.. не стоять под берёзой, не отказываться от угощения, не пить молока...
– Моя была бы... в жемчужной... кике ходила бы... – предпоследним усилием разомкнул губы варяг. Голуба, вспомнила я. Ой, Голуба!.. Извечным древом любви была у галатов берёза. Голуба привязывала шнурком серебряное запястье. С Некрасом утешится. Или с другим, кого строгий батюшка наречёт. Где же ей догадаться, как любил её воевода, как себя забывал ради неё. Куда там себя – ужас вымолвить, род, продления не узнавший... Мстивой между тем разлепил чёрные губы для нового стона:
– Кольчугу на белую грудь не вздевала бы...
И замолк, и совсем подломились колени, жизнь гасла в нём, как ни пыталась я её снова возгнесть. Нет, мне не вытащить его из этого леса, я сама уже мало что разумела сквозь непосильную тяжесть, ломавшую мне спину... Я проковыляла ещё полных девять шагов, и тогда только вломилось в сознание, что он говорил не о Голубе. Он говорил обо мне. Я должна была что-то отмолвить, я открыла рот, понятия не имея, что возговорю... ветер хлестнул в лицо снегом, я проглотила его, задохнулась и стала отплёвываться, в глазах плыли круги, я наконец просипела:
– Потерпи... ещё немножечко...
Он еле переставлял бессильные ноги, с каждым шагом валясь на моё плечо. До корабля ему не дойти. Ещё чуть, и рухнет в снег уже безвозвратно, и я лягу рядом и опущу голову ему на грудь, и прорастут над нами два дерева, берёза да маленькая черёмуха.
...Как же он не хотел, чтобы я вступала в дружину. С оружием баловалась. Кольчугу на тело белое примеряла... Ой, Злая Берёза, что же ты натворила, Злая Берёза!
Тут я вспомнила кровную посестру, шатёр-ёлочку, и поверила, что туда у него ещё хватит сил добрести. Там пушистой кучей лежала старая хвоя, там я повстречала когда-то своего Бога, там был у меня давно обжитый дом. Я свернула в распадок, выпутываясь из цепкого вереска. Я более не размышляла. В родной избе не ошибёшься мимо печи.
...Как он хранил меня в поединке, в день Посвящения, когда летела над нами гремящая Перунова колесница. Как после учил уму-разуму, чтобы никто не обидел, даже привыкший бить в спину, исподтишка... Грести не давал... Как же он берёг и любил меня, этот воин, без памяти и без меры любил с того самого дня, когда впервые увидел, с того злосчастного дня, когда нарушенный гейс пометил ему радоваться, посулил недолгую жизнь!..
Я дралась вперёд по колена в зыбучем снегу, надсаживаясь и мысленно повторяя, как заговор: потерпи. Ещё чуть-чуть потерпи. Кажется, у меня то и дело меркло сознание, так что половину пути я просто не помню. Я только слышала, как справа и слева по временам с гулом падали изломанные деревья. Ёлочку не обрушит. Она знала, где вырасти мне на удачу. Иногда чуть редели несущиеся снежные облака, и тогда тени вершин оплывали перед слепнувшими глазами. И наконец я уткнулась лицом в колючие ветви, узнала их и поняла, что пришла. Я свалилась на четвереньки, Молчан протиснулся мимо, юркнул под полог. Хватая ртом воздух и снег, я вползла вслед за ним, втащила на хребте воеводу... перевернула кверху лицом... и всё, и не возмогла больше двинуться, кончились силы, болото сомкнулось над головой, лишь метель сотрясала кряжистые деревья, хохочущим великаном шагая за небоскат.
Наверное, нас в самом деле сыскали бы по весне, под стаявшим снегом... Спас Молчан. Ему прискучило ждать, пока я пошевелюсь, и он подобрался ко мне, полез носом в лицо. Я стряхнула смертную дрёму и взвилась на локтях, рука дёрнулась к лицу воеводы, и был миг ужаса, когда я не жила... Минуло. У ноздрей, чуть заметное, трепетало тепло.
Я врылась в слежавшуюся хвою, достала залитый воском горшочек. Ножом сбила крышку. Старенький фитилёк занялся неохотно и медленно, брызгая каплями жира.
Вождь лежал неподвижно... Я коснулась ладонью щеки, той, где не было раны. Потом я узнала, как кто-то жестокий, глумясь, приготовился исколоть ему глаз – Оладья не дал, вышиб нож из руки. Я вновь подумала о Яруне и новогородцах: а если мой побратим так же вот засыпал под тёплой периной, и кровь из пробитого бока точилась, точилась сквозь снег в холодную землю...
Надо было дать знать на корабль.
От дыхания на жёстких усах помалу обтаивал снег. Я снова принудила гибель посторониться, но вождь был беззащитен. За кругом слабого света, за ненадёжным шатром еловых ветвей, как и прежде, мрачней самой тьмы стояла беда. Вот-вот протянутся, вползут холодные лапы и...
Я вмиг нашарила на груди заветное громовое колесо, вытащила и осветила огнём. И что-то отскочило от ёлки, напуганное гневным отблеском молний. Я приподняла в ладонях тяжёлую мокрую голову и надела тоненький ремешок варягу на шею.
Надо было дать знать на корабль.
Жёлтое око Молчана мерцало в неверном свету. Его пёсьего разума недостанет выискать лодью. Я вздрогнула снова, поняв, что не миную лететь сама за подмогой. Мстивой останется здесь, один на один с темнотой.
И долго ли ещё спасут его радость-ёлочка и моё громовое колесо...
Лучше, чтобы прильнула к ранам добрая тканина. Не волосья меховой куртки, содранной с убитого Вихорко. Я поставила наземь светильничек, разомкнула на себе воинский пояс, стащила с плеч полушубок. Сложила кольчугу, помнившую Славомира. Собрала в горсть и ножом срезала весь низ сорочки, немного выше пупа. Я сама сеяла этот лён, сама пряла. Ткань подалась с треском.
– Девка глупая... что творишь, – с трудом выговорил Мстивой. Он открыл глаза и смотрел на меня, и глаза были те самые, что снились мне по ночам. Я узнала их. Довелось же узнать их только теперь, в ночи перед Самхейном. Для чего так рано уходишь? Дал бы полюбоваться тобой, дал огнём твоим согреться хоть мало...
Онемевшими пальцами я распутала крепко связанную тетиву, раскрыла на варяге одежду. На нём не было живого места от ран, меховая куртка набрякла.
Две сорочки вроде моей сгодились бы без остатка. От моих рук в стылом воздухе шёл пар. Я сказала:
– Ты смирно лежи. Я наших приведу, вернусь вборзе.
Поверх сорочки я положила ему на грудь свои полушубок и запахнула полы плаща.
– Девка глупая... – вновь шелохнулись чёрные губы. Шелохнутся ли, когда возвращусь. Он пытался противиться, хотел отдать мне тёплый кожух, но тело не повиновалось. Я скинула меховые штаны, вздетые поверх полотняных, натянула ему на ноги. Не такой уж там мороз. А хотя бы и мороз...
Я оброню последний рассудок, пока буду бежать и думать о том, как в мёртвых лапах ночи всё медленнее бьётся сердце, как остывает кровь, сначала в ногах, как следует не отогретых... я собакой лежала бы на этих ногах...
Я схватила Молчана за шиворот, за роскошную зимнюю гриву, крепко встряхнула. Указала ему на Мстивоя:
– Береги!..
Он поджал хвост и заскулил. Я обняла волкодава и всё-таки уложила подле вождя, горячим боком к боку. Строго наказала ему, чтоб не смел вставать-отползать... Разостлала кольчугу, сплетение железных кругов, от всякой нечисти необоримый заслон... положила меч у руки, бесскверную сталь, отгоняющую тени... Я оброню последний рассудок, пока буду бежать.
– Поцеловала бы, – выдохнули уста.
Я переживу его ненадолго. Я наклонилась. Губами обогрела губы, истрескавшиеся, холодней льда. Они еле дрогнули, отзываясь. Сердце закричало во мне. Я схватила нож и вмиг снесла косищу по самый затылок. Легко и безумно сделалось голове. Я вложила срезанную косу Мстивою в ладонь, пальцы медленно сжались. Я сказала:
– Твоя буду... Дождись!
Я мчалась по лесу, и голый волк с содранной шкурой бежал за мной сквозь сугробы. Я не оглядывалась. Я неслась, как стрела с тетивы. Меж холмов, без тропы кратчайшим путём. Снег наотмашь бил по лицу выкалывал сощуренные глаза. Я бежала. Пузырились остатки сорочки, кожа ороговела, не чувствовала ничего ни холода, ни боли, когда хлестали кусты. Не изломились бы лыжи. Семь раз уже я обходила валежины, которых не было прежде. Не попасться бы в волчью ловушку, устроенную хоть побратимом. Ресницы смерзались, я продирала глаза, срывая ресницы вместе со льдом. Я прибегу и увижу – ушёл, снялся с места корабль.
...Его бы к жаркому очагу, наконец-то утешить раны повязками, нацедить медового зелья в чистую чашку! Он лежал в слепой темноте, погрузив руки в пёсью тёплую шерсть, и, смежив глаза, видел неистовое весеннее солнце, льющееся с неба сквозь путаницу ветвей... И так медленно, медленно затевался в сознании радужный вихрь из осколков мыслей и чувств, когда-то виденных лиц, обрывков давно звучавших речей. Всё быстрее кружится вихрь, и весеннее солнце всё ширится, заполняя собой мир, и вот уже нет совсем ничего, лишь невыносимый для смертного, ликующий свет...
Я бежала по лесу и знала, что не успею. Молчан встретит нас одиноким горестным воем, не сумев устеречь. И мой нож, перерезавший косу, сослужит мне ещё одну службу, потому что станет незачем жить.
Не было никогда красавца Некраса и пепельноволосого Хаука. Я не ведала, кто это такие. Я не слышала колдовских песен свирели, и мне не случалось задуматься, как это люди могли бы называть меня женой Славомира. Всегда был один-единственный человек. Тот, кого я всегда жду. Тот, кто поцеловал меня в неметоне, у непогасимого Перунова очага. Тот, с кем мы в два сердца рвались друг к другу и не могли сойтись, потому что жили в разных мирах. Смерти нет, есть несчитаные миры и вечная Жизнь, рождающая сама себя без конца. Мы будем всегда в этих мирах, и Злая Берёза...
...с того самого дня, когда первый нарушенный гейс пометил ему радоваться, посулив недолгую жизнь! Солнце светлое, для чего так рано уходишь! Дай полюбоваться тобой, дай огнём твоим согреться хоть мало!..
Из надсаженных мышц поднималась лютая боль в груди слева сжималось и разжималось, я глухо подумала, что и сама полягу на месяц и никогда уже мне не бегать, как ныне... всё было не наяву, надо сбросить медные башмаки и уснуть в пуховой перине, раскрыть глаза ясным солнечным днём, когда растают снега...
Я бежала, и сотни копий, летевших навстречу, пронзали тело насквозь. Метель порастратила изначальную мощь, но на открытых местах ветер только что не валил с ног. Я бежала. Я не найду ушедшего корабля, потому что пали запреты и древнее зло убивает в ночь перед Самхейном. Поцеловала бы. Я в лоб взяла последнюю горку, не обходя крутизны. Вылетела, как в двери, меж двух корявых деревьев... Внизу, в чёрном разводье, лежал заметённый снегом корабль. Нет, там не было корабля, кто-то отводил мне глаза. Я различила Плотицу, беспокойно ходившего взад и вперёд. Долго ли они меня ждали? Довольно, чтобы понять – уже не вернусь. На удачу мне облака опять истончились, мутный свет облил парней, неохотно отвязывавших канаты. Я замахала руками и закричала, но только вдохнула новые пригоршни снега. Я кинулась вниз, напролом в хлещущие кусты, ветки рвали на мне одежду и кожу. Меня заметили наконец. Я была по другую сторону бухты. Мне показалось тратой времени её обходить, я со всего маху вылетела на тоненький припорошённый лёд и немедленно провалилась по грудь.
Ребята позже рассказывали – я рвалась брести не то плыть, когда они меня вынимали. Отталкивала схватившие руки и лепетала бессвязно, куда-то звала. Сама я не помню. С меня сняли лыжи, догола раздели под пологом и принялись растирать, потому что вид у меня был – в землю краше кладут. А всего более напугала парней моя отрезанная коса. Уже сдумали – я побывала в плену и там натерпелась. Но не было знака, чтобы я насмерть дралась, а меня без боя не взять, это-то они знали. Разум воспрянул во мне когда стали завёртывать в одеяло, и от повести о вожде стоном застонала дружина. В один миг пали на воду вёсла, втянулись на борт ломкие от сосулек канаты, и я в чужих тёплых портах побежала на самый нос корабля, указывать путь. Диво, я ещё двигалась.
Прямо к ёлке не досягали протоки, но я знала, как вывести судно, чтобы осталось не больше версты. Кмети гребли свирепо и молча, Плотица налегал на правило и то и дело осаживал парней, чтобы не застрять на мели. В иных местах по деревянному днищу скребли когтями затопленные коряги. Новогородцев мы вырежем до человека, я сама прибью над воротами мёртвые головы Оладьи и Вихорко. Протока сужалась, воины мгновенно прятали вёсла, отталкивались от топкого дна... Или пусть удирают через разлив, Нежата их выведет. Мы ясно слышали гром, катившийся с моря. Пусть выйдут. Великое Нево мчалось на берег крутыми горами в оскалах пены и снега. Только бы жил. Только бы опять улыбнулся и сам встал на резвые ноги, и девкой глупой назвал. Дал себя приодеть в праздничную рубаху взамен чермной, скорбной, чужими руками изорванной на жестокой груди... Пусть спасаются из деревни в чащу лесную, я не погонюсь. Пусть спасутся, если сумеют, только бы жил!..
Наконец лодья врезалась носом в шуршащие камыши, и как я бежала последнюю оставшуюся версту, лучше не вспоминать. Почему-то отстали могучие кмети, я только думала, не замело бы следов. Судьбу не разжалобить уговорами, но с нею можно схватиться. Только бы застать живого, я уже не подпущу смерть. Я рвала себе сердце бешеным бегом, и что-то черней черноты скользило по сугробам рядом со мной, плечо в плечо, вровень... и не могло обогнать. Потому что за мною был Славомир, не поднявшийся со скользких палубных досок. И выколотые глаза наставника-сакса. И Злая Берёза. И мне показалось, я опередила судьбу на полволоска, на кончик мизинца... когда снова ударили по лицу колючие ветви, я проломила их головой и рухнула внутрь, и меня встретила тишина.
– Мстивой! – закричала я не своим голосом. Он не отозвался. Лишь Молчан взлаял и заскулил в темноте...
...но лицо было тёплым, и губы дрогнули под рукой, выметнутой вперёд...
Что говорить! Когда набежали ребята, я ревела в сорок ручьёв, уткнувшись лицом варягу в живот, и мои ноги торчали из-под ёлки наружу. Кмети знали, что дерево было особое, и отвели пушистые лапы, не обломив. Когда же из щита и двух копий соорудили носилки и бережно возложили Мстивоя, я не смогла двинуться с места, и Блуд взял меня на руки и понёс вслед за Тем, кого я всегда ждала.
Рассказывать осталось недолго. К утру метель улеглась, но снег ещё шёл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46