Добрый старик велел принести
чернила, перо и бумагу. Все было тот же час принесено. Тогда
старик написал следующее стихотворение:
Женись, вступать не вздумай в брак,
Женившись, угадаешь в рай.
А коль не женишься, то знай,
Что был ты вовсе не дурак,
Hе торопись, но поспешай.
Беги стремглав, замедли шаг.
Женись иль нет.
Постись, двойной обед съедай.
То, что починено, ломай.
Разломанное починяй.
Балуй ее, бей за пустяк,
Женись иль нет.
Стихи эти старик передал посетителям и сказал:
- Ступайте, детки, храни вас Царь Hебесный, и не
приставайте ко мне больше ни с какими делами. Сегодня, в этот
последний мой и последний майский день, я уж потратил немало
трудов и усилий, чтобы выгнать отсюда целое стадо гнусных,
поганых и зловонных тварей, черных, пестрых, бурых, белых,
серых и пегих, не дававших мне спокойно умереть, наносивших мне
исподтишка уколы, царапавших меня гарпийными своими когтями,
досаждавших мне шмелиной своей назойливостью, ненасытной своей
алчностью и отвлекавших меня от сладких дум, в какие я был
погружен, созерцая, видя, уже осязая и предвкушая счастье и
блаженство, уготованное Господом Богом для избранных и верных
ему в иной, вечной жизни. Hе идите по их стопам, не
уподобляйтесь им, не докучайте мне больше! Молю вас: пусть
вокруг меня вновь воцарится тишина!
ГЛАВА XXII
О том, как Панург заступается за орден нищенствующих
братьев
Выйдя из Котанмордановой комнаты, Панург в испуге сказал:
- Сдается мне, он еретик, ей-ей, - пусть меня черт
возьмет, ежели я вру! Он бранит честных отцов - нищенствующих
кордельеров и иаковитов, а ведь это же два полушария
христианского мира: благодаря гирогномонической
циркумбиливагинации этих снебесисшедших противовесов, всякое
перифрастическое умопомрачение римской церкви в том случае,
когда ей отшибает памороки какое-нибудь ахинейно-белибердистое
заблуждение или же ересь, гомоцентрикально сотрясается. Что же,
однако, сделали капуцины и минориты этому старику, черти бы его
взяли? Уж они ли, черти, не бедные? Уж они ли, черти, не
обездолены? Уж кто, как не эти несчастные ханжители Ихтиофагии,
вдосталь хлебнули горя и знают, почем фунт лиха? Брат Жан,
скажи мне по совести: спасет он свою душу? Клянусь тебе Богом,
этот проклятый змий угодит прямо к чертям в пекло. Так костить
славных и неутомимых грабителей, то бишь рачителей церкви! Вы
скажете, что он в состоянии поэтического исступления? Это не
оправдание! Он - окаянный грешник. Он глумится над религией. Я
глубоко возмущен.
- А мне начхать, - заметил брат Жан. - Монахи сами
всех ругают, так если все ругают их, меня это ничуть не
беспокоит. Посмотрим, что он написал.
Панург, прочтя со вниманием письменный ответ доброго
старика, сказал:
- Hесчастный пьянчужка бредит. Впрочем, я его прощаю.
Видно, скоро ему конец. Давайте сочиним ему эпитафию. От его
ответа я так поумнел, что теперь меня никто за пояс не заткнет.
Эпистемон, толстопузик, послушай! Как ты находишь, есть в его
ответах что-нибудь положительное? Клянусь Богом, это
крючкотворный, вздорный, самый настоящий софист. Бьюсь об
заклад, что это омавританившийся вероотступник. А, едят его
мухи, как он осторожен в выражениях! Пользуется одними
противоречениями. Так в конце концов нельзя не сказать верно,
ибо для их достоверности довольно, если окажется верной та или
другая часть. Вот так хитрюга! Сант-Яго Бресюирский, есть же на
свете этакие мастаки!
- Подобным образом изъяснялся великий прорицатель
Тиресий, - заметил Эпистемон. - В начале каждого своего
пророчества он прямо говорил просившим у него совета: "То, что
я вам скажу, или сбудется, или же не сбудется". Так обыкновенно
выражаются все благоразумные предсказатели.
- А все-таки Юнона выколола ему оба глаза, - сказал
Панург.
- То правда, - подтвердил Эпистемон, - с досады, что
он лучше ее разрешил вопрос, предложенный Юпитером. - Да, но
какой же черт вселился в мэтра Котанмордана, коли он ни с того
ни с сего поносит святых отцов, всех этих несчастных иаковитов,
францисканцев и меньших братьев? Я возмущен до глубины души,
уверяю вас, и не могу молчать. Он совершил тяжкий грех. Он
пустит дух прямо в кромешный ад.
- Я отказываюсь вас понимать, - заметил Эпистемон. -
Меня до глубины души возмущаете вы, оттого что клеплете на
славного поэта, будто он под черными, бурыми и всякими другими
тварями разумел нищенствующих братьев.
Сколько я понимаю, он и не думал прибегать к такой
софистической и фантастической аллегории. Он говорит прямо и
определенно о блохах, клопах, клещах, мухах, комарах и всяком
прочем гнусе, а насекомые эти бывают и черные, и красные, и
серые, и бурые, и коричневые, и все они неотвязны, надоедливы и
несносны - несносны не только больным, но и людям здоровым и
сильным. Может статься, у него глисты, солитеры и черви. Может
статься, руки и ноги у него искусаны подкожными червями, коих
арабы называют риштой, - в Египте и на побережье Красного моря
это явление обычное и распространенное.
Дурно вы делаете, что искажаете смысл его слов. Вы ни за
что ни про что хулите славного поэта и подкладываете свинью
упомянутым братьям. Когда речь идет о нашем ближнем, должно
обелять его, а не чернить.
- Да что вы из меня дурака-то строите? - вскричал
Панург. - Вот как перед Богом говорю, он еретик. И не просто
еретик, а еретик законченный и цельный, еретик клавельный,
еретик, в такой же степени подлежащий сожжению, как хорошенькие
башенные часики. Он пустит дух прямо в кромешный ад. И знаете,
куда именно? Клянусь боком, прямехонько под дырявое судно
Прозерпины, в самый адский нужник, куда она ходит облегчать
свой кишечник после клистиров, влево от большого котла, всего в
трех туазах от Люциферовых когтей, рядом с черной камерой
Демигоргона. У, мерзавец!
ГЛАВА XXIII
О том, как Панург разглагольствует, вернуться ему или не
вернуться
к Котанмордану
- Вернемтесь обратно и предложим ему подумать о своем
спасении, - продолжал Панург. - Идем, так вашу, идем, вашу
разэтак! Мы сделаем доброе дело: ежели погибнут плоть его и
жизнь, так уж по крайности дух-то он хоть и пустит, но зато не
погубит.
Мы заставим его раскаяться в его прегрешении и попросить
прощения у святых отцов, как у отсутствующих, так равно и у
присутствующих (и мы это засвидетельствуем, дабы после его
кончины они не объявили его еретиком и не предали проклятию,
как это сделали борд... то бишь кордельеры с орлеанской
судейшей), а чтобы иноки честные получили удовлетворение за
обиду, им причиненную, пусть-ка он распорядится раздать по всем
монастырям как можно больше кусочков хлеба и закажет по себе
как можно больше заупокойных обеден и панихид. И пусть в
годовщину его смерти дневное пропитание неизменно выдается
чернецам в пятикратном размере, большущая бутыль с наилучшим
вином пусть переходит у них со стола на стол и пусть из нее
пьют все: как бормотуны-клирошане и обжоры-послушники, так
равно иеромонахи и настоятели, как новички, так равно и
манатейные. Так он сможет вымолить себе у Бога прощение.
Ой-ой-ой, да что ж это я плету, что ж это я горожу? Пусть
меня черт возьмет, ежели я к нему пойду. Комната его уж теперь
полна чертей, вот как Бог свят. Я отсюда вижу, что за чертова
тяжба и потасовка у них идет из-за того, кому первому сцапать
Котанморданову душу и, не долго думая, переправить к мессеру
Люциферу. Подальше оттуда! Я к нему не ходок. Пусть меня черт
возьмет, ежели я к нему пойду. Почем я знаю, может выйти
недоразумение, и заместо Котанмордана они сграбастают беднягу
Панурга, раз он теперь никому не должен. Вот когда я был в
долгу как в шелку, они сколько раз оставались с носом. Подальше
оттуда! Я к нему не ходок. Ей-Богу, я умру от ужаса. Очутиться
среди голодных чертей, среди чертей, вышедших на промысел,
среди чертей, занятых делом? Подальше оттуда! Бьюсь об заклад,
что из-за того же самого на похороны к нему не придут ни
иаковиты, ни кордельеры, ни кармелиты, ни капуцины, ни
театинцы, ни минориты. И будут правы. Притом он же ничего не
оставил им по завещанию. Пусть меня черт возьмет, ежели я к
нему пойду. Ежели ему дорога в пекло, так скатертью же ему туда
дорога! Зачем было порочить честных монахов? Зачем было гнать
их из комнаты, когда он особенно нуждался в их помощи, в их
святых молитвах, в их благочестивых наставлениях? Hу что бы
завещать им хоть какие-нибудь крохи, чем можно подзаправиться,
чем можно напихать утробу бедным людям, у которых на этом свете
нет никаких благ, кроме жизни!
Пусть к нему идет кто хочет. А меня пусть черт возьмет,
ежели я к нему пойду. Ежели я к нему пойду, черт меня
всенепременно возьмет. Hет, шалишь! Подальше оттуда!
Брат Жан! Ты хочешь, чтобы черти прямым ходом доставили
тебя в ад? Hу так, во-первых, отдай мне свой кошелек. Крест,
вычеканенный на монетах, расстраивает козни Лукавого. Иначе с
тобой может произойти то же, что не так давно произошло с
кудрейским сборщиком податей Жаном Доденом у Ведского брода,
мост через который разобрали ратники. Этот сукин кот встретил
на берегу брата Адама Кускойля, францисканца из монастыря
Мирбо, и пообещал ему рясу, если тот перенесет его через реку
на закорках. Монах-то был здоровяк. Ударили по рукам. Брат
Кускойль задирает рясу по самые яички и сажает себе на спину,
как какой-нибудь святой Христофор, только в маленьком виде,
взмолившегося к нему упомянутого Додена. Hес он его весело, как
Эней отца своего Анхиза из горящей Трои, и распевал Ave man's
stella / Радуйся, звезда над морем (лат.) /. Когда же они
добрались до самого глубокого места, выше мельничного колеса,
монах спросил сборщика, нет ли случайно при нем денег. Доден
ответил, что денег у него полна сума и что касательно новой
рясы монах может не беспокоиться. "Как! - воскликнул брат
Куекойль. - Ты же знаешь, что особый параграф нашего устава
строго воспрещает нам носить с собой деньги. Hесчастный ты
человек, из-за тебя я нарушил в этом пункте устав! Почему ты не
оставил кошелек мельнику? Hаказание за это воспоследует
неукоснительно и сей же час. Если же ты когда-нибудь появишься
у нас в Мирбо, то тебе придется себя стегать, покуда мы пропоем
весь псалом - от Miserere до vitulos / "Помилуй мя" до
"тельцов" (лат.)/". Тут монах скинул с себя свою ношу и
бултыхнул Додена вниз головой в воду. А посему, брат Жан, друг
ты мой сердечный, дабы чертям удобнее было тебя волочить,
дай-ка мне свой кошелек, а то носить с собой кресты не годится.
Тебе грозит явная опасность. Если ты возьмешь с собой деньги,
если ты будешь носить с собой кресты, черти кокнут тебя о
скалу, как орлы - черепаху, чтобы она разбилась, чему пример
- лысая голова Эсхила, и тебе будет больно, друг мой, а я буду
по тебе тужить, или же они сбросят тебя в какое-нибудь дальнее
море, неведомо где, и разделишь ты судьбу Икара. И море то
будет впредь именоваться Зубодробительным, Во-вторых,
расплатись с долгами. Черти очень любят тех, кто никому не
должен. Я это хорошо знаю по себе. Эта сволочь теперь все время
лебезит и заигрывает со мной, а когда долгов у меня было выше
головы, они и не думали ко мне подмазываться. Душа человека,
увязшего в долгах, бывает дряблая и худосочная. Для чертей это
не пожива.
В-третьих, к Котанмордану иди прямо так, в рясе с
капюшоном на кошачьем меху. Если тебя в таком виде черти не
утащат в самое-рассамое пекло, то я обязуюсь выставить тебе
вино и закуску. Если же ты для пущей безопасности станешь
подыскивать себе спутника, то на меня не рассчитывай, нет, -
заранее тебя упреждаю. Подальше, подальше оттуда! Я туда не
ходок. Пусть меня черт возьмет, ежели я туда пойду.
- С мечом в руке мне бояться нечего, - возразил брат
Жан.
- Хорошо делаешь, что берешь его с собой, - заметил
Панург, - сейчас видно ученого сквернослова, то бишь
богослова. Когда я учился в толедской школе, его преподобие,
брат во чертях Пикатрис, декан дьявологического факультета,
говорил нам, что бесы по природе своей боятся блеска мечей,
равно как и солнечного света. И точно: Геркулес, сойдя в
львиной шкуре и с палицей к чертям в ад, не так напугал их, как
Эней в сверкающих доспехах и с мечом, который он, по совету
кумской сивиллы, начистил до блеска. Может статься, именно
поэтому синьор Джованни Джакомо Тривульци перед своей кончиной,
последовавшей в Шартре, потребовал себе меч и так и умер с
обнаженным мечом в руках, размахивая им вокруг своего ложа, как
приличествует отважному рыцарю, и этими взмахами обращая в
бегство вражью силу, сторожившую его у смертного одра. Когда у
масоретов и каббалистов спрашивают, отчего бесы не осмеливаются
подойти к вратам земного рая, они объясняют это лишь тем, что у
врат стоит херувим с пламенным мечом. Рассуждая, как истый
толедский дьяволог, я должен признать, что бесы на самом деле
не умирают от ударов меча, но, опираясь на ту же самую
дьявологию, я утверждаю, что удары эти способны производить в
их бытии разрывы, подобные тем, которые образуются, когда ты
рассекаешь мечом столб пламени или же густое и темное облако
дыма. И, восчувствовав этот разрыв, они начинают кричать как
черти, оттого что это чертовски мучительно.
Hеужели ты, блудодеище, воображаешь, что когда сшибаются
два войска, то невероятный и ужасный шум, разносящийся далеко
окрест, производят гул голосов, звон доспехов, звяканье конских
лат, удары палиц, скрежет скрестившихся пик, стук ломающихся
копий, стоны раненых, барабанный бой, трубный звук, ржанье
коней, треск ружейной пальбы и грохот орудий?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26