предвидя близкую рать и гибель хозяина, и отказываются уходить в ножны, пока не отведают крови?
Их закапывают в курганы, но даже из-под земли они продолжают тянуть к себе отчаянных, готовых на всё...
Мечи рождаются в кузницах. Иногда сразу – заклятыми. Наверное, страшно ковать такие мечи. Всё равно что рожать и растить сыновей нарочно для мести. Мне об этом рассказывали, но сама бы я не смогла. А впрочем, всё без толку рассуждать, смогла, не смогла бы, ведь это смотря какая обида, может, меня ещё толком-то не обижали...
У всякого меча своя повадка, свой нрав. Мой был чистым младенцем, он не помнил и не знал ничего. В нём ещё не поселилась душа, не завелась та особенная холодная жизнь, присущая старым мечам. Душа вникнет в него с кровью, которую мне удастся пролить. Мой меч станет таким, каким я его сделаю. А можно ли доискаться чести оружием, принявшим кровь и недоуменную муку безвинного?..
Я разыщу озеро во впадине между лесными холмами, круглое озеро с зелёной водой. Я раздвину шепчущие камыши и войду в воду по пояс, и шёлковые пиявки заснуют у голых лодыжек. Не спущу тебе, – шёпотом скажу я своему отражению в чёрной торфяной глубине. Ударю его несколько раз, и оно будет обороняться. Мать-вода запомнит, как я обагряла свой меч. Она не станет болтать, хоть потому, что и ей перепадёт несколько капель. А руку или ногу не обязательно кому-то показывать.
Иногда я брала меч и принималась скакать по клети рубя невидимого врага... В три дня от голода не ослабнешь, но если всё время лежать или сидеть, а потом сразу вскочить – ни рук, ни ног не найдёшь.
...Мне развязали глаза далеко от крепости, в хорошем сосновом лесу. И сразу, на расстоянии в одно древко копья, я увидела кметей, всё тех же девятерых, избранных по жребию, вооружённых мечами. Они не дали мне осмотреться: шагнули вперёд, дружно замахиваясь, и я кинулась прочь. Я летела босиком по мягкой летней земле, слыша сзади дыхание и топот и стремясь скорей оторваться, исчезнуть в лесу. Я бегала быстро. Уж всяко быстрее этих мужей, налитых негибкой зрелой могутой. И я могла бежать так хоть полдня. То в горку, то вниз. Если только я не споткнусь, они меня не поймают. А я не споткнусь.
Сперва от волнения я почти не разбирала дороги, потом стала оглядываться. Я увидела море, блеснувшее между деревьями, и уразумела по солнцу, что гнали меня не к Нета-дуну, а прочь. Этого только следовало ждать. Я прибавила шагу, избирая подлесок погуще, потом несколькими прыжками ушла в сторону и юркнула в сырую мшистую щель между двух валунов. Дедушкина наука. Бежала, бежала – и нет меня. И чтобы листик не дрогнул.
Девять воинов прошли мимо. Я слышала их, а одного даже видела. Он озирался. Я перестала дышать... Старый Хаген, ворча о былом, однажды обмолвился: в прежние времена погоня длилась до вечера, и новому воину ещё особым образом плели русые кудри и строго следили, чтобы не выбилось ни волоска. Хотя бы пришлось проползать под ветвями, повисшими ниже колена, и прыгать через валежники выше макушки... Я заправила за ухо прядь и подумала, что по тем, истинным меркам в воины я уже не гожусь, что Хаген был прав и теперь всё измельчало. А может, не время было виновно, оно, время, ещё всё-таки рождало таких, как Славомир и воевода, таких, как Ярун. Может, всё дело в упрямых девках вроде меня, которые лезут, куда их не пускают, творят, что хотят, и не слушают старых, много живших людей, и оттого каждый год гаснет старый огонь и возжигается новый, но мир не может очиститься, не может вновь стать прекрасным и юным...
Я наклонила голову и прислушалась, не идут ли назад мои девятеро. И уже не торопясь, рысцой побежала туда, где, по моему понятию, остался наш городок.
Бегать с мечом, это тоже наука. Неумелый изо всех сил напрягает кисть, удерживая тяжёлый клинок. Проку чуть, только натрудишь руку до времени. Хаген втолковывал: меч должен всё время падать вперёд, а рука – ловить его снизу. Тогда он как будто сам летит впереди, блестя и ныряя в пятнах лесного солнца, ладонь ведёт его, и не надо всё время думать о ней.
Я теперь знала, где нахожусь. Самый прямой путь отсюда до крепости был берегом моря, но к морю я не пошла, ожидая подвоха. Уж, верно, там грелись на тёплых камушках два-три могучих кметя, против которых мне – как воробьишке против орлов... Нет уж! Я поразмыслила и двинулась кривохожим путём между болот. Когда-то, очень давно, когда Сварог не успел ещё пропахать Невское Устье, подкравшаяся вода разлилась позади сосновых холмов, легла озером. Теперь там стояли мрачные ельники-корбы, вросшие корнями прямо в чёрную воду. Хорошего про них не рассказывали. Мало радости соваться в такие места, особенно в одиночку. Как раз встретишь неподпоясанного мужика без бровей, оседлавшего гнилой пенёк – левая нога сверху правой... Врать не хочу, мне было страшно, но деваться некуда – шла. Я знала наверняка, что в корбах сумею избегнуть главного страха: не встречу никого из деревни.
Между тем день стоял безоблачный и безветренный. Даждьбог пристально глядел наземь, и от нагретых стволов волнами исходил смоляной жар. Я бежала верховым бором, устланным сухими белыми мхами, горячий воздух жёг горло, не достигая груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46