Харкорт кивнул, соглашаясь, хотя прекрасно знал, что аббат не думал
ни о какой помощи, а прибежал из любопытства, потому что никогда не мог
удержаться от того, чтобы не сунуть нос во все, что происходит вокруг.
- А когда твой высокоуважаемый предок, - продолжал аббат елейным
тоном, - предложил остаться на ужин, я с радостью принял приглашение. На
мой взгляд, нет ничего вкуснее хорошо зажаренного, сочного кабана.
Позади них слуги хлопотали у стола, раскладывая доски для нарезания
хлеба и ножи, расставляя кружки и зажигая свечи.
Шишковатый встал и подошел к камину. Он стоял спиной к огню в одной
белой набедренной повязке, плотный, массивный, весь покрытый бурой
шерстью, как медведь, у которого только что кончилась весенняя линька.
Харкорт вдруг осознал, что это не человек, а совсем иное существо, чуждое
всему человеческому. За много лет Харкорт привык к мысли, что Шишковатый -
друг и неразлучный спутник деда, и хотя всегда знал, что он на самом деле
не человек, тем не менее воспринимал его как существо, ничем не уступающее
человеку, и больше об этом не задумывался. "Почему же я только сейчас
вдруг увидел, кто он такой на самом деле?" - подумал Харкорт.
В том, что его называли Шишковатым, не было ничего удивительного: он
действительно был какой-то шишковатый. Его массивные плечи были устроены
иначе, чем у человека, голова не возвышалась над ними, а выдавалась
вперед, и шеи, можно сказать, не было совсем. Руки у него были куда
длиннее человеческих, а ноги - кривые, как будто он сидит верхом на чем-то
круглом. Сейчас, когда Харкорт впервые увидел - а вернее, впервые осознал
- эти отличия, ему стало не по себе. Потому что он любил Шишковатого,
любил уже теперь, несмотря на эти отличия. Когда он был еще младенцем,
Шишковатый качал его у себя на коленке, а когда подрос - гулял с ним,
показывая ему всевозможные чудеса природы. Шишковатый выискивал для него
птичьи гнезда, которых он сам ни за что бы не смог найти, и объяснял, как
их искать. Шишковатый говорил ему, как называются разные дикорастущие
травы, которые он до этого считал ничем не примечательными, и объяснял,
что вот этот корешок помогает при такой-то болезни, а горький навар из
этих вот листьев - при другой. Шишковатый находил для него лисьи норы и
барсучьи логовища. И насколько Харкорт мог припомнить, рассказы
Шишковатого, как ничьи другие, неизменно оставляли у него ощущение, будто
все, что он слышит, необычайно важно. Загулявшись, они усаживались
где-нибудь под деревом, и Шишковатый сочинял для него длинные истории,
такие складные, что он верил каждому их слову и многие помнил до сих пор.
- Как бы ты ни мечтал приняться за кабана, придется тебе потерпеть, -
проворчал дед, обращаясь к аббату. - Смотри, как бы тебе не помереть с
голоду, не дождавшись. Сколько живу на свете, не видал здесь такого
переполоха. Женщины уложили моего блудного сына в самую лучшую кровать и
теперь только и делают, что бегают пичкать его горячим вином с пряностями,
кормить всевозможными лакомствами, подержать его за руку и попричитать над
ним. Просто смотреть тошно.
- А как он себя чувствует? - спросил Харкорт.
- Нет у него никакой особой хвори, которую нельзя было бы вылечить
двенадцатью часами крепкого сна, но они так пристают к нему со своими
заботами, что он не может глаз сомкнуть. Твоя мать - прекрасная женщина,
но иногда она бывает уж чересчур усердна.
Видя своего деда в таком настроении, Харкорт понял, что расспрашивать
про дядю дальше нет никакого смысла.
- А что нужно было у нас римлянам? - спросил он. - Или просто
заглянули мимоходом?
- Римляне никогда не заглядывают просто мимоходом, - сказал дед. - Им
много чего было нужно. Для коней - овса, а для людей - окороков, и
солонины, и колбас, и вообще всего, на что они только смогли наложить
лапу. Они нагрузили свои две повозки до того, что оси стали трещать. И за
все дали мне расписку - не знаю, какой от нее толк.
- Может быть, придется ехать в Рим, чтобы по ней получить что
полагается, - сказал аббат, - Или, по крайней мере, в ближайший лагерь
легиона, где бы он ни был. Слава Господу нашему, что они миновали
аббатство.
- Они прекрасно знают, что у аббатов много не выпросить, - сердито
возразил старик. - И что мне как верному гражданину Империи некуда будет
деться и придется дать им все, что попросят.
- Сдается мне, - заметил Шишковатый, - что уж слишком дорого
обходится тебе твое гражданство, а толку от него в конечном счете
никакого.
Старик, ничего не ответив, спросил Харкорта:
- Рауль говорил тебе, в чем там было дело?
- Совсем немного, Даже очень мало, Он пытался что-то мне сказать, но
я не дал. Он сказал, что нашел призму Лазандры.
Аббат мгновенно сел прямо, словно его подбросило.
- Призму? - воскликнул он. - Ту самую, о которой мы с тобой сегодня
говорили?
- Ту самую, - подтвердил Харкорт, - В которой, как говорят, заключена
душа святого.
Дед сразу взял быка за рога:
- Он ее привез?
- Нет. Он знает только, где она.
- Вечно он чего-то ищет, - недовольно сказал старик. - Никак не
уймется. Не успеет вернуться после одной сумасбродной затеи, как уже
задумывает следующую.
- Но ты ведь рад, что он вернулся.
- Конечно, рад. Он мой единственный сын. Он и твоя мать - вот и все
мои дети. Во всяком случае, о других мне ничего не известно.
- Если Рауль прав... - начал было аббат.
- Когда речь идет о таких серьезных делах, - сказал старик, - мой сын
никогда не врет. Он невозможно привирает в своих рассказах, чтобы они были
поинтереснее, но если он говорит, что видел что-то, значит, на самом деле
видел, можете быть уверены. Если он говорит, что знает, где призма,
значит, она там.
Аббат поспешил исправить свою ошибку.
- Конечно, но всякой легенде можно верить, но если правдивый человек
клянется, что видел главный предмет, о котором говорится в легенде, то
это, значит, уже не просто легенда.
- Дядя так и сказал, - подтвердил Харкорт - Он сказал, что это уже
больше не легенда. Что он знает - призма существует. И знает, где она.
- На Брошенных Землях? - спросил Шишковатый.
- Видимо, да. Он ведь оттуда пришел. Сказал, что не смог до нее
добраться, потому что их было слишком много. Только не сказал кого.
- Ну ладно, - сказал дед Харкорта, - он сможет подробнее рассказать
нам все потом. Сейчас парню надо деть как следует отдохнуть, а не
приставать к нему каждую минуту.
- Но если она действительно существует, - воскликнул аббат. - Если мы
знаем, что она существует, то, значит...
- Мы теперь знаем, что она существует, - перебил его дед. - И все
тут. Теперь мы можем успокоиться и...
- Но в ней заключена благословенная душа святого, и она находится в
лапах у Нечисти.
- По-моему, если уж душа заключена в призме, то ей должно быть
довольно-таки безразлично, в чьих лапах находиться.
- Нет, не безразлично, - возразил аббат. - Душа не должна быть в
лапах у Нечисти. Она должна находиться среди самых священных для христиан
реликвий. Она должна пребывать в лоне Церкви, окруженная благоговейным
почитанием, хранимая от всевозможных бед до тех пор, пока в самый
последний день она не обретет свободу и не отправится на небо.
- Я полагаю, - сухо заметил Шишковатый, - что ты был бы не прочь
приютить ее на освященной земле своего аббатства?
- Разумеется, - ответил аббат, не замечая подвоха.
- И ты не боишься, что аббатство, где хранится такая реликвия, станет
самым знаменитым во всей Империи?
- Аларих, - строго сказал Шишковатому дед Харкорта, - это недостойный
намек. Я уверен, что аббат...
Он не закончил фразу, потому что в это время на верхней площадке
широкой лестницы, которая спускалась в зал, появилась мать Харкорта в
сопровождении своих камеристок. Почти в ту же минуту под торжественные
звуки труб на стол принесли жареного кабана - во рту у него было яблоко, а
на голове венок из молодых побегов падуба.

Глава 6.
Было уже поздно, когда Харкорт наконец отправился к себе в спальню.
За столом весь вечер бурно веселились. Особенно разговорчива была мать,
обрадованная возвращением брата под семейный кров. Дед сидел во главе
стола необычно молчаливый, только неразборчиво что-то ворчал, когда к нему
обращались, и пил больше, чем всегда. Аббат тоже говорил очень мало, что
было на него совсем непохоже. Впрочем, этому удивляться не приходилось:
большую часть времени он сидел с набитым ртом и разговаривать просто не
мог. Кабан оказался хорош, и аббат отдал ему должное: борода его в
отсветах свечей блестела от стекавшего по ней жира. Тем не менее все
остальные, следуя примеру хозяйки, оживленно болтали, и вечер прошел
необычайно весело.
Добравшись до своей спальни, Харкорт обнаружил, что спать ему
совершенно не хочется, и долго расхаживал по комнате, пытаясь понять, что
его так обеспокоило. Дело было, конечно, в том, что говорил днем аббат Гай
про падение замка Фонтен. Услышав его неосторожные слова, Харкорт был
слишком потрясен, чтобы проявить свои чувства, и еще несколько часов вел
себя так, будто ничего не было сказано, но это был для него тяжелый удар.
Все прошедшие годы родные старались в его присутствии не упоминать о
трагедии, за что он был им от души благодарен: их молчание, конечно, в
какой-то степени помогало ему обо всем забыть. И только теперь его друг,
увлекшись собственным красноречием, напомнил ему о событии, которое он
пытался изгнать из памяти. Временами ему казалось, что все уже почти
совсем забыто, но на самом деле воспоминание об Элоизе по-прежнему таилось
в глубинах его сознания.
Харкорт перестал шагать по комнате и в нерешительности остановился,
глядя на стоящую в углу конторку. Он поднял ее крышку, подвинул стул и
поставил на конторку свечу. Потом он присел на стул, выдвинул один из
ящиков, достал ключ и отпер другой ящик, нижний слева. Сунув руку в ящик,
он нащупал книгу. Он нашел ее сразу, потому что точно знал, где она лежит.
Положив книгу на конторку, он раскрыл ее и придвинул поближе свечу.
Свет упал на яркие, четкие рисунки, узоры на полях, замысловатые
буквицы. Он глядел на них, затаив дыхание: все это было намного красивее,
чем ему помнилось.
Не сводя глаз со страницы, на которой была раскрыта книга, он пытался
вернуть ощущение нежности - той нежности, которую давным-давно, много лет
назад, испытывал к Элоизе. Не жалости к самому себе, не печали утраты, не
горя, а только нежности и любви. Но нежность не возвращалась. Слишком
много прошло времени, подумал он. Все это в далеком прошлом.
Книга была древняя - ее возраст насчитывал, быть может, не одну сотню
лет. Она появилась в те забытые теперь времена Возрождения, когда люди
после долгих веков мрака вновь обрели способность видеть красоту в своих
мыслях и чувствах. На протяжении многих лет книга принадлежала семье
Элоизы - к ней она перешла от покойной бабушки. А Элоиза подарила книгу
ему. Подарок выглядел довольно неожиданным: кто бы мог подумать, что Чарлз
способен оценить прелесть часослова? Никто, кроме Элоизы, - она предвидела
это и подарила свое фамильное сокровище тому, кого любила и кто любил ее.
Он попытался припомнить, что сказала она ему, когда сделала этот
подарок, что они сказали тогда друг другу, но ничего вспомнить не смог:
все ушло в прошлое, все было стерто горем и отчаянием. Сидя глухой ночью
за конторкой, он наконец понял, чего стоило ему это горе.
Когда-то эту книгу держала в руках Элоиза, эти страницы
переворачивали ее пальцы, то, что сейчас видит он, видели ее глаза. Она
много лет бережно хранила книгу - а как же иначе, ведь книгу много
столетий берегла ее семья, - а потом подарила книгу ему. Элоиза, чье лицо
он уже не мог вызвать в памяти и помнил только, что вокруг ее глаз
набегали веселые морщинки, когда она смеялась.
Он долго сидел, разглядывая книгу. На изящных миниатюрах были
изображены крестьяне - одни пасли свиней, другие, забравшись на яблоню,
собирали яблоки, третьи укладывали в копны хлеб, который тут же, рядом,
убирали косари, а вдали виднелись смутные очертания замка с изящными
шпилями, высокими башнями и маленькими башенками на стенах - замка, совсем
не похожего на тот, в каком жил его род.
В те времена, когда были сделаны эти рисунки, люди смотрели на мир
совсем другими глазами, и сам мир был светлее, а люди в нем - счастливее.
Может быть, Элоиза думала, что они двое, если достанутся друг другу, тоже
смогут видеть мир таким, каким видел его тот древний художник, который
нарисовал свинопасов и крестьян, собирающих яблоки.
Харкорт еще долго сидел за конторкой при мерцающем свете свечи, глядя
в книгу, но не видя ее, а пытаясь увидеть все то, что стояло за ней, снова
ощутить все то, что она для него значила. В конце концов он закрыл книгу,
положил в ящик, запер и спрятал ключ.
Все не так, подумал он. Ничего не получается. Память изменила ему, он
ничего не мог припомнить. Ушло то живое, острое чувство любви, что
испытывали они оба. Слишком долго он предавался горю.
Встав из-за конторки, он подошел к шкафу, стоявшему у стены, достал
длинный плащ и накинул на плечи.
В большом зале он повстречал мать, которая, как всегда, обходила на
ночь дом, проверяя, все ли улеглись, Сколько он мог припомнить, она делала
это каждый вечер.
- Чарлз, - сказала она укоризненно, - тебе бы надо быть уже в постели
и крепко спать. День выдался нелегкий.
- Я хочу только пройтись, подышать воздухом.
- Ты точь-в-точь как твой отец - он всегда был такой замкнутый,
задумчивый, никто его не мог понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39